Эта совместная постановка Московского музыкального театра им. Станиславского и Немировича-Данченко с Английской национальной оперой год шла в Лондоне.
Теперь творческая группа во главе с американским режиссером Кристофером Олденом и дирижером Уильямом Лейси перенесла ее в Москву, отрепетировав все заново уже с русскими артистами. Московской премьере сопутствовал скандал, какого не случалось со времен «Детей Розенталя» в Большом. Дело в том, что в опере занято около 60 детей (у Бриттена это хор эльфов), и неустановленное лицо написало от имени родителей донос в РПЦ и департамент культуры, что в спектакле пропагандируются педофилия, наркомания и садомазохизм. Шум поднялся бешеный. Вслед появилось второе: другие родители защищали спектакль.
Столичный департамент культуры назначил комиссию, состоящую из художественных руководителей двух театров — Дмитрия Бертмана («Геликон-опера»), Георгия Исаакяна (Детский музыкальный театр им. Натальи Сац) и Елены Каткиной, начальника отдела межведомственного взаимодействия в сфере профилактики Федеральной службы РФ по контролю за оборотом наркотиков.
Премьера вызвала ажиотаж. «Great!» — ахнул Олден: ведь такого количества телекамер он не видел ни в Нью-Йорке, где он живет, ни в Лондоне. По Москве даже ходил слух, что театр сам организовал этот пиар не слишком популярной у нас оперы Бриттена на донельзя запутанный сюжет. Пустили его, видимо, те, кто не знает: любая премьера — это и без того ужасная нервотрепка на грани человеческих сил. А в опере, где голоса так зависимы от стрессов, — вдвойне.
Тем более весома победа артистов, работавших с музыкой, которая не на слуху, в спектакле непривычной режиссуры. Пели на прекрасном английском языке (у нас так разборчиво и на родном не умеют) и, насколько можно судить, точно попадая в стиль. Нет ни одной проходной работы — каждый показал себя и как вокалист, и как блестящий актер.
Опера Бриттена до сих пор слыла одной из самых светлых и веселых. Написанная по Шекспиру, она большей частью представляет причудливые сцены из жизни эльфов и лесных духов, которые посмеиваются над людьми, внося в их жизнь забавную сумятицу. Несколько любовных пар путаются в своих отношениях, в том числе и интимных. Даже сама царица эльфов, одурманенная волшебным соком, в ужасе просыпается в кровати с ослом. В конце концов три пары сочетаются узами брака (марш другого композитора — Мендельсона, написавшего когда-то музыку к пьесе Шекспира, до сих пор звучит в загсах).
Теперь о горячем. Этот сумасшедший, трудный для внятной постановки сюжет явно допускает аллюзии. И Олден в духе нашего времени поставил спектакль не о каких-то там мифических Афинах (Шекспир шел от Плутарха и Овидия), а о том, сколько кошмаров преследует подростков в их трудном возрасте.
Его подтолкнула к этому история самого Бриттена, учившегося в закрытой школе для мальчиков, где очевидно присутствовали и муштра, и розги, и вообще незащищенность от всевластных взрослых. Зная, что в детстве (2013-й — год столетия Бриттена) композитор стал жертвой насилия, Олден предположил, что Бриттен не случайно выбрал для оперы эту пьесу.
В спектакле все действие происходит не в волшебном лесу, как в либретто, а в мрачном дворе школы-тюрьмы с окнами-решетками. Этот антураж — в почти издевательском противоречии с распеваемым цветистым текстом: ведь нет на сцене никакой жемчужной росы и сладкой жимолости. А эльфы обернулись школьниками младших классов в унылой форме. Весь видимый тон спектакля — серо-буро-малиновый (художники Чарльз Эдвардс и Сью Уилмингтон). Зловещие тени падают на каменные стены, будто ведя между собой отдельный разговор поверх слышимого.
Герой спектакля в этой постановке — взрослый человек накануне женитьбы. Но что-то заставляет его вернуться в школьный двор и предаться жутковатым воспоминаниям. И все, что мы видим, — его сон, скорее бред. В финале он все же наденет невесте кольцо на палец (впрочем, она тоже вся в сером — это невеста-то!). И только веселый дух Пэк, главный проказник и путаник, будет, сотрясаясь, рыдать у школьно-тюремной стены. И свои последние слова, призывающие публику похлопать артистам, выкрикнет, едва подавляя истерику. В подтексте: те, кого в детстве подвергли насилию, всю жизнь носят в себе неизживаемую тяжесть.
Особой наркомании и садомазохизма не заметила. Но давно не помню в оперном театре столь гнетущей атмосферы на сцене. Сам спектакль идет неторопливо, порой скучновато; следить за всеми превращениями, переваривать многослойный смысл нелегко и даже мучительно. Олден будто позаимствовал настроение из другой оперы Бриттена, «Поворот винта», где тема педофилии гораздо более остро-жгучая, но при этом покрыта непроницаемым туманом в духе Хичкока. Как и в «Повороте винта» (ставился у нас не раз, в том числе Святославом Рихтером на фестивале «Декабрьские вечера»), в «Сне» Олдена этот морок приобретает вид кошмара, от которого не отмахнешься. Спектакль не для слабонервных.
Олден и сам говорит, что его постановка необычна для оперной сцены. А у нас еще как раз в разгаре война остро- и тупоголовых: можно ли осовременивать содержание оперы или допустимы лишь «классические» постановки? Вот и получилось, что дошел до апогея спор об «авторской» режиссуре.
Вряд ли можно отрицать, что у всех великих художников при всей их кажущейся внятности масса загадок. У величайших, как Бриттен, — еще больше, ведь они аккумулируют больше проблем. Задача режиссера — разгадать их, и в разные эпохи разгадки будут разными. Что же, считать все эти решения претенциозной режиссерской отсебятиной (хотя и такое бывает)?
Кристофер Олден жестко нарушил рутину — как камень плюхнул в ряску, да еще попал, при всей деликатности, в самую точку! У нас в стране педофилия десятилетиями замалчивалась; вдруг прорвало — и понеслось по трубам, впопад и невпопад. Особенно усердствует телевидение, показывая то, что Олдену не снилось в его собственном страшном сне. Люди кипят — а тут еще и опера подоспела под горячую руку!
«Я даже не представлял себе, что мой спектакль в Москве может вызвать такое сопротивление, — удивляется Олден. — Я у вас видел «Кармен», где девушки стоят на мосту, а мужчины снизу смотрят им под юбки — по-моему, это гораздо неприличнее».
Экспертная комиссия упреки в безнравственности «Сна в летнюю ночь» признала несостоятельными (правда, дама из «службы наркомании» так и не появилась — у нее, наверное, и без оперы дел невпроворот). Выйдя к журналистам, Дмитрий Бертман на вопрос, чем определяется грань, которую не должен переходить художник, ответил: «Степенью таланта. И совестью». Разряжая обстановку, добавил: «Во времена СССР на этой же сцене шел спектакль Льва Михайлова «Порги и Бесс» — там герои три часа нюхали наркотики. И даже газета «Правда» не осмеливалась критиковать. Что произошло с нами за «годы свободы», я не знаю. Но не надо забывать, что театр — это место подтекстов. Если запрещать этот спектакль — можно запретить и «Лулу» в «Геликоне», где девочку-проститутку убивает Джек-Потрошитель».
Георгий Исаакян подвел итог: «Это судилище унизительно для одного из лучших музыкальных театров Европы. Шельмовать имена создателей спектакля и директора театра просто неприлично. Департамент культуры должен был выбросить анонимку. Иначе дальше напишут на Бертмана, потом — на меня. А потом повторится история с Мейерхольдом. Глубоко необразованные кляузники почувствовали: пришло их время».
В премьерной серии спектакль последний раз пройдет 14 июня. Возобновится осенью. По контракту играется всего 12 раз.
