СюжетыКультура

Неелова и Раневская

«Карта памяти» Юрия Роста

Этот материал вышел в номере № 133 от 23 ноября 2012
Читать
Неелова и Раневская
Фото: «Новая газета»
«Карта памяти» Юрия Роста

Сергей Юрский ставил спектакль «Правда — хорошо, а счастье — лучше» в Театре им. Моссовета. Сам замечательно играл и пел: «Запрягу я тройку борзых, темно-карих лошадей…» не в кабацком стиле, а так как когда-то пели. Помогал ему Дима Покровский, создавший лучший ансамбль народной песни. Фелицату у Юрского репетировала Раневская, и я попросил Сережу походатайствовать, чтобы Фаина Георгиевна, которой было за восемьдесят, пустила меня поснимать карточки.

Я многих не успел снять и написать о многих не успел. Ефремов, Леонов, Смоктуновский… Здесь хотелось успеть. Юрский договорился и велел мне звонить. Несколько раз Раневская отказывалась. Но однажды сказала: «Вы знаете Неелову? Берите ее и приходите».

— Все было совсем не так, ты ничего не помнишь, — сказала Неелова. — Фаина Георгиевна увидела по телевизору отрывок спектакля «Спешите делать добро», позвонила администратору в театр и попросила мой телефон. «Мы посторонним телефон не даем», — сказал он. Услышав это, я чуть не упала в обморок. Год мы работали в одном Театре имени Моссовета, я ее обожала, но не решалась к ней подойти. Что сказать? «Я вас люблю?» Глупо. Нахожу телефон и звоню ей извиняться. Слышу запинающийся голос и замечательные слова в свой адрес. Я была счастлива и пригласила ее на спектакль.

— Я не могу оставить своего Мальчика.

— Можно тогда я приду к вам домой и сыграю спектакль?

— Можно.

— Ничего, если мы придем с моим другом-журналистом, он мог бы нас сфотографировать?

— Ни в коем случае! Я этих тварей терпеть не могу.

Тут Неелова почему-то вспомнила про внуковскую собаку (см. «Новую газету», № 101 от 07.08.2012. — «Карта памяти»).

— Он написал про овчарку, которая ждала два года хозяина в аэропорту.

— Приезжайте с ним ко мне в Большой Палашевский.

(Эта история преследовала меня долгие годы. Что бы я ни писал, я оставался тем самым журналистом, который напечатал заметку про собаку, но иногда верная Пальма помогала наладить контакт с героями.)

Страшно опаздывая, мы с цветами отправились в гости, совершенно забыв, что нам неизвестны ни номер дома, ни квартира.

— Вы не знаете, где живет Раневская? — спрашивали прохожих.

Нам казалось, что ее дом должен кто-то знать. И правда, нам его показали. Консьержка сказала квартиру. Постучали. Не получив ответа, взялись за ручку двери, и она открылась. От опоздания, зажима и волнения Марина встала на колени:

— Фаина Георгиевна! Простите, что мы опоздали! — и в этот момент она осознала пошлость ситуации. На коленях, театрально, уф!

Раневская сидела в кресле спиной к большому окну в полном макияже, в прическе, принаряженная в темный жакет. На ногах у нее были «валеночки» из цигейки мехом внутрь. Тут же крутился Мальчик, пушистый барбос с голубыми подслеповатыми глазами и облезлым от старости кожаным хвостом.

— Ну что вы, деточка, — сказала Раневская просто. — Вы совершенный Мольер. Садитесь!

Марина встряхнула кудрями и села не на продавленный диван, а у ног, чтобы в кадре оказался и пес.

— Вы снимайте нас вот так, по колени.

Было видно, что она приготовилась к сеансу: вызвала из театра гримершу, сделала прическу. Строго оделась. Но не зря она не терпела «этих тварей». Именно валеночки, которые были надеты для удобства, а не для съемки, привлекли меня обаятельным несоответствием ее образу. К тому же хоть Мальчик из кадра и вышел, но Марина осталась на полу тоже в сапожках, но уже мехом наружу.

Эта карточка, которую вы видите, была не главной, как и чудесный снимок с Юрским, который, придя поддержать меня для «семейного» фото, повис над дамами в строгой позе. (Показать кадр не могу, поскольку из любви и восхищения отдал маэстро все его негативы — чего не делал в жизни — для его работы над книгой. Сережа, сохранились ли они?)

Главным для меня был портрет той самой, узнаваемой, несмотря на возраст, Раневской. И он был сделан на фоне стены, которую украшали фотографии с подписями и посвящениями ее друзей и почитателей ее таланта: Улановой, Качалова, Пастернака, Ахматовой, Шостаковича… (Позже она спросила карточку у ставшей близкой ей Нееловой и, по просьбе Марины, у которой тоже хорошо с юмором, определила ее недалеко от фотопантеона среди любимых собак.)

Она доверилась мне (возможно, благодаря дружбе с Юрским и Нееловой) и показалась такой, какой я хотел ее увидеть, — знакомой. Мне хотелось узнать ее, а значит, и себя вчерашнего в том, который кажется другим (иным) сегодня.

Я был у нее еще пару раз, притаскивая снимки, которые ей, похоже, понравились. Она даже побаловала одним из своих рассказов, часть из которых ей как остроумице вовсю приписывали.

У Раневской была домработница Нина, которую она отправила в Елисеевский гастроном купить продуктов, поскольку ждала гостей. В дверях Нина читает бумажку с заданием: «Купить масло, булку, ветчину, сыр, осетрину, там, торт к чаю… Правильно?» — «Правильно». — «Да, — говорит Нина, выходя в дверь. — И чтоб не забыть, Фаина Георгиевна: в четверг конец света».

Кроме дружеского расположения я был одарен и конфликтом. В театре на репетиции Раневская была в костюме, но без грима. Спросив разрешения у Юрского, но не поставив в известность Фаину Георгиевну, издалека телевиком я снял несколько вороватых кадров.

— Кто это там щелкает? — заикаясь, закричала она, остановив репетицию.

Пришлось выйти на свет.

— Господи, Юра! Я же без грима! От вас не ожидала. Какие чудесные отношения у нас сложились. Я даже имела на вас серьезные виды.

Мир был восстановлен, да никакой войны и не было, кроме игры. Она обожала игру.

— Марина, деточка, — говорила она Нееловой, с которой часто виделась и которую любила, — снимите шапочку!

— Это мои волосы.

— Боже мой! Такое количество волос и такое маленькое личико. Как воробьиный пупик. И, деточка, открывайте лоб, таким лбом надо гордиться.

Они каждый раз играли в какую-то игру, которую почти всегда предваряло «неузнавание». Полностью пройдя по телефону обряд «опознания», Неелова по приглашению приехала в Большой Палашевский, предварительно сказав, что скоро будет. Фаина Георгиевна в халате сидела в кресле. На коленях у нее стоял таз с горой лекарств, которые она принимала. Марина открыла дверь.

— Господи, кто это?

— Марина.

— Какая Марина?

— Неелова.

— Неелова? Деточка моя! О, боже мой! Приехала. Деточка моя приехала, моя внучечка приехала! Я так рада. Я буквально оху…аю.

Она употребляла слова не часто, к месту, без пошлости и совершенно точно рассчитывая эффект.

А драматургию общения любила и создавала ее мастерски.

На подоконнике в большой комнате стояли ряды круп. «Вот — возрастное, — подумала Неелова, — собирать пшено, гречку…» Там же лежала ученическая тетрадь. Это была книга расходов на кормление птиц. Крупы предполагалось рассыпать воробьям.

Придя однажды, Неелова села не на видавший виды диван, а в кресло спиной к окну, и затеяла высокоинтеллектуальную беседу. Все было мирно и по-домашнему. И вдруг Раневская говорит:

— Сволочь! Вон отсюда!

Марина, понимая, что в комнате никого кроме нее нет, решила, что померещилось. И продолжила беседу.

— Сволочь! Немедленно вон отсюда! — повторила Раневская.

Продолжая разговор, Неелова стала медленно вставать.

— Вон, я сказала! Вон!

Дождавшись, когда Марина, попятившись, направилась к двери, Фаина Георгиевна, заикаясь, выкрикнула:

— Сволочь! Сволочь — эти голуби. Объедают моих маленьких воробушков!

Они играли всякий раз. То с южным говором просила Неелову погадать, «чи выйдет она взамуж хоть один раз», то, выпив по наперстку, пела «Шумел камыш», как городской романс (она и Камбурову научила его петь по-своему — грамотно).

Раневская и Неелова не были подругами — слишком велика была разница в возрасте, в способе жизни и в восприятии мира, но слово «внученька» многое объясняет.

В последний день их общения, позвонив Нине Станиславовне Сухотской (самой близкой подруге Фаины Георгиевны со времен немой «Пышки»), которая не отходила от нее в больнице, Марина спросила, когда можно навестить Раневскую в больнице.

Палата была на троих. Над Фаиной Георгиевной висела перекладина, чтобы легче было приподниматься. Вторая соседка спала. Третья сидела на кровати в наряде, который и в театре показался бы неправдоподобным. На ней был чепчик грудного ребенка и черный мужской пиджак огромного размера.

А рядом Раневская в здравом уме и полной памяти. Они провели в общении, только изредка Марина выходила в коридор поплакать.

— Не плачьте, деточка, все будет хорошо. Что вы репетируете?

— «Кто боится Вирджинии Вульф?»

— Как хорошо, что где-то репетируют хорошие пьесы, — она пожала руку крепко. — Вы играете сегодня?

— Да.

Она приподнялась и помахала рукой:

— Храни вас Господь, деточка!

Позже, в тот же день, по дороге в операционную она рассказывала анекдоты, развлекая врачей. Потом вздохнула… и ушла.

А Неелова вечером играла спектакль, с которого началось их знакомство, — «Спешите делать добро!».

Фото Юрия Роста

shareprint
Добавьте в Конструктор подписки, приготовленные Редакцией, или свои любимые источники: сайты, телеграм- и youtube-каналы. Залогиньтесь, чтобы не терять свои подписки на разных устройствах
arrow