ARS LONGA, VITA BREVIS EST*
Дм. Быкову
По вине царизма жизнь их сложилась так, что ни писать, ни читать, ни сколько-нибудь прилично себя вести ни матрос, ни солдат не умели. Поэтому, постреляв по зеркалам и поплевав с парадной лестницы на дальность, они начали делать опись по памяти.
— Значит, так, — сказал матрос, бывший за старшего. — Запоминай.
Он внимательно рассмотрел Афину Палладу, стоявшую неподалеку от последнего плевка, и с чувством сказал:
— Су-ука… — Запомнил, — сообщил солдат. — Я те запомню, — пообещал матрос. Он постоял, почесал свою небольшую, но смышленую голову и сказал так: — Голая тетка с копьем и в каске. Затем повернулся и ткнул пальцем в бюст Юлия Цезаря: — Верхняя часть плешивого мужика! И они пошли дальше. Матрос тыкал пальцами, а солдат, бормоча, запоминал все новые утаенные от народа произведения искусства. — Голая тетка с копьем и в каске, — шептал он, — верхняя часть плешивого мужика, баба с титьками, пацан с крыльями, голый с рогами щупает девку… Этот, с рогами, так поразил солдатика, что он забыл всё, что было до этого, и они пошли обратно к Афине, и солдат забормотал всё сначала… Как известно, если у каждого экспоната в Эрмитаже останавливаться по одной минуте, то на волю выйдешь только через восемь лет. А если от каждой голой тетки возвращаться к предыдущим, лучше не жить вообще.
В последний раз их видели накануне шестидесятилетия Великого Октября. Совершенно седой матрос и абсолютно лысый солдат, укрывшись останками бушлата, спали под всемирно известной скульптурой «Мужик в железяке на лошади».
Все эти годы, не выходя из Зимнего, они продолжали выполнять приказ комиссара, давно и бесследно сгинувшего на одном из причудливых поворотов генеральной линии партии. Они ничего не знали об этих поворотах. Ни фамилия «Сталин», ни словосочетание «пятилетний план» ничего не говорили им. У них было свое дело, за которое они жизнью отвечали перед мировым пролетариатом…
Служительницы кормили их коржиками, посетители принимали за артистов «Ленфильма», иностранцы, скаля зубы, фотографировались в обнимку.
Лежа под лошадиным брюхом, солдат, как молитву, бормотал во сне содержание прошедших десятилетий. Матрос улыбался беззубым ртом: ему с сорок седьмого года каждую ночь снилась одна и та же жертва царизма — голая девка без обеих рук. Они были счастливы.
* Искусство вечно, жизнь коротка (лат.)
ПЛАСТИЛИНОВОЕ ВРЕМЯ
Памяти Владимира Вениаминовича Видревича
Сердце, правда, пошаливает, зато голова ясная: Ленина помнит, государей-императоров несколько, императрицу-матушку… Пугачевский бунт — как вчера.
Тридцать уложений помнит, пять конституций, пятьсот шпицрутенов, сто сорок реформ, триста манифестов. Одних перестроек и обновлений — дюжины по две.
Народных чаяний — когда тыщу помнит, когда полторы. Самозванцев — как собак нерезаных. Патриотических подъемов помнит немерено — и чем все они кончились, не приведи господи. Священных войн уйму, интернациональную помощь всю подряд. Помню, говорит, идем мы с генералом Паскевичем к полякам, а в Праге — душманы…
Он так давно живет, что времена слиплись: столпотворение какое-нибудь трупоносное вспоминать начнет — и сам потом голову чешет, понять не может: по какому поводу его затоптать-то хотели? Невосстановимо. То ли Романов взошел, то ли Джугашвили преставился… Туман.
Так и живет в пластилиновом времени. Гитлера зовет корсиканским чудовищем: слава богу, говорит, зима была холодная… Засулич с Каплан путает, и кто именно был врач-вредитель — Бейлис или Дрейфус, определенно сказать не берется.
Да и какая разница? Главное — что-то хорошее обещали, благодетели: с амвона, с мавзолея, из седла непосредственно… А басурман ли сгинет? царство ли Божие настанет? мировой капитал исчезнет? сметана появится?.. Туман. Только крепнущая уверенность в завтрашнем дне, будь он неладен.
А уж самих благодетелей этих он помнит столько, что если их всех собрать, в колонну построить да в Китай отправить — Китай ассимилировать можно! Начнет, бывало, начальство вспоминать — от Зимянина до Потемкина-Таврического без остановок едет. Да и как различишь их? Лица у всех гладкие, государственные, в глазах дума судьбоносная, в руках кнутики с пряниками. Слиплись благодетели в одного большого, партийного, православного…
Бывало, как приснятся все разом: в бороде и с орденом Ленина на камзоле — так он среди ночи проснется и кричит от счастья.
А уж как себя, раба Божьего, вспомнит во всех подробностях, в акатуях мордовских с ходынской конфетой во рту, — так кричать перестает и в тишине до утра валидол расходует…
А утром съезд продолжит свою работу, мужикам волю дадут, стрельцов казнят — в общем, что-нибудь опять хорошее для народа придумают. Катится ком пластилиновый, катится…
Тут недавно по радио передали: в большую политику новое поколение приходит — так он их ждет не дождется!
На днях врачи его осмотрели, говорят: положение серьезное, но еще лет двести-триста протянет. Так что вы, ребятки, давайте там шустрее с реформами, ветер вам в парус!
Пусть дедушка на Россию новую, вами обустроенную, полюбуется напоследок.
ЕВРОРЕМОНТ
Процесс гражданского становления в бригаде Сыромятникова Бутомский начал наблюдать в августе девяносто первого, сразу после падения тоталитаризма.
Тоталитаризм пал во вторник, а в среду с утра, когда Бутомский пришел в свою новую квартиру проведать ход ремонта, Сыромятников был уже немного просветленный.
Он сидел с куском маринованной сельди в руке, прислонившись к стенке, ободранной еще накануне. Рядом, на обрывке новых обоев, были разложены резаная колбаса, хлеб и огурчики.
— C победой! — приветствовал хозяина квартиры бригадир и опустил в рот сельдь. Петя вынул из сумки дополнительный стакан и налил всем по пять сантиметров.
— Спасибо, — сказал Бутомский и выпил, чтобы не обижать победивший народ. Петя сразу налил еще по пять сантиметров.
Они выпили за Ельцина, Горбачева и Бурбулиса. Пия за Бурбулиса, Сыромятников задел ногой банку с олифой. Она вылилась на паркет и сразу начала распространять запах.
Сыромятников предложил тост за будущее России.
В дверь позвонили. Петя пошел открывать, вступил в олифу, и в коридоре внятно отпечатались три левых ботинка, как будто какой-то великан упрыгал отсюда на одной ноге.
Вернулся Петя со здоровенным детиной. Войдя, детина задел башкой лампочку, свисавшую на шнуре. Лампочка незамедлительно откликнулась и выпала из патрона, разбившись в мелкие дребезги.
— Геныч, — представил длинного Сыромятников. — За клеем ходил. — Клея нет, — доложил Геныч и поставил на стол ноль семь красного.
Петя извлек из сумки четвертый стакан.
— Ну, — сказал Сыромятников и строго посмотрел на Бутомского. — За свободу! Выпив, Бутомский тактично (пальцами) достал кусок сельди из банки, съел его и, посидев для приличия еще секунд десять, поднялся. — Вы тут давайте… — попросил он, на что Сыромятников поднял сжатый в «рот фронт» кулак, гарантируя, что они тут дадут. Когда Бутомский пришел проведать ход ремонта через неделю, в его квартире многое изменилось. Обои были содраны окончательно, в комнате лежала горкой плинтусная доска, а из бульонной кастрюльки торчал окаменевший шпатель. От лужи на паркете на вечные времена остался белесый абрис.
Несмотря на эти несомненные отличия, Бутомский испытал неприятное для психики чувство, которое французы называют «дежавю»: мастера сидели буквально в тех же позах, в каких он оставил их в прошлую среду.
— Здорово, — сказал Сыромятников. Геныч пододвинул табуретку. Петя достал из сумки четвертый стакан, дунул в него и отработанным движением набулькал внутрь пять сантиметров.
По налитому Петей можно было проверять линейки.
— Ну, за Богородицу, — сказал Сыромятников, и Бутомский понял, что вслед за гражданским самосознанием в бригаду проникло религиозное чувство.
Пока он обдумывал важность этого факта для судеб России, рабочие, не меняя мизансцены, отметили День знаний, Йом Кипур и годовщину Великого Октября, а потом выпал снег.
На складах не было раствора, в магазинах — кафеля, и нигде в природе не было какой-то неведомой хреновины три на шестнадцать, без которой никак.
Больше по привычке, чем в желании что-либо изменить в этом праздничном мире, Бутомский зашел поздравить мастеров с католическим Рождеством — и застал их в той степени святости, когда тела еще не светятся, но глаза уже видят что-то свое.
Петя и Геныч отдыхали от реальности в комнате, Сыромятников — на кухне. Он лежал на матрасе, как мыслящий, но сильно изломанный жизнью тростник, и копил силы для встречи Нового года. В белом ярком свете квартира Бутомского простиралась, как мир на третий день творения, когда твердь и вода по отдельности уже имелись, но жизнью еще не пахло.
— Эй! — несмело позвал он.
Никто не откликнулся, и вдруг со страшной ясностью Бутомский понял, что гораздо прежде конца этого ремонта его понесут из какой-нибудь съемной квартиры вперед ногами.
— Эй, вы! — сказал он.
Ответа не было, и Бутомский почувствовал, как неотвратимо наполняет его праведная отвага. Он шагнул вперед — и продолжая поражаться своей храбрости, тихонько потряс Сыромятникова за плечо.
Человек, трогающий руками другого человека после того, как тот практически одновременно отметил День Конституции, Хануку и католическое Рождество, — такой человек заслуживает смерти. Но физического здоровья, необходимого для убийства, у Сыромятникова с собой не было, и он только лягнул врага ногой.
Сгребая ногами стеклотару, Бутомский отлетел к двери, ударился головой о косяк и вскоре оказался в старинном имении, похожем на Ясную Поляну. Сквозь осинник виднелась усадьба, в листве трендели пичуги, а сам он, поигрывая лозой, стоял возле конюшни.
На конюшне дворовые привязывали к козлам Сыромятникова, Петю и Геныча. Откуда-то пахло белилами и ацетоном. Бутомский не понимал, что за праздник стоит на дворе, но всем сердцем чувствовал радость от прихода этого праздника.
— Помилосердствуйте, барин! — стонал Сыромятников, выворачивая с козел нетрезвую голову. — Истинный крест, ко Дню Советской армии закончим! Шпателя не было! — Николя, ну зачем это? — нежно щебетала жена Бутомского. Она стояла неподалеку, опасливо косясь в сторону конюшни — в сторону дубленых, кожаных, готовых к лозе задниц. — Ступай, милая, ступай… — отвечал Бутомский и, подступая к лежащему, спрашивал его со сладким замиранием сердца: — Значит, шпателя не было?.. — Помилосердствуйте, барин, — противно бубнил растянутый на козлах. — А-а-а! — Вот тебе шпатель! — приговаривал Бутомский, свища лозой. — Вот тебе Советская армия! Вот тебе рождество Клары Цеткин! Вот тебе Курбан-байрам с Яблочным Спасом! — А-а-а!
На крик негодяя прибежали Лев Толстой, Антон Чехов и Виссарион Короленко — и на их глазах Бутомский аккуратнейшим образом выпорол Сыромятникова, Петю и Геныча — причем в процессе порки Сыромятников орал, Геныч звал на помощь Глеба Успенского, а Петя продолжал разливать всем по пять сантиметров.
— Э, командир, — сказал Сыромятников. — Живой? — Да, — не слишком уверенно ответил Бутомский. — Мы тут немного отдыхаем, — пояснил Сыромятников, не переставая сниться. — Но ты, главное, не бздо, хозяин… все будет путем.
— Что вы скажете на это, господа? — поинтересовался Толстой и отхлебнул из чашки с вензелем. — Насчет чего? — уточнил Короленко. — Насчет розог. — Что тут говорить, Лев Николаевич, — пожал плечами Короленко и отломал кусочек печенья. — Дикость! Азиатчина… — Позор, конечно, — заметил Чехов. — Но, знаете, я бы тоже их выпорол. А вы? — Я бы вообще убил, — сказал Толстой.
