«На всякого мудреца довольно простоты» — так называется первый спектакль Владимира Мирзоева на Таганке.

Ядро пьесы Островского — измученный со школьной скамьи сюжет — бедный молодой человек острого ума разрабатывает модель возвышения и с блеском ее применяет. Ему, казалось, все удается: и богатая невеста, и покровительство сильных мира сего, и построение карьерной перспективы… Но, наивно-циничный, он имеет глупость все записывать: и траты (до гроша) на свое продвижение, и характеристики, и диалоги. Так что когда дневник его волей случая оказывается на свету, выходит он подлец подлецом. И не то оскорбительно, что подлец, а то, что прочих, многоопытных подлецов сумел вокруг пальца обвести. Впрочем, клан, к которому он жаждет прибиться, умеет ценить свои выгоды и, не растерявшись, вместо громкого разоблачения рекрутирует подходящий материал; зыбучие пески столичной жизни втягивают и поглощают еще одного «креативного» молодчика: «Такие люди нам нужны»…

Действующие лица действуют и ныне — персонажи узнаваемы влет: то ли Государственная дума с ее бесконечным разнообразием неприличных лиц, то ли, бери выше, администрация любого из тех, кто занимает лучшие места в государстве, — в любом случае корпорация, связанная едиными интересами и задачами. Все в тесном кругу — и патриот-противник реформ Крутицкий (Феликс Антипов), и деловитый любитель садо-мазо Городулин (Сергей Ушаков), и падкий на лесть, пафосный глупец Мамаев (Михаил Лукин) — практически лица из телевизора.

А дамы — сияющая красой похотливая Мамаева (Ирина Линдт), и недоверчивая богомолка с прошлым Турусина (Анастасия Колпикова), и юная нимфоманка Машенька (Юлия Стожарова) — типажно почти посетительницы московских спа-салонов. Тут же и фон — кликуши, «странные люди», челядь челяди. Мирзоев уверенно строит душный мирок, ограниченный с одной стороны глухой стеной бетона, с другой — восходящей лестницей, с третьей — разомкнутый в глухую тьму. Его обитатели — препротивные людишки, прозрачные во всех проявлениях, читающиеся с ходу. На сцене, среди стружек и лавок, движутся в хороших костюмах сплошь основные инстинкты — расчет, похоть, жажда власти, денег и, как сказали бы сегодня (главный герой то в теннисной форме, то в деловом костюме), — самореализации. И декорация Аллы Коженковой — бетонная стена в потеках словно бы непогоды с железными скобами и некстати торчащим душем, несет понятную идею: как бы ни рядились на этой почве люди, какие бы вип-интерьеры ни выстраивали, основа и настоящий образ всего — вот этот серый, обглоданный непогодой бетон, настоящий фон национальной жизни, чья тыльная сторона всегда помнит то ли лагерь, то ли тюрьму. Все, что на сцене происходит, на эту стену похоже.

Само собой, история расчета и искательства, зоология негодяйской жизни, наблюденная Островским, и тщательно подчеркнутая постановщиком, как нельзя очевидней ложится на современные дела, обстоятельства, нравы. Но в том-то и дело, что степень очевидности избыточна. Один из самых изобретательных режиссеров российской сцены, только что с блеском прочитавший для кино «Бориса Годунова», на пространство Островского, по-моему, ничего новаторского не привносит.

Не считать же таковым, в самом деле, вставную репризу, от которой радостно заливается смехом зал: «…человеку со способностями некуда деться, места все заняты, одно Владимиром Владимировичем, другое Дмитрием Анатольевичем»…

Современен драматург Островский? Конечно. В том смысле, что намеченные им матрицы переходят из века в век. И дело не в том, что Мирзоев, так остро чувствующий злобу дня, так интересно и парадоксально ее порой комментирующий, этими самыми пудовыми матрицами отчасти придавлен. Назначить Островского на роль летописца современности не шутка, но беда в том, что для этой летописи его классических добротных качеств уже недостаточно. Всех нас можно поздравить: на фоне наших игрищ и типажей коллизии Александра Николаевича кажутся нежным отроческим сновидением. К тому же в спектакле многое уже использовано — и самим Мирзоевым, и коллегами, исправно и регулярно вступающими в альянс с великим драматургом.

В какой-то момент глумовских экзерсисов (режиссер и сюда привносит свою фирменную мимическую эротику) — то ли самозабвенного ползания на коленях перед дядей, то ли томного купания в душе, то ли тренировки по превращению робкого юнца в раскованного неандертальца — меня в зале взяла острая тоска по новому Островскому, года рождения, скажем, 1968-го; позорные времена, как сказал философ, иногда искупаются рождением мыслителей. Ведь в самые тоскливые годы у советских читателей были Арбузов, Вампилов, Володин, Розов…

«Довольно простоты!» — как сказал драматург Островский — только что прозвучало со сцены на другой премьере другого театра. Восклик Венички Ерофеева поневоле подхватишь: простота, которую предлагает новая постановка Владимира Мирзоева, на мой вкус, почти плоскость. Тут Мирзоев неожиданно выступает режиссером для тех, кто любит элементарные решения и аллюзии.

А ведь в его театре почти всегда есть «что-то еще», некий эффект поверх действия, нечто адекватное загадке жизни, о ней напоминающее, ее хранящее. Допустим, спектакль и дает возможность увидеть «портрет поколения» в искательном мерзавчике Глумове, но трудно узнать одного из главных поклонников сценической неоднозначности в этом таганско-Островском «прикиде». Принципиальное отсутствие единства стиля — инкрустация в тело спектакля разнонаправленных деталей и приемов — не столько постмодернизм (термин замылен от претензий на всеохватность), сколько понятное желание придать живости добротной и почтенной фактуре пьесы.

Для Театра на Таганке, похоже, почти вслепую ищущего новые основы жизни, эта премьера, видимо, в ряду обнадеживающих. И возможно, легкое недоумение, не оставляющее в течение спектакля (долгого, трехчасового), оттого что театр вновь на перекрестке: над головами труппы все проносятся отголоски противоречивых вестей, угрожающие переменами. А может быть, бес срединности, к которому актеров постепенно приучали, окончательно вполз в театр и там вольготно расположился?.. Ведь драматургия Островского требует актерских работ высочайшего класса (так отточенное мастерство Александр Збруева спасает ленкомовского «Банкрота»); здесь пока таких работ нет.

«Довольно простоты!» — в конце концов, не столько усмешка опытного человека над гримасами жизни, но и несформулированное, но живущее и сиротливо ворочающееся внутри времени чаяние сложности — хлеб искусства.