Лет сорок назад от одного представителя запрещенной в СССР науки социологии, я услышал, чем слава отличается от популярности. Оказывается, – признанием в узком кругу профессионалов.

«Завен – это гимн живописи», – сказал в Манеже один замечательный питерский художник. Новости в этом заявлении не было. Коллеги не вчера окрестили Завена и «царем петербургских живописцев», и «Окуджавой в изобразительном искусстве». (Почему не Ленноном, не Луи Армстронгом или Дюком Эллингтоном, – не знаю.)

Сегодня его работы в десятках крупнейших музеев мира. Что же его имя не гремит на всех перекрестках?..

Сам спросил – сам отвечу. Человечество научилось адекватно тиражировать текст (и даже голос!) раньше, чем цвет. Живопись была не по зубам самиздату. А потому о радостной, светлой, запредельной в космической своей мощи живописи Завена (то детской до условности, то до зримой осязательности чувственной) знает лишь тот, кто вкусил ее в подлиннике.

Живопись, она, как поэзия. На язык инородного материала почти непереводима. Альбомы (пусть и в Финляндии напечатанные), как и, увы, интернет, дают лишь относительное представление.

Он никогда не писал с натуры. На пленере делал наброски карандашиком в блокнот. Краски брал в руки только в мастерской.

Какой он был человек? Тихий. Легкий. Дружелюбный. Я наблюдал, как был поражен буксирчиками из его детской книжки Дмитрий Сергеевич Лихачев, видел, как, едва познакомившись, буквально вцепились друг в друга – не оттащить! – Завен и Валентин Дмитриевич Берестов, а потом Завен и Андрей Донатович Синявский.

Царственный, как и положено отпрыску рода Аршакидов, чудом выжившему в России XX века. Очень армянский (по отцу, чья могила неизвестна, погиб в ополчении на Пулковских высотах). Очень русский (по маме, нашедшей упокоение в блокадном рву за Смоленским кладбищем; там, рядышком с Ксенией Петербургской, теперь лег и Завен).

Очень питерский. С лицейским (читай – детдомовским) чувством дружбы как нормы человеческого общения. С тремя профессиональными гитарами в мастерской (играл только классику).

Но вот рассказ с поминок:

Начало пятидесятых, «дело врачей», антисемитская истерия.

К чернявенькому Завену Аршакуни цеплялись на улице: «Еврей?..»

«Еврей» – говорил он. И лез драться.

Так лез в драку и на худсоветах, когда за искусство выдавали подделку.

Воспитательница Завена в блокадном, а потом уже и горьковском детдоме, Вера Николаевна Рогова (ей за девяносто, но на открытие выставки в Манеже она пришла) рассказала, что рядом с его кроватью ставили кровати проблемных детей. Рядом с ним просто невозможно было быть плохим.

С бору по сосенке, из сети по нитке составляю виртуальную галерею Завена:

http://nestoriana.wordpress.com/2012/11/12/arshakuny/

Конечно, мог бы сделать это и раньше. Да не додумался.

При жизни у него были даже награды – медаль жителя блокадного Ленинграда и серебряная медаль, полученная в 2003 году от Российской Академии художеств. Звание члена–корреспондента той же Академии ему присудили в 2007 году. После похорон Павел Никонов привез золотую медаль Академии.

Только на открытие выставки не приехал ни один телеканал.

Почему? Вопрос не ко мне – к потоку того времени, с которым этот художник так давно разошелся. Просто жили они в разных измерениях. Шли невстречными курсами. И сопрягались только в силу парадокса геометрии Лобачевского – парадокса земного существования.

Несколько лет назад приятель затащил его на модную постмодернистскую выставку. А потом поинтересовался, мол, ну как тебе?..

– Понимаешь, – виновато вздохнул Завен, – у меня другая профессия.

Выставка Завена Аршакуни в Петербурге, в Конногвардейском Манеже (это два этажа картин и рисунков, собранных из многих музеев мира), открыта до 24 ноября.

Его картины целебны. Это не просто холст и краска, это цветотерапия, «лестница чувств», открытая когда-то Пушкиным и переоткрытая заново Берестовым. Это уникальное качество русской народной лирической песни – не связанное с сюжетом изменение чувства, восхождение души по ступеням радуги. Не где-то там, потом, а здесь, на земле. Это то, что о человеческом бытии знал «пресловущий иконописец» Андрей Рублев. Завен многому научился у него. Как и у русской народной живописи. И у французских импрессионистов. Он, по сути, и был последним импрессионистом.

Разминувшийся с временем, этот художник отразил его, как никто.

Остерегайтесь подделок. (На художественном рынке они уже появились.)

P.S.

ПАМЯТИ ЗАВЕНА АРШАКУНИ

Петербургский художник армянских кровей,

для кого-то – нацмен, для кого-то – еврей,

для кого-то – забота иная,

а для нас он – водитель трамвая.

Этот красный трамвайчик я знаю в лицо:

у него на холсте, возле рамы, кольцо.

И садится водитель трамвая,

пассажиров ночных подзывая.

Мы отправимся в путь вдоль каналов и рек.

Так какой, извините, за окнами век?

То ли это Растрелли с Трезини,

то ли города нет и в помине.

Это белая лошадь в туманном окне,

это ослик с поклажей на круглой спине,

это луковки Божьего мира

и младенец во чреве буксира.

Это солнце, которое бьет через край

полотна, и звенит огоньками трамвай:

колокольчики – желтый и синий –

в лабиринте проспектов и линий…

10 ноября 2012

Михаил ЯСНОВ