Олимпийские игры — это огромный всемирный клубок историй, катящийся через время. Потянешь нитку — вытянешь легенду. У каждого, кто всю жизнь смотрит спорт, таких легенд и историй накапливается целый чемодан. Ими можно украсить вечер с друзьями, их можно рассказывать на сон грядущий детям, как легенды и мифы нашего времени. У меня тоже свой запас.
Три самые знаменитые секунды Олимпийских игр —1972 год, Мюнхен, баскетбольный финал СССР — США —я видел на экране серо-белого телевизора в далекой брежневской Москве. Помню собственное ощущение усталого равнодушия, возникшее к концу матча: боролись как могли, все равно проиграли, а разве могло быть иначе? Американцы были недостижимы, как представители высшей баскетбольной цивилизации. И вот их громила ростом 2 метра 26 см скачет и машет руками, мешая Ивану Едешко ввести мяч из-под щита, вот Едешко бросает, и мяч две с половиной секунды летит по пологой траектории над площадкой, залом, Германией, летит в черном ночном небе и светится оранжевым, как живой. Александр Белов бережно принимает его под кольцом американцев в две ладони и прыгает. У него остается полсекунды, и в эти полсекунды —это не сказка, а быль! —он успевает в прыжке сделать финт, сбросить с себя двух висящих на нем американцев и с величайшей аккуратностью, без спешки и суеты, положить мяч в кольцо.
Александр Белов, умерший от сердечного приступа в возрасте 26 лет, так и остался в моей памяти олимпийским героем, взлетающим в ночной воздух с поднятыми ладонями, в которых теплым оранжевым светом мерцает мяч. И два американца, подчиняясь силе тяготения, уже отваливаются от него вниз, а сам он неостановимо взбирается по воздуху ввысь, свободный от присущих всем людям гирь и оков.
Еще я помню двадцатилетнего олимпийского чемпиона по боксу во втором среднем весе Вячеслава Лемешева. Кто не видел Лемешева в его 20 лет, тот не видел бокса. Этот парень с тонкими усами на жестком лице, пренебрегавший тренировками и попивавший иногда водочку (с годами все больше), был высокий, длиннорукий и поджарый, как аристократ. В нем не было силы биндюжника и звериной мощи накачанных мышц, а было непостижимое умение чувствовать ритм, ловить мгновение и бить правой. В это единственно возможное мгновение его правая волшебно проходила через все виды защиты —защиту рук, защиту плеч, ментальную защиту —и попадала точно в ту точку, которая, как кнопка, отключала сознание соперника. На Олимпиаде он провел пять боев, сделал в них четыре нокаута, причем дважды посылал на пол американца Марвина Джонсона, который в будущем стал чемпионом мира среди профессионалов. Я помню, как, стоя на второй ступеньке пьедестала почета, смотрел на Лемешева белобрысый финн, только что проигравший ему нокаутом в первом раунде финала. Бедный финн, было видно по его лицу, что в голове у него до сих пор гудят колокола. И он смотрел на Лемешева как на существо из иного мира, а тому в скором времени предстояло спиться, падать на ринге под ударами перворазрядников и затем спускаться в свой ад по ступенькам разнообразных занятий: машинист насосной станции, вахтер, рабочий на кладбище…
А вот Аллан Уэллс, другой мой герой. В Москве, на Играх 1980 года, этот спринтер-валлиец взял золото на 100 метров и серебро на 200. Тогда еще не пришло время могучих атлетов вроде Усейна Болта, бегуны-спринтеры были тощие, на длинных ногах — правильно, а как иначе пробежишь 10 метров за 1 секунду? Таким был фаворит, итальянец Пьетро Меннеа. А Уэллс был другой. У него была широкая, туго обтянута майкой грудь, кинематографическое лицо и черные волосы с лихой прядью. Он весил 90 килограммов, что казалось несколько излишним для человека, собиравшегося бегать 100 метров наперегонки с тощими профессионалами. Меннеа улетал с выстрелом как лист, Уэллс разгонялся плавно, как будто переключал в себе скорости. Это была борьба не просто двух спортсменов, а борьба двух сущностей, двух стилистик: легкость мерилась в скорости с тяжестью, заяц соревновался с паровозом. Уэллс был красив в каждом своем движении, а особенно в движении согнутых в локтях рук, которые он в миг победы, уже миновав черту, смеясь, забрасывал за голову.
Тяни, тяни из этого огромного всемирного клубка историй ниточку за ниточкой — и чего только ни вытянешь! Вытянешь десятилетнего мальчика-грека, который на первых Играх 1896 года завоевал в составе команды бронзовую медаль в гимнастических упражнениях. А всего участвовали в турнире три команды, без медали не уехал никто. Вытянешь такие раритеты, как соревнования по перетягиванию каната и по стрельбе влет по голубям, которые обязательно сорвали бы современные защитники животных, но что поделаешь: летающих мишеней тогда еще не изобрели. И торжественно выйдут из этого клубка историй, сияя молодыми холеными лицами, две особы из двух царствующих домов: принц Прусский Фридрих Карл и Великий князь Дмитрий Павлович. Оба на безмятежной заре XXвека участвовали в соревнованиях по конному спорту. А дальше жизнь вырвала их из грациозного соперничества джентльменов и затянула в совсем другие игры. Стылым днем 1916 года Дмитрий Павлович разрядил свой маленький револьвер в длинного седого старца — Распутина. А Фридрих Карл весной 1917 в небе над Францией получил снаряд в мотор своего аэроплана «Альбатрос» и осколок в ногу. Он все же посадил подбитую «этажерку» на нейтральную полосу и пустился в путь к своим, но в прямую спину этого олимпийца стреляли из окопов меткие австралийцы. И не промахнулись.
Но это из истории, а я все-таки рассказываю о том, что видел своими глазами. Кроме московской я собственными глазами видел еще одну Олимпиаду, пекинскую. Там меня однажды занесло в сумрачный коридорчик, по которому шли к ковру и с ковра дзюдоисты. Я вообще-то не знаток и не ценитель дзюдо, но простоял в этом коридорчике весь день, не в силах оторваться от зрелища мужественных людей, которые босые и в белой одежде шли схватиться с себе подобными за самую ценную, самую желанную в жизни награду — олимпийскую медаль. И я помню огромного, под два метра, поляка, который проиграл и вышел в коридорчик в сопровождении двух тренеров, каждый из которых был ему по плечо. У стены стоял стул и никому не мешал. Мимо этого стула за день прошли десятки людей, и все успешно. Но поляк — гора мускулов, бритая голова и выражение страшного разочарования на красном, вздувшемся лице — вдруг бешено ударил по стулу босой ногой и тут же упал на него и сгорбился в позе бесконечного, крайнего отчаяния.
Я не помню имени этого спортсмена. Он не был фаворитом, у него не было шансов на медаль, и все это происходило на начальном этапе соревнований, в 1/32 или 1/16 финала. Но все равно, отчаяние его было таким запредельным, каким редко бывает в обычной, не спортивной жизни. Архиепископ Пенсильванский, пытавшийся внести в возрожденный языческий праздник христианский дух, сказал в 1912 году знаменитую фразу: «Главное не победа, главное — участие!» — но эта фраза не утешила бы проигравшего польского дзюдоиста. Он надеялся на победу и ради нее был готов на многое — как борец Карелин, боровшийся с оторванной грудной мышцей; как футболист Тищенко, не ушедший с поля со сломанной ключицей; как боксер Лебзяк, дравшийся с лопнувшим легким и заранее знавший, чем это ему грозит. Перед Олимпиадой в Атланте он подписал бумагу о том, что ответственность за свою жизнь несет сам.
Мы, обычные люди, можем быть приблизительны и условны в нашей ежедневной жизни, но спортсмен знает цену, которую ему придется заплатить за одно-единственное неточное движение. На Олимпийских играх в Москве, на футбольном турнире, в полуфинальной игре против сборной ГДР, при счете не в нашу пользу защитник сборной СССР Вагиз Хидиятуллин на последней минуте пошел вперед и бил по мячу своей голой, как шар, головой, и промахнулся на сантиметры, и вместо мяча сам влетел в ворота, и на глазах у всего мира лупил двумя кулаками по траве. Это был вид какого-то запредельного, яростного, самого отчаянного отчаяния. Победы тут не было, но горькое ощущение, что человек сделал для победы все, что мог, — было.
