На меня упал шкаф. Я не про церемонию закрытия Игр, я про обычный шкаф в моем гостиничном номере. Стоял себе 12 дней, а тут решил упасть. Падал он медленно и печально, но неотвратимо, что я уловил краем глаза. Хорошо, что створки раскрылись, и хорошо, что я в этот момент сидел на полу перед раскрытой сумкой. В общем, шкафом накрыло без последствий. Тут в темноте я и понял, что в последние два дня все будет хорошо.
Хореограф и постановщик шоу церемонии закрытия Ким Гэвин тоже, наверное, так думал. А с ним вместе еще по крайней мере миллиард человек. Или даже больше. Все мы в основном не ошиблись.
Билет на шоу в офисе Олимпийского комитета получил одним из первых. Поехал на «Уэмбли» и успел увидеть, как настырные мексиканцы в финале футбольного турнира побеждают заносчивых бразильцев (культовое творение Нормана Фостера тоже рассмотрел). Передал прощальный привет легкоатлетической программе, особо порадовавшись за Машу Савинову. Не смог усидеть в пресс-ложе «Норт Гринвич арены», когда Леша Швед пальнул бронзовым трехочковым из центральной зоны (кажется, до сирены оставалось 33 секунды). Захватил хвост марафонского забега, перебежав (в первый раз!) с одной стороны Темзы на другую по Тауэрскому мосту. Успел в Earl Court на золотой тай-брейк волейбольной сборной, которого могло и не быть, но он был.
После всего этого надо было лечь на траву где-нибудь в ближайшем скверике, смотреть в небо и ни о чем не думать. Ни про официальный медальный зачет, ни про фантастический российский спурт последних двух дней, ни про спортивных начальников, будущее которых продлил этот самый золотой спурт, ни про предстоящее хмурое утро (оно и в самом деле оказалось хмурым), ни про то, что нужно успеть привести себя в норму перед заключительным лондонским путешествием по маршруту гостиница — главный пресс-центр — Олимпийский стадион.
Последний автобус от пресс-центра уходил в семь вечера. Заскочив на секунду в медиашоп, обнаружил страшное: ни одного талисмана на полках не осталось. Но они же мне не нравились! Дальше должна была начаться сплошная лирика, но с ней обнаружились проблемы. Правда, не сразу.
Собравшееся на стадионе человечество выглядело счастливым и растерянным. Лондон в последние два дня жил так, словно никакого завершения Игр и не будет. Что прекрасное безумие будет продолжаться. То есть все понимали, что так не бывает, но разум говорил одно, а сердце совсем другое. Тут шоу и началось.
Я решил, что Ким Гэвин и мои интересы учел, когда продумывал действо. Что он знал, с каким сожалением я прохожу мимо лондонских театров, таская в кармане рюкзака буклет с подробным расписанием всех мюзиклов. На We Will Rock You в районе Тоттенхема даже лишний билет предлагали, но это проходящее под золоченой статуей Фредди Меркьюри шоу меня не сильно привлекало, да и времени не было ни на то, ни на другое, ни на третье.
А здесь для 80 тысяч зрителей на огромной арене, представлявшей Лондон в миниатюре, давали мюзикл под названием «Один наш день в этом августе». Или просто «День». На какой-то момент я растворился в этом дне. Он был веселым и печальным одновременно, он поражал сменой ритмов, звуков, красок, безупречно организованным, полным иронии хаосом, он действительно был удивительно похож на один лондонский олимпийский день — твой, мой, наш. И почти всего человечества, которое, несясь неизвестно куда, хватается за Олимпиаду как за последнюю соломинку. Ну, почти последнюю. Одну из последних.
Потом цирк уехал, клоуны остались, а во мне проснулся театральный критик. Я не хотел, чтобы он просыпался, я сопротивлялся как мог, но что поделать — сердце плакало и холодок шел по спине, когда с экрана пел Джон Леннон, на Джордже Майкле хотелось заткнуть уши, а на Spice Girls еще и закрыть глаза. Перемена жанра (от мюзикла к рок- и поп-концерту) била по лирическому настроению из всех стволов, музыкальная столица мира старалась явить себя во всей красе и мощи, Олимпиада и спортсмены тут были ни при чем. Спортсменов, заполнивших сегменты арены, было жаль больше всего. Сверху это выглядело красиво, а внизу главные герои Игр на третьем часу представления потихоньку разбегались. Я бы, честное слово, вынул из программы тот час, который в середине, и оставил первый и последний. Мне бы хватило, как и второму зрительному нижнему и предельно уставшему «залу». Его даже зажигательный привет из Рио, столицы будущей летней Олимпиады, не расшевелил.
На лирическую коду организаторы все-таки вышли. Ощущение грустного праздника вернулось и уже не уходило до того момента, когда последний лепесток огненного цветка в свой срок и под общий вздох стадиона все-таки окончательно погас. Мне не хотелось оценивать происходящее из удобного кресла и подводить итоги. Мне не хотелось знать о том, что все заканчивается.
Я думал, что технологичность, к которой успешно стремились авторы и участники и этого шоу, и всей Олимпиады (а не к той же технологичности стремится все человечество?), пока не отменяет простых человеческих эмоций. Спорт, становясь все более технологичным, тем не менее остается притягательным островком, на котором есть место живым страстям. По сравнению со многими другими страстями — почти невинным и восхитительно прекрасным.
Можно более или менее удачно организовать жизнь, но нельзя организовать любовь. Мне кажется, Лондон об этом знает — как никакой другой город в мире. Поэтому ему Игры и удались.
Утром, мысленно уже прощаясь с Лондоном, вспомнил Пушкина. Как там у нашего Александра Сергеевича? Сердце будущим живет. Настоящее уныло. Все мгновенно. Все пройдет. Что пройдет, то будет мило.
