Дядя Гриша. Премьера рубрики «Карта памяти»

Время бесконечно, не так ли? В нем размещаются конечные эпохи. Одни сменяются другими и не смешиваются. А человек пронизывает (нанизывает) разные времена, сохраняя, если достоин, верность Времени. Так люди старшего поколения пережили четыре или пять государств, а родину ни разу не поменяли. Жизнь не ограничивается биологическим ресурсом. Она простирается за его пределы, оставляя свидетельства продуктивного пребывания на земле: добрая память, знания, результаты труда, дети, искусство, забитый гвоздь, на который кто-нибудь повесит кепку… Словом, человек полнее, сложнее и продолжительнее любого из времен (если, разумеется, не становится его жертвой). Надежней, другими словами. И часто, помимо воли, сохраняет образы прожитой и проживаемой жизни (она ведь тоже бесконечна), с удовольствием и гордостью, не оправдывая свои ошибки и глупости неудачами и глупостями предков. Мы решили попутешествовать по родине и ее окрестностям, листая наш общий семейный фотоальбом. Иногда там будут старые фотографии без объяснений, потертые на уголках, иногда с сегодняшними комментариями, иногда просто сегодняшние, а то вовсе без изображения — «фотографии по памяти». Мы хотим, чтоб вы узнали себя, даже если на карточках окажутся незнакомые вам люди. На карте памяти мы будем отмечать места нашего совместного пребывания в пространстве (и оно бесконечно), чтобы не потеряться ненароком. Пишите: ваши тексты порадуют ваших читателей.

«Новая газета»

Летом город нагревается за день, а ночью отдает тепло. И запахи, которые были чем-то иным до того, как мы их вдохнули, пугают своей ненужностью. Это и не запахи вовсе. Зимой мокрые от химии мостовые, белая соленая грязь на обуви и одежде… Почти ничего естественного. Все, что окружает горожан, вынуто из земли, обработано по умению и сложено по вкусу и моде. Рационально. Замученная механизмами бывшая природа окружает нас и днем, и ночью. Даже деревья — и те растут не по радости, а по уму.

Технологично живем. Хорошо. Одноразово. Заменяемо. Без деталей и особенностей.

В Москве нет городских сумасшедших (или они неотличимы от практически здоровых жителей), рассосались чудаки и сумасброды — тоже нетехнологичные в этой жизни. Неосмысленная улыбка внутрь себя (без задачи кого-нибудь унизить) — редкость. Я не скорблю о приметах старого города. Лишь констатирую, что многие исчезли бесследно, как будка чистильщика дяди Гриши у магазина «Армения». Он был необязательной деталью городской жизни. Но без него образ Пушкинской площади утратил почти домашнее тепло.

Ты садился на детский стульчик, ставил ногу на деревянный пьедестал с выемкой для каблука, и он начинал. Сначала вставлял картонные «щечки», чтоб не испачкать ваксой носки, потом немыслимой пышности («из скунса — это такая африканская обезьяна») щетками смахивал пыль, потом гуталином («на три четверти заграничным») мазал, без особой, впрочем, щедрости, твои башмаки, и другими щетками, верно, уже из европейской обезьяны, наводил колокольный блеск. При этом он не без озорства оценивал правителей и футболистов, тебя самого и известных артистов кино. И женщин. Вообще. Как материю. Нет-нет, без сальностей. Даже без слов. Одними бровями.

Видя, что его фотографируют, он иногда принимал эдакие, знаете, позы, не прерывая разговоров с прохожими.

Напечатав как-то в газете его карточку с доброжелательной подписью, я пришел к будке. Дядя Гриша был холоден.

— Не ожидал от тебя, — сказал он грустно. — Дружили. Ботинки тебе чистил ненашим кремом, а ты так нехорошо поступил.

— Что ты, дядя Гриша, я же прославил тебя.

— Прославил… Начальница домой позвонила. Вот, Гриша, говорит, куришь на рабочем месте — фельетон про тебя в газете и напечатали.

— Читай сам! — Я дал ему газету.

— Я еще не умею хорошо, — сказал Гриша. — Учусь только.

После совместной читки он повеселел настолько, что подарил мне коричневые шнурки и баночку гуталина — того самого, на три четверти… Дома я посмотрел на донышко и прочел то, что и должен был прочесть: «Мосбытхим, ц. 12 к.».

Теперь на месте дяди Гриши — пусто.

Площадь используется рационально.