Впрочем, их, конечно, куда больше. Есть еще «Россия власти» с ее представлением о себе, о народе, о стране, о внешнем мире… Есть такие географические точки и такие малые социумы, где отношения и сам способ жить вообще мало изменились с конца (если не с начала) XIX века. Но, мне кажется, вокруг двух типов отношения к жизни, к России, к современности (а они не смешиваются, как масло и вода) начинает нарастать главное напряжение нынешнего дня.

Первый условно назовем «русским терпением». Условно, потому что это довольно сложный сплав чувств: нежелание вмешиваться, признание своего бессилия, раздражение. Но и готовность подчиниться. И самооправдание в бессилии.

Запросы — медленно, но растут: люди увидели (воочию или с экрана телевизора), что можно жить по-другому. А вот что-то делать для этого — особенно что-то для этого делать вместе! — пока по-прежнему нет ни желания, ни возможностей, ни умения.

Этот сплав агрессии и расслабленности, эта готовность притерпеться ко всему на свете довольно прочно объединены с асоциальностью, въевшейся во все жизненные поры. С нежеланием вступать ни в какие (особенно сколь-нибудь длительные) связи с другими. Со стойкой привычкой не видеть никаких позитивных качеств в объединении людей.

Все это у нас странно сочетается с отрицанием ценности индивидуализма, вообще значимости индивида («большинство россиян не выживет без поддержки государства»).

…Но что-то относительно новое для России начало происходить в самое последнее время. Долго казалось, что этого не будет вообще. Что тот порядок жизни, который, с одной стороны, декретируется политически, а с другой — привычно принимается большей частью населения, — он и останется. Навсегда. И в разговорах повторялось: «Что будет? Вот что есть, то и будет…»

Оказалось: это не совсем так.

Оказалось: тот тип человека, который мы привыкли считать советским человеком постсоветского времени, тот тип отношений, который он привык поддер-живать, который для него естествен, — не единственный в стране. Оказалось: есть зародыши чего-то другого.

Мы начали замечать это года полтора-два назад. Даже по массовым опросам.И одобрение власти пошло довольно сильно вниз за последние два года. (Согласно исследованию Левада-центра, опубликованному в июне, взгляды президента Владимира Путина полностью разделяют лишь 15 процентов россиян.)

И «фундамент» этого одобрения — готовность привыкать, нетребовательность, умение слиться с предлагаемыми обстоятельствами — всё стало растрескиваться, ослабевать… Сквозь привычный портрет «простого постсоветского человека» начало просвечивать что-то другое. Потом «другое» стало клубиться над всей территорией. Сгущаться и кристаллизоваться.

Если не с сентября 2011 года, когда объявили о «рокировке тандема», — то уж с декабря. На следующий день после думских выборов «оно» стало видно вполне отчетливо.

Надо сказать, что и поведение властей, и тех, кто выступал инструментами власти, — во многом разжигало ситуацию. Разгон на следующий день после выборов — с бессмысленной жестокостью, с ощущением полной безнаказанности — не мог не повлечь стремления другой стороны отстоять свое достоинство.

И вот мы видим в последние месяцы: группы в десятки тысяч (скорее даже — в сотни тысяч) людей демонстрируют другую модель поведения. Другое отношение к человеку. К правилам и формам общения с другими людьми. Другое отношение к власти. Другое отношение к себе. И к своей включенности в какое-то коллективное действие.

Оказалось: у людей есть и запас солидарности, и желание работать с другими и для других, даже бесплатно или за очень малые деньги (я говорю о социальном волонтерстве). Есть и заинтересованность в том, что происходит сейчас и будет дальше.

И оказалось по опросам: эти настроения, эти формы поведения (распространенные прежде всего в крупных городах) — их вообще-то поддерживают 40% взрослого населения. Пусть пассивно, но поддерживают.

А 15—18% респондентов говорят, что уже и сами готовы выйти в поддержку такого рода требований.

В реальности — хорошо, если выйдет каждый десятый. Но и это немало: полтора-два миллиона человек. Такой уровень солидарности для России последних двадцати лет абсолютно не характерен. А учитывая высокую концентрацию определенных признаков в этой части населения — все тут становится не просто настроением. И не разовым взрывом.

Какие же признаки концентрируются в этой группе? Более высокий образовательный уровень. Знание языков. Владение технологиями. Включенность в современный мир. Готовность к солидарности. В целом позитивное отношение к людям. Вера в то, что можно что-то сделать. Вера в свой успех — и лояльное отношение к чужому успеху. И никакого, как мне кажется, сакрального отношения к власти.

Такое соединение качеств в сочетании с относительной (тут говорю очень осторожно) молодостью этой группы внушает не то чтобы надежду, не то чтобы веру в некие светлые перспективы… Но хотя бы мысль, что все это не случайно. И просто так не пройдет.

Само это не пройдет — даже если не расчесывать.

Есть большая Россия, которая кряхтит и приспосабливается. Есть малая, которая приспосабливаться не хочет. Социально эта малая Россия успешнее большой — не так уж намного, но все-таки успешнее.

И вот что принципиально: именно внутри трудовых отношений, в которых они реализовались, добились некоторого статуса, некоторых денег, чувства самоценности и уважения к себе «других», люди «новой группы» привыкли к тому, что к ним относятся как к партнерам. Как к сотрудникам.

А не как к подданным. Не как к быдлу. Не как к электорату с обязательными вбросами и обязательными пирожками с повидлом на избирательном участке.

Это очень важно. Предельно важно. Любая сила, действительно задумавшая некие шаги в сторону модернизации — экономической, политической, социальной, технологической, — будет иметь дело именно с людьми этого слоя.Именно они — и сегодня только они — могут быть опорой, несущей силой модернизации.

Как будет складываться амальгама нескольких Россий: России власти, России ожесточенного терпения и, условно говоря, «России социального партнерства»?

Пока не знает никто. Но это, кажется, и есть ключевой вопрос.