Лариса МИЛЛЕР
Юра, тебя очень не хватает сегодня. Как, впрочем, и вчера. Не хватает твоей честности, горячности, неравнодушия. Не хватает тебя, потому что сегодня огромный дефицит людей с низким болевым порогом, людей, способных боль других чувствовать так же остро, как свою собственную. Ты был болен и Сумгаитом, и Карабахом, и Спитаком. Ты был ранен смертью А.Д. Сахарова. Это все были события твоей личной жизни.
Ты впустил в себя так много чужой боли, что у тебя в те июльские дни двадцать лет назад, видимо, не хватило сил на свою собственную. И никого из друзей не оказалось рядом, чтобы подставить плечо. Никого не было в Москве: жара, лето. Вернувшись в Москву после отпуска, мы обнаружили в своем почтовом ящике множество твоих записок с одним словом: «Позвоните». Тебя уже не было в живых. Я тебе столько раз мысленно звонила с той поры. Мне столько надо было сказать тебе.
Окликаю тебя и сегодня, чтобы еще раз повторить, что ты нужен. Нужен друзьям, читателям. Тем, кто любил тебя, и тем, кто мог бы полюбить. Ты нужен, потому что ты из немногочисленной ныне когорты писателей, не столько озабоченных самовыражением и формальными поисками, сколько тем, чтоб пробиться к душе читателя. И тебе это удавалось. Но к сожалению, хоть тебя и щедро печатали в последние годы твоей жизни, твой полуавтобиографический роман «Жизнь Александра Зильбера», и сборник повестей «Тоска по дому», и блестяще остроумная проза «Все ломается», и «Незабвенный Мишуня», и тем более стихи — все ушло в тень, когда вышла наделавшая много шума книга «Воскресение Маяковского».
При всем своем блеске, эта книга — беспощадная, жестокая и во многом несправедливая. Так нельзя писать о поэте, о чем мы (я и Боря) тебе сказали сразу, прочитав по твоей просьбе рукопись. Печаль в том, что ты согласился с нами гораздо позже, незадолго до смерти. «Мне все меньше нравятся те, кому нравится «мой Маяковский», — как-то признался ты. А своей последней весной сказал: «Маяковский тянет меня за собой». «Твой Маяковский» действительно сыграл с тобой злую штуку, намертво привязав тебя к себе. Ведь если кто и помнит тебя сегодня, то чаще всего за «Воскресение Маяковского». Разве ты этого хотел? Но что поделаешь, твои недостатки суть продолжение твоих достоинств. В твоей излишне категоричной и жесткой оценке Маяковского «виноваты» все те же твои прекрасные свойства: неравнодушие, горячность и в конечном счете любовь.
«Потому что любил» — назвала я свою рецензию на переизданную не столь давно книгу «Воскресение Маяковского». Помнишь, когда ты приходил к нам за очередным его томиком (ты как раз тогда задумал свою книгу), я тебя шутя спросила: «Ты что, телегу на Маяковского строчишь?», ты засмеялся: «Как догадалась?» — и рассказал мне, как бредил им всю свою юность.
Да, тебя часто «заносило». Но «заносит» многих. А вот признать свою ошибку, изменить мнение могут единицы. У тебя есть это драгоценное свойство, потому что ты живой. Ты сам в одном из своих интервью сказал: «Человек — явление динамическое, в статике его просто нет. Он должен непрерывно осуществляться, как бы продолжать свое существование». Ты непростительно рано поставил окончательную точку, устав осуществляться. Но я то и дело окликаю тебя, желая узнать твое мнение о том, об этом. И пусть мы с тобой не совпадем. Куда важнее то, что тебе все интересно и что ты живой. А ведь жить — еще не значит быть живым. Это не даровое свойство. Оно присуще далеко не всем. Для меня и, наверное, многих других ты и сегодня, через двадцать лет после гибели, жив. Ты говорил, что жить надо там, где после твоего ухода останется луночка, как бывает, когда вырвут зуб.
Луночка осталась, Юра. И не только луночка. Остались твои книги. Хотя где они? Станут ли сегодня переиздавать что-нибудь, кроме скандального «Маяковского»? А мне бы так хотелось, чтоб прочитали твою «Тоску по Армении», твоего печально-веселого «Незабвенного Мишуню», твой блестящий очерк о Мандельштаме, с которого началось мое заочное знакомство с тобой. Помнишь, я тебе рассказывала, что прочла его в 76-м году в одном тамиздатском журнале и решила, что автор живет за рубежом, а потом выяснилось, что мы живем рядом, в Теплом Стане, и разделяет нас только пустырь? На мой взгляд, все, что ты написал, абсолютно современно и сейчас. Но посчитают ли так издатели?
А судьба все бежит за тобой по следу, «как сумасшедший с бритвою в руке». Через год после твоего самоубийства покончила с собой твоя Света. А совсем недавно скоропостижно скончался твой старший сын Аркан. Это был тот редкий случай, когда я благословила судьбу, что тебя нет на свете. Я помню, как ты однажды сказал: «Не дай бог пережить своих детей». Впрочем, что мы знаем о постбытийном существовании. Вдруг они просто хотели поскорее попасть к тебе.
Где-то на земле живет твой младший сын Дима. Надеюсь, он по-прежнему пишет картины, которые ты так ценил. Помню, как ты шел с Димкой мимо наших окон, и у каждого из вас была огромная поклажа — картины, которые вы везли на суд какого-то очередного мэтра. Наверное, если я наберу сегодня твой номер 338-17-29, ответит совершенно чужой голос. Лучше я поговорю с тобой вот так, с помощью этого письма. Как все-таки важно, чтоб оставались на земле такие люди, как ты. Чтоб можно было крикнуть: «Есть кто живой?» — и знать, что кто-нибудь ответит.
