«Журналистика — это игра в слова на жизненном поле. Кажется, главное — насколько журналисту удается завлечь и увлечь читателя. На самом деле это куда более многозначная игра. От того, какие слова будут найдены и как расставлены, зависит, что читатель поймет про эту жизнь, а может быть, в конечном счете станет ли сама эта жизнь иной…»

Так начинает свою новую книгу Александр Пумпянский. Ничто не менялось в нашей головоломной жизни — в которой сменилось все: строй, система ценностей, образ жизни — больше, чем журналистика.

Книга «Красное и желтое. Пресса от истмата до компромата» в некотором роде автобиографичная. Кризис за кризисом. Закрытия за открытиями. От цензоров к рейдерам. От красного к белому, к черному, к желтому. Идеализм, пиар, джинса… Оглушительный коктейль, который автор сполна испил вместе с целым рядом коллег по цеху, о которых тоже пойдет речь в книге. Как сказано в издательском представлении, автор — полвека в профессии, включая годы отлучения от нее… 16 лет был главным редактором «Нового времени», 8 лет — членом правления Международного института прессы (IPI)… От себя добавим: обозреватель «Новой» все последние годы.

С удовольствием представляем главу из этой книги. Она выходит на днях в издательстве «Зебра Е».

Охота на мамонта

В спорте существует понятие абсолютного рекорда, скажем, выбить из ста очков сто. В нашей несовершенной журналистской профессии Леонид Шинкарев установил именно такой рекорд — его книга исчерпала тему. И какую! Самую табуированную тему позднесоветской эпохи. Эта тема — раздавленная советскими танками «пражская весна» 1968 года. Леонид Шинкарев написал книгу (тут я должен привести ее название полностью — «Я это все почти забыл… Опыт психологических очерков событий в Чехословакии в 1968 году»), в которой совершенно, то есть всесторонне и детально, осветил это событие, ставшее определяющим для судеб нашей страны (что уж тут говорить о Чехословакии — бабочке под танком) и всего так называемого мирового социализма, — с этого момента часы истории начали для них обратный отсчет. Ничего подобного этой книге не было ни у нас, ни в Чехии и Словакии.

Старшему поколению ничего объяснять не надо. А молодым людям это трудно объяснить: родившееся после конца нашей истории новое поколение дышать начало уже озоном гласности.

При коммунизме мы жили в искусственном, полностью сочиненном — от сотворения и до небытия — мире. Кроме «политинформации», иной информации для общества не существовало. «Информация» была в лучшем случае специальным термином, а в общем-то подозрительным, чужим словом. Правильными, законными словами были «агитация» и «пропаганда». СМИ не было, были органы печати, под сенью агитпропа денно и нощно творившие великий советский миф и мифы на каждый день. Мифы, на страже которых стояли глушилки и Главлит (официальный орган цензуры), были разного ранга и степени отклонения от истины. Миф об интернациональной акции пяти стран, пришедших на помощь братскому народу Чехословакии по его зову и спасших социализм, был самого высшего ранга и состоял из чистой, беспримесной лжи, в которую не могло затесаться ни крупицы правды. Это был главный миф брежневской эпохи. Тут уже никакая попытка реалистической оценки была невозможна, она автоматически приравнивалась к антисоветской провокации, к диверсии против строя. Заниматься этой темой — даже впрок, в стол, было немыслимым делом. Вот на этого шерстистого мамонта сорок лет назад и посягнул Леонид Шинкарев.

Нетрудно догадаться, что в ту пору он был молодым журналистом, чьи амбиции вряд ли шли сильно дальше того, чтобы выполнять задания редакции, передавая в Москву из Сибири, где он был собкором «Известий», по возможности доброкачественные, хорошо написанные заметки. Одно из таких заданий потребовало оборотистости и хватки. В Сибирь под Новый год нагрянули два легендарных чешских путешественника — Ганзелка и Зикмунд, а какая-то светлая редакционная голова на Пушкинской площади придумала развлечь всесоюзного читателя рассказом о том, как люди добрые в разных концах мира отмечают этот светлый праздник. В общем, вынь да положь пару баек от мировых знаменитостей. Одна беда: им было не до прессы, они сами были пресса и хотели только одного — чтобы им не мешали работать. Как собкор «Известий» преодолел все преграды, в том числе буквально перелез через ограду дома за полночь, чтобы пробиться к прославленной паре, — прекрасный анекдот, который может украсить любой учебник начинающего репортера. И проныру не только не выставили, но, наоборот, взяли с собой в машину, чтобы не расставаться всю тысячу километров сибирского анабазиса… Но и это было только началом.

40 лет переписки с клеветниками

Путешественники угодили в западню там, где меньше всего ожидали. У них был порядок: вернувшись из той или иной страны, они писали о ней книгу. А еще так называемую внутреннюю аналитическую записку — для «квалифицированных читателей». Эти записки были настолько содержательны, что руководство ЧССР считало своим долгом поделиться ими с советскими коллегами. Брежнев лично похвалил их однажды и задал невинный вопрос об их впечатлениях от поездки по Советскому Союзу. «Леонид Ильич, вы первый получите нашу записку», — с жаром заверили путешественники. Свое обещание они сдержали. Реалистично, то есть некомплиментарно, они зафиксировали главные выводы из того, что увидели в СССР. «Спецотчет №4», как его назвали, в одном экземпляре был отправлен лично Брежневу и… вызвал бурный переполох на разных этажах ЦК КПСС. Из героев-первопроходцев и лучших друзей Ганзелка и Зикмунд в мгновение ока превратились в продажных писак, злобных клеветников и врагов социализма. Последовавший вал политических событий, перешедший в танковый вал, на десятилетия погреб их под собой. Для всех в СССР, кроме сибирского журналиста Леонида Шинкарева.

Он написал им письмо, другое, третье. Сначала из Сибири, потом из Монголии, Мозамбика, где работал собкором, он писал отовсюду, где только оказывался. Письма пропадали или доходили, тогда он получал ответные письма, хотя тоже не всегда. Так продолжалось 40 лет.

40 писем этой переписки — первый круг этой книги, ее первый бесценный обруч. А вокруг — факт за фактом, свидетельство за свидетельством — собиралась, реконструировалась в общую картину живая мозаика. «В моем архиве, — пишет Шинкарев в предисловии, — 156 аудиокассет, каждая по 90 минут, с записью моих бесед в течение почти сорока лет (1968—2007) с руководителями СССР и ЧССР (фамилии), с партийными и общественными деятелями (фамилии). В этом же ряду воспоминания военных (фамилии). Историков, экономистов, производственников, журналистов и писателей (фамилии)». К этому добавляются материалы архивов, один их список занимает десяток строк.

Итог — немыслимая по масштабу и при этом редкостно скрупулезная, публицистически блистательная работа.

Один размер на всех

Что ни факт — жемчужина. Вот Брежнев говорит послу Червоненко: «Если потеряем Чехословакию, я уйду с поста Генерального секретаря ЦК КПСС». Или он же — министру обороны Гречко: «Андрей, готовься к большему… Но, бог даст, обойдется без этого». Гречко поймет все с полуслова. Вернувшись с заседания Политбюро, где окончательно договорились о начале военной операции, он соберет командующих и скажет как отрубит: «Решение будет осуществлено, даже если оно приведет к третьей мировой войне».

А вот «пражский эпизод из роковой ночи с 20 на 21 августа 1968 года». «В помещении почтовой экспедиции на территории аэропорта Рузине пять женщин и старичок, ветеран из корпуса Людвига Свободы, сортировали корреспонденцию. После полуночи на почту ворвался солдат с автоматом в руках: «Всем к стенке! Руки за голову!» Он говорил по-русски. Люди стали к стенке, сцепили руки за головами. Никто не знал, что каждые полторы-две минуты на взлетно-посадочную полосу уже садятся военно-транспортные самолеты и, не выключая двигателей, выпустив десантников и АСУ-85 (артиллерийские самоходные установки), взмывают в небо, освобождая полосу следующим. «Сынок, — сказал старик, — ты знаешь, где находишься?» — «Знаю. В Германии!» — «Сынок, посмотри в окно». Солдат подошел к окну. Он ничего не понимал. «А куда мы пришли?» — «В Прагу, сынок!»

Символическая сцена. Ей предшествовало тоже немало любопытного.

«…Брежнев пишет письмо Александру Дубчеку, или Саше, как по праву старшего обращается к нему. «Сижу, сейчас уже поздний час ночи. Видимо, долго еще не удастся уснуть, в голове теснятся впечатления от только что закончившегося Пленума ЦК КПСС… Пленум прошел хорошо. Если сказать коротко, на Пленуме речь шла о нынешнем обострении классовой борьбы между двумя мировыми системами, о месте и роли в этой борьбе коммунистических партий, рабочего класса, социалистического лагеря и сил мирового коммунизма…»

На настольном календаре 15 апреля 1968 года…

Брежнев поднимает голову.

За столом члены Политбюро и секретари ЦК КПСС. Это их идея послать Дубчеку личное письмо… Брежнев пишет под диктовку соратников, но своей рукой; у него почерк прилежной курсистки, округлый и четкий. Как это выглядело, мне потом расскажет А.М. Александров-Агентов, помощник Генерального секретаря».

Попытки обольщения будут недолгими. 21 августа все чехословацкое руководство будет арестовано и позже на военных самолетах отконвоировано в Москву на «переговоры». От арестантов их отличало лишь то, что даже собрать пожитки им не дали. Вспоминает Г.И. Воронов, тогда член Политбюро, председатель Совета министров РСФСР.

«Звонит Брежнев: «Геннадий, тут у нас чехи на Ленинских горах. Рубашки у них грязные, белья нет. Надо привести их в божеский вид…» — «Нет вопроса, — говорю. — Какие размеры?» Брежнев задумывается: «Не важно, пусть один на всех». Я связываюсь с министром торговли России. Вскоре в мой кабинет вносят две картонные коробки. Одну с белыми рубашками и вторую с нижним бельем (трусы, майки, носки). Открываю: все свежее, чистый хлопок, ходовой мужской размер. Прошу своего водителя отвезти коробки чехам в правительственные особняки…»

Мучит ли совесть членов Политбюро?

Все главные решения по Чехословакии принимались Политбюро, даже жанр «лирического письма», как мы видим, осваивался коллективно. Но в критический момент «нашим человеком в Праге» был член Политбюро К.М. Мазуров.

«Мазуров впервые согласился рассказать о том, как в форме армейского полковника, под придуманным им именем Трофимова (в Праге его звали генерал Трофимов) член высшего советского руководства, тайно прилетев в Чехословакию, первую неделю после ввода войск держал в своих руках всю полноту власти, в том числе над посольством и армиями. Впервые в истории советского государства (и в последний раз) деятель Кремля, чьи портреты народ носил на демонстрациях, скрытно прибыл в другую страну, чтобы под чужим именем руководить военно-политическими событиями, в которые были вовлечены шесть стран Европы».

Журналиста он допустит к себе лишь в августе 1989 года — 21 год спустя, в другую эпоху, лежа на больничной койке под неусыпным приглядом врачей и жены, можно сказать, на смертном одре.

«Вы хотите спросить, согласился бы я сегодня руководить подобной операцией? Нет. Но в конкретной обстановке августа 1968 года я поступал согласно убеждениям, и если бы сегодня та ситуация повторилась, вел бы себя так же». На вопрос, кому пришла мысль о военном вмешательстве, отвечает: «Не знаю, точно могу сказать: не мне. Я все же не играл в Политбюро ведущей роли». И вообще: «Моя главная задача была — уберечь солдат от стрельбы».

Что-то свербело в нем все это время. «Вот я с вами поговорил, теперь придется несколько часов отлеживаться… Но мне надо было когда-то выговориться. Я вам первому все это рассказываю. Никому и никогда об этом не говорил».

«Чтобы дать мужу отдохнуть, прикрыть глаза, — продолжает автор эту сцену, — Янина Стефановна вмешалась в разговор: «Почему никто не напишет, как нам непросто было отдать Чехословакию, мы столько в нее вложили. Освобождали от фашизма, а у самих столько было бед, столько жертв. И в индустриализации, и в коллективизации, и в тридцать седьмом году. И война! Наши люди еще не видели настоящей жизни. Семьдесят лет столько мучаемся. И все было напрасно, все теперь отдать?»

Простая душа. Все завоевания социализма инвентаризированы — ничего, кроме бед, жертв и беспросветной жизни, хоть шаром покати. Зато Чехословакия наша, и мы ее никому не отдадим! Менталитет советского руководства как на ладони. В нем и таилась главная угроза миру.

У Леонида Шинкарева исчерпывающие источники. Он постарался выслушать всех участников.

Зов из туалета

В пору чехословацких событий М.В. Зимянин был главным редактором «Правды», потом секретарем ЦК КПСС по пропаганде. Среди прочего Шинкарев спрашивает его об одной загадке чехословацких событий. Чтобы как-то легитимизировать военное вторжение, в Москве представили письмо из Праги с просьбой «оказать нам действенную поддержку и помощь всеми средствами, которые у вас имеются». Этот оксюморон — крик SOS «здоровых сил Чехословакии», оставался, впрочем, безымянным. Кто именно подписал это письмо, напечатанное в «Правде»?

Зимянин держался как партизан. «Меня твердо предупредили: никогда никому ни звука… Редактор «Правды» был рабочей лошадью в буквальном смысле этого слова, только двуногой, а не четвероногой, в отличие от обычной лошади. И при всем уважении к вам, я никого из подписавших обращение не назову. С этим и уйду».

А чего бы все-таки не назвать подписантов? Патриоты, интернационалисты, они ведь делали благое дело! Шинкарев раскопает всю эту историю с письмом до мельчайших подробностей. Кто именно подписал это обращение, попросив при этом о его «максимальном засекречивании». Что оно было написано по-русски и потом еще редактировалось в Москве. И даже как оно было передано. Член Президиума ЦК КПЧ Биляк всучил его члену советского Политбюро Шелесту тайком в туалете, пока за дверью на стреме стоял резидент КГБ. Ну где еще было встретиться двум братским членам?!

На страже этого великого секрета и поклялся стоять до гробовой доски секретарь ЦК КПСС по пропаганде М.В. Зимянин — «щупленький человек, под лохматыми соснами, но в строгом темном костюме», утешаемый одной «надеждой, что лично он плохого чехам не делал или делал не больше других, выполняя, что тогда требовалось…».

Маленькие люди, которые совершали преступления исторического масштаба. Ведали они или не ведали, что творят? Ответить можно и так, и иначе. Прекрасно знали они, что делают и в чем соучаствуют. И даже не просто потому, что выслуживались и делали карьеры. Такова была данность, таков был их мир, он казался им правильным и бесконечным, другого света они не знали и уж точно в него не веровали. И именно поэтому можно сказать, что ничегошеньки они не ведали, не понимали в историческом масштабе — люди-винтики системы, они были вне его. Такова уж мораль у двуногой лошади, не кругозор, а сплошные шоры.

Рассказывает генерал-лейтенант С.И. Радзиевский, начальник штаба 20-й армии:

«…Шесть дивизий стояли в центре Праги на крупных площадях, как Вацлавская и Староместская… И тут начались осложнения хозяйственного порядка. Худо-бедно семь тысяч мужиков, каждому хотя бы по разу в день надо сходить куда-нибудь. А куда? Чехи в квартиры не пускают. Меня поразило, каким предприимчивым, умеющим найти выход в любой обстановке оказался наш солдат. Я приехал в полк недалеко от Староместской площади. Три танковых взвода стоят, девять машин, почти на каждой флажки с крестиком. «Что такое?» — спрашиваю командира дивизии. Оказалось — туалеты. Танки поставили над люками городской канализации, чугунные крышки сняли, а в танках люки-лазы… Весь полк знал, куда направляться в случае чего».

Ну как тут было не восторгаться! Спасли социализм. Справили нужду. Или наоборот. Справили нужду. Спасли социализм. Это могло быть эпитафией интернациональной акции непрошеных гостей. На самом деле никакой социализм не спасли, да и не спасали. Спасали старческую маразматическую систему, несовместимую с любыми переменами. Которую тоже не спасли. Усмешка истории будет заключаться в том, что перед крахом в Москве зацветет «пражская весна». 1968-й обернется 1986-м. Увы, слишком поздно. Потом краснобаи будут удивляться: что же в нашей великой стране не родилось даже маленького Дэн Сяопина, который бы по-умному перевел страну на нормальные рельсы. А откуда было ему взяться, если всех потенциальных кандидатов в Дэны расстреляли в ходе репрессий. Удушение «пражской весны» было последним актом, окончательно отменившим в нашей стране эволюцию. Танки 1968 года оставили стране — не Чехословакии, а СССР лишь одну колею — в застой, к интеллектуальному оскудению, к геронтократическому вырождению, к краху и развалу.

Худшие и лучшие

Отрицательная селекция, так славно поработавшая в СССР, была срочно применена в Чехословакии. «Процесс нормализации» начался с того, что всех засветившихся по «пражской весне» политиков и интеллектуалов скопом переквалифицировали в разнорабочие. Наверх безошибочно возвели тех, кто мало что мог, но был на все способен. Кесарю кесарево, а Дубчеку слесарево. Опальный лидер с трудом нашел место слесаря где-то в лесном хозяйстве в словацкой глуши. Ганзелка подрезал садовые деревья. Для популярного радиожурналиста Петранека оказалось слишком хорошо место кладбищенского землекопа, его с трудом взяли кочегаром в котельную. «В котельной Петранек проведет восемнадцать лет; с ним рядом будут бросать в топку уголь выгнанные со службы профессора философии, социологии, истории — все из чехословацкой Академии наук». «В ХХ столетии в мире не будет другой такой просвещенной котельной», — резюмирует автор.

А это уже о наших худших и лучших.

«Только единицам хватало духу уподобиться безумству 20-летнего ленинградца Игоря Богуславского, который в ночь с 21 на 22 августа, как пушкинский Евгений, бежал по звонкой набережной Невы и на Аничковом мосту достал из кармана школьный мелок и на постаментах клодтовских коней, на каждом, торопливо писал: «Брежнев, вон из Чехословакии!» Строка существовала в четырех экземплярах, по числу коней, но это самое пронзительное из всего, что в первые мгновения вырвалось из российских уст и было, пусть на пару часов, запечатлено в камне».

…Леонид Шинкарев был хорошим корреспондентом в лучшей газете страны, первыми перьями которой зачитывалась интеллигенция. Что такое лучшая газета той поры и что за явление первые перья — отдельная тема. Если ограничиться одной фразой, это были те, кто каким-то чудом преодолевал агитпроп. Что было равносильно частичной отмене земного тяготения. Они как бы пробивали озоновые дыры наоборот — в шуме и дыме сплошного официоза. Немыслимой в ту пору (это важное определение) остротой и глубиной социальных откровений, как Анатолий Аграновский. Редким достоинством речи, как Станислав Кондрашов. Или одним только искрометным стилем, как Мэлор Стуруа. Каждое такое имя — позже к ним добавится международная аналитика без профанации Бовина и Фалина — было знаком настоящего.

Ретроспективно первых перьев «Известий» сегодня уже невозможно представить без Шинкарева. На самом деле, он пошел дальше. Его летописную журналистику можно судить без всяких скидок на время или обстоятельства. Злоба дня в ней выросла до злобы века.