С новым вас 1909 годом! В том, настоящем 1909-м, цвет русской философии выпустил легендарный сборник «Вехи» о роли русской интеллигенции в жизни страны перед лицом ее надвигающейся гибели. Предчувствие скорой катастрофы сочится из этого сборника, как кровь из рассеченной брови боксера. Про гибель страны, в общем, угадали. Роль большинства авторов «Вех» оказалась предельно простой: чемодан — философский пароход — эмиграция. Роль интеллигенции на долгие десятилетия коротко и ясно определил премьер захватившего власть правительства большевиков Владимир Ленин: «Говно, а не мозг нации». Сейчас, после очередного страшного века русской истории, может быть, самого страшного, куда более тусклый цвет нации снова гадает на революцию. Общим местом в описаниях ближайшего будущего стала словесная оппозиция «репрессии — бунт». Причем не обязательно «или-или», может быть «и-и». По сути, мы гадаем на страшный выбор между новым 1917-м и новым 1937-м. Угадать и накликать можем. Точно знать — не дано.
Объективные основания для алармистских прогнозов есть. Вся законотворческая деятельность Думы с момента третьего пришествия Путина на президентский престол может трактоваться одновременно и как юридическая база для репрессий, и как борьба с возможной революцией: ужесточение наказаний за уличные акции, приравнивание НКО к иностранным агентам (в русском обывательском языке это синоним слова «шпион»), возвращение уголовной статьи за клевету, даже свежеиспеченный законопроект с запретом госслужащим иметь счета и недвижимость за границей. Его легко обойти, но легко и применить, записав чиновников в «иностранные агенты», если начнется неизбежное при любых массовых репрессиях самопожирание режима, когда «свои» сажают «своих», чтобы уцелеть самим.
Уголовные дела по беспорядкам 6 мая на Болотной и против Pussy Riot, предпосадочное положение одного из лидеров оппозиции — Алексея Навального (к слову, о нем в России, вероятно, слышало больше людей, чем об Ульянове-Ленине в 1916 году, — тогда «Навальным» был Троцкий) выглядят как прелюдия к неосталинизму. Даже стилистическое оформление процесса над «Пусси», несомненно, исторического, констатирующего итог, с которым путинизм войдет в историю страны, вполне в духе 30-х годов прошлого века. Вот выдержки из психиатрической экс-пертизы посаженных участниц панк-молебна в ХХС, из которых российская власть уже сделала мировых знаменитостей: «Есть смешанное расстройство личности в виде активной жизненной позиции, стремления к самореализации… склонность к оппозиционным формам поведения». Активная жизненная позиция и склонность к «оппозиционным формам поведения» (психиатры, милые, объясните, что это такое) официально трактуются как психическое отклонение.
На версию о возможности бунтов вроде бы работают социологические замеры. Чуть более 40% населения, в той или иной мере разделяющих протестные настроения, — действительно внушительный показатель. Но фокус в том, что в истории не было случаев, когда социология предсказывала революции. Ни в Египте, ни в Тунисе, ни в Сирии, ни в Ливии никакие местные аналитики даже за полгода до начала потрясений ничего подобного не ожидали. Когда судьба власти решалась на улицах, а не с помощью верхушечных переворотов, было достаточно сотых долей процента населения. Причем исключительно в столицах или нескольких крупных городах. Это означает, что о реальных шансах на революцию ничего не говорят ни 40% возмущенных нашей властью, ни 60% ее якобы поддерживающих.
Хотя признаки революционной ситуации не сильно изменились с момента их ленинского определения — «верхи не могут, низы не хотят», гадать на революцию нет смысла. В 1917 году революция была бы невозможна без изнурительной войны, которую вела империя. И без дикой продразверстки, когда царь с 1914 года, опять-таки под предлогом войны, распорядился отнимать зерно у крестьян в стране, где их тогда было 82% всего населения. Самая свежая революция, уже на нашем веку, в 1991-м, не состоялась бы без падения мировых цен на нефть и попытки ГКЧП вернуть с помощью дворцового переворота пещерную диктатуру в уже терявшей управляемость стране.
Сейчас масштаб потрясений в России — как репрессий, так и бунтов — зависит не столько от страха Путина перед необратимо уходящей популярностью или краха похожих режимов в арабском мире, не столько от нарастающей политической дряхлости власти или готовности людей выходить на улицы, сколько от мировых цен на нефть-газ и развития долгового кризиса в Европе. То есть — тупо — от количества денег у власти. Как только гарант неконтролируемого обогащения элиты перестанет быть гарантом, можно ждать реальных перемен. Или это произойдет, когда накопится критическая масса постсоветских людей, имеющих представление о мире не по телекартинке федеральных каналов. Или страна просто будет дальше тихо гнить в своем нефтегазовом болоте, пока не распадется на отдельные части. Такой вариант тоже весьма вероятен: пока мы в нем и существуем.
Впрочем, это тоже гадания. История всегда оказывается умнее и тоньше ее участников. Уже потом, задним числом, мы сможем изящно и легко обосновать неизбежность случившейся революции или победившей реакции. Если выживем.
