Однажды Окуджава приехал в столицу Удмуртии оборонный город Ижевск на выступления в составе группы писателей. В нее еще входили юморист Аркадий Арканов, который тогда и не думал петь (да и как при Окуджаве-то?), а читал свои смешные и по тем временам острые рассказы, и поэт-сибарит, а также замечательный переводчик Евгений Храмов. Выступили первым делом в моем родном Ижевском механическом институте. Зал был не просто заполнен, переполнен, стояли в дверях, кто-то умудрился залезть в окно (на не первом этаже) и устроиться на подоконнике.

Шел 1978 год1, самый расцвет застоя. Песни Окуджавы в те времена были глотком свободы. Причем не из-за какой-то там крамолы, а уже из-за одного только эстетического и стилистического (по Синявскому) противоречия с советской властью. Власть это чуяла и не жаловала барда, люди — тоже чувствовали и любили.

Болельщик «Спартака» и фанат болельщика

Приезд Окуджавы стал для моего родного города событием, а для меня — тем более. Я решил обязательно познакомиться с Булатом Шалвовичем и показать ему свои стихи.

…Господи! Ему же тогда было меньше лет, чем сейчас мне. Но и тогдашний Окуджава остается старше теперешнего меня. Неужели только — «на Отечественную войну»? Или дело еще в чем-то другом? Например, в ясном понимании им своего предназначения? И в потерянности нашего, никому не нужного поэтического поколения? По крайней мере, чувствуя потерянность, трудно позиционировать себя мэтром…

Впрочем, и Окуджава мэтра «не давал».

Я постучался к нему в номер центральной городской гостиницы «Ижевск» — он открыл, строго спросил, кто я и по какому поводу. Увидев смущение, пригласил зайти. Услышав несколько моих неловких фраз, все понял и заулыбался (эту улыбку я тогда определил как кошачью).

Позже он рассказал мне, что в тот момент вспомнил, как в Тбилиси вместе со своим другом, тоже писавшим стихи, приходил к Пастернаку (кстати, Борис Леонидович обратил внимание, по словам БШ, не на него, а на его друга, вскоре бросившего писать стихи).

Тут в номер Окуджавы зашел Храмов, узнавший меня (мы были знакомы по фестивалю поэзии в Душанбе)… И я был принят в компанию. Как выяснилось, с некоторой пользой.

Дело в том, что Окуджава никогда, или, по крайней мере, в то время и позже, не возил с собой гитару. Не хотел выглядеть артистом-гитаристом. А организаторы поездки предложили ему нечто экзотическое, да еще и с наклейками. На таком инструменте Булат Шалвович играть не мог. На счастье, у меня оказалась вполне приличная, купленная по блату «Кремона». Ее Окуджава одобрил, но сам носить все-таки не захотел. И я с удовольствием и даже гордостью стал его оруженосцем на всех выступлениях. Но — не только оруженосцем, еще и экскурсоводом по городу и его домам.

Под домами в данном случае подразумеваются скорее их обитатели, умеющие делать типовые советские квартирки действительно домами со своей атмосферой и традициями.

А во время прогулок по городу (Окуджава все время сетовал, что в нем сохранилось мало старины) мы разговаривали буквально обо всем — отнюдь не только о литературе, эти разговоры он любил меньше всего, в отличие от анекдотов. Зато мы оба оказались болельщиками «Спартака». И тут уж обменам мнениями — с обеих сторон вполне компетентными! — не было конца.

Эта картинка и сейчас кажется мне фантастической: идем это мы с Окуджавой, который в кепочке и щурится, по центральной улице Ижевска — Пушкинской — и обсуждаем спартаковские футбольные дела. А то вдруг — что-то как раз из пушкинских времен или про самого Александра Сергеевича. И это праздник…

Уехав из Ижевска, Окуджава стал присылать мне свои новые книги: понимал, что иначе я их вряд ли достану — разве что у спекулянтов.

Добрососедские отношения

Потом из Ижевска уехал и я, вернее, в 1983 году переехал в Москву. Поступил на Высшие литературные курсы (ВЛК) при Литинституте. Жил поначалу вместе с женой в комнате общежития Литинститута. Но вскоре поэт Давид Самойлов, практически иммигрировавший в Пярну, предложил нам переселиться к нему в пятикомнатную квартиру в писательском доме в Астраханском переулке, где осталась не пожелавшая переезжать в Эстонию дочка, фанатка Пугачевой и, по сути, трудный подросток. Мы с женой с радостью согласились и — оказались соседями Окуджавы, адрес которого звучал страшно: переулок Безбожный. Но его дом-башня стоял рядом с первым, «самойловским» подъездом дома, расположенного уже в невинном Астраханском.

Часто приходится слышать мнение о закрытости и даже высокомерии Окуджавы. Ничего подобного я на себе не почувствовал и близко. Да, он не терпел фамильярности и амикошонства. Но был и теплым, и даже каким-то домашним, что ли. Приглашал нас с женой на чай. Как-то, вернувшись из Штатов, позвал меня продемонстрировать привезенную оттуда диковинную в те годы игрушку — довольно примитивный компьютер, играющий с тобой в шахматы. Я поиграл. Еще БШ постоянно спрашивал, не вовлекают ли меня в пьянство всякие там — и он назвал во множественном числе имя одного незначительного стихотворца, поклонника Самойлова, — когда Давид Самойлович приезжает из Пярну…

Вскоре, еще не закончив ВЛК, я поступил на работу в «Крестьянку» зав отделом литературы и попросил у БШ новые стихи для журнала. И хотя Окуджава вряд ли крестьянский поэт, а «Крестьянка» далеко не престижное литературное издание (в те, уже перестроечные годы любой журнал был бы счастлив напечатать Окуджаву), БШ отдал мне новые стихи, чтобы поддержать начинающего редактора. А однажды Окуджава даже пел песни на вечере «Крестьянки» в каком-то ДК. Это к вопросу о его якобы снобизме…

Надо сказать, в то время моя жена была беременна. Как-то зимним днем (я был на работе) Булат Шалвович встретил ее, скользящую по направлению к булочной. Тут же он подошел, дал руку и проводил ее до магазина и обратно.

С тех пор БШ время от времени ей звонил, спрашивал, не надо ли чего, и прогуливал («Беременным необходимо много гулять!») или снова сопровождал до булочной. А меня он спрашивал, не надо ли денег. И раза три я их у Окуджавы занимал. Самое трудное было долг возвращать — Булат Шалвович всякий раз удивленно поднимал и без того «удивленные» брови и очень убедительно говорил, что не помнит, чтобы я был ему что-то должен…

Дни и годы литературы, или Бурят Окудзава

В те годы еще проводились многочисленные фестивали литературы, практиковались писательские поездки по стране.

На одном из таких фестивалей — грандиозных Днях русской литературы в Абхазии (шел ноябрь 1984 года) — мы оказались вместе с Окуджавой. И там Булат Шалвович взял надо мной шефство.

На всех банкетах и просто обедах он усаживал меня рядом с собой и как знаток грузино-абхазской кухни (тогда еще было возможно такое словосочетание всего лишь через дефис) руководил моим чревоугодием — советовал, что при моей ранней язве (сам был язвенником) есть можно, а чего категорически нельзя. Что касается напитков — тем более.

Помню грандиозный прием в доме, вернее, во дворе народного абхазского поэта Баграта Шинкубы. Столы образовывали гигантскую букву «П» под навесом. Сам хозяин расхаживал в черкеске с газырями по прямоугольнику, получившемуся внутри этой буквы, и произносил высокопарные тосты. Окуджава высокопарностей и национальной экзотики напоказ не любил, и мы с ним в промежутках между тостами шептались, как школьники. По-моему, именно тогда я познакомил его со своей коллекцией графоманских перлов.

О, там были высокие образцы! Например, присланный старшиной-сверхсрочником: «Все солдаты спят по койкам/ И во сне ласкают жен./ А я, словно зверь какой-то,/На посту стоять должон». Или — лирическое, от татарина, который писал, что, к сожалению, плохо знает родной язык, и потому пишет по-русски: «Приснился сон/ В синий нощь,/ Окрасил окон/ В синий-синий рощь». По-моему, гениально. БШ тоже так посчитал и решил пополнить мою коллекцию. Он вспомнил когда-то прочитанное в книжке неизвестного стихотворца произведение, посвященное Пушкину. Вот какие он зачитал мне строки: «Я поэтом лежу на диване,/ Ты портретом висишь на стене…»

Еще одна наша совместная с БШ поездка состоялась в конце мая —начале июня 1985 года. Мероприятие называлось Пушкинские дни в декабристских местах. Все происходило в Иркутской области. Главой делегации была замечательная Лидия Борисовна Либединская. Еще помню ленинградского поэта-блокадника Сергея Давыдова.

Мы ездили по доныне диким бурятским поселениям, таким как Ойек. Посещали могилу любимого Окуджавой Лунина. Пытались перед выступлением в стеклобетонном Дворце культуры города Усть-Кут погулять по этому городу (что оказалось возможным только вокруг самого ДК и непосредственно по трассе БАМа, на которой движения не наблюдалось, а все остальное было покрыто грязью или водой)…

Даже в бурятских селениях Окуджаву, в отличие от всех остальных, знали и встречали с восторгом. Лидия Борисовна говорила: «Это уже не популярность — это слава!» Еще она говорила: «Какое все-таки счастье, что у нас есть Окуджава!» А я дразнил его Бурятом Окудзавой, на что БШ только улыбался. Он сам рассказывал мне о слухе, который пустили про его отца: мол, японский шпион, и настоящая его фамилия Окудзава.

И еще я придумал шутку. После выступления подходил к БШ и с серьезным видом говорил:

— Булат Шалвович, мне надо сказать вам нечто важное…

— Да, Олег… — он склонял ко мне голову.

— Быть знаменитым некрасиво! — торжественно цитировал я Пастернака.

Он смеялся. И так три раза, как в анекдоте. Ловился!

Поскольку разъезды по Иркутской области были долгими и утомительными, мы с Окуджавой — с вынужденными перерывами, конечно, — сочиняли устную пьесу «Приключения Бурятино». Некоторые эпизоды этого произведения всех в нашем микроавтобусе веселили и вовлекали в сотворчество, но записать хоть что-то я, увы, не удосужился и, конечно, давно уже все забыл.

Наконец мы приехали в Ангарск. Случилось это 1 июня, напомню, 1985 года. А значит — в первый день вступления в силу великого антиалкогольного закона.

Наш вечер проходил в самой большой городской библиотеке. После него интеллигентные библиотекарши предложили нам попить с ними чайку и повели куда-то за стеллажи…

О, неистребимая русская интеллигенция в провинциальных городах и селах! На тебе стояла, стоит и стоять будет Россия-мать-перемать!

На длинном столе между стеллажами с книгами помимо обещанного чая присутствовали — водка, коньяк, сухое и портвейн, причем в промышленных количествах!

Потом подумал, неужели бедные библиотекарши сами скинулись, но тогда мысли были о другом: об интеллигентской фронде, народном сопротивлении и непростых отношениях общества и государства. С Окуджавой мы этими соображениями поделились сразу же, а вскоре стало не до того. Мы всей нашей бригадой пролетариев литературного труда очень дружно и активно выражали свое «нет» государственному произволу!

Когда манифестация закончилась, ее участников, как и в нынешние времена, натурально, погрузили в автобус, но не в пример — вежливо и даже ласково.

Автобус отправился в Иркутск. По дороге мы запели. Напрашивалась «Выпьем за Родину, выпьем за Сталина, выпьем и снова нальем…», но всем нам Сталин нравился еще меньше, чем антиалкогольный закон, и уверенней всего мы помнили песни Окуджавы. Сам БШ их тоже подхватывал, но слова почему-то знал хуже остальных исполнителей. И тем не менее это был первый на моей памяти случай пения Окуджавой своих песен с хором. Ну, пусть и не с Краснознаменным, но, видит бог, исполненным истинного энтузиазма…

И все же наше главное выступление состоялось в самом Иркутске, во вместительном, но все равно битком набитом зале городского театра.

А перед выступлением произошла такая история.

Утром в гостинице БШ зашел в номер Либединской попить чаю с медом — «для голоса». Лидия Борисовна специально для Окуджавы привезла этот мед из Москвы. Но стоило БШ выйти из номера Либединской, как он подвергся нападению женщины давно никем не определенного возраста — дежурной по этажу. Самое приличное из того, что она кричала, было: «Как не стыдно! Ведь уже немолодые люди!» И правда, Лидии Борисовне было тогда за шестьдесят и она после болезни ходила с палочкой.

БШ ничего не ответил, только его брови взлетели в поднебесье.

А вечером состоялось наше выступление в переполненном зале иркутского театра, и случился еще один небольшой скандал. Его причиной на этот раз стал не чай с медом, а непосредственно я собственной персоной.

Дело в том, что месяца за два до Пушкинских дней я уже приезжал в Иркутск, который на меня произвел разнообразные впечатления. И неожиданно они выразились в стихах.

Заканчивались мои вирши про Иркутск так:

…Запомню этот город, этот град по ставням по закрытым (что неважно), по девицам ругающимся (тоже неважно), по угрюмому кумиру Распутину — теперь он здесь живет… Зачем-то мне показывают от и до-ре-ми, приснившееся миру.

А еще там было что-то про полубурятство этого города… В общем, идея прочитать такое произведение со сцены в Иркутске теперь мне кажется безумной. Тем не менее, я ее осуществил!

И тут же испытал на себе ненависть половины зала. Раздались оскорбительные выкрики. Поверьте, это тяжело.

Я сел на место. Окуджава, склонившись над моим ухом, прошептал, что я категорически не должен реагировать и вообще обращать внимание. Тут из зала передали БШ записку, которую я через его плечо прочитал. В записке, обращенной отчего-то к нему, а не к Лидии Борисовне, которая была не только главой делегации, но и вела вечер, задавался вопрос, почему он, Окуджава, привез с собой в их замечательный город такого негодяя (меня).

И как раз в это время Либединская к радости зала объявила Окуджаву.

БШ начал, естественно, с Пушкина и декабристов, но потом как-то ловко перешел на мою нескромную персону и похвалил как самого молодого в делегации, а уже талантливого. Зал настороженно, но и уважительно слушал. В общем, БШ меня отмазал. После чего стал петь свои удивительные песни.

Неужели потому, что он заступился за меня, подлеца, опорочившего их город, в Иркутске тогда не напечатали ни одного интервью с Окуджавой?

Но вернемся от домыслов к реальности. Значит, сначала БШ говорит о Пушкине, потом — обо мне, любимом, потом поет свое…

Никогда больше я не окажусь в таком чудесном контексте, в такой веселой компании — с Пушкиным и Окуджавой! «А все-таки жаль…»

Жизнь переделкинская

Съехав от Самойлова и перестав, таким образом, быть соседом Окуджавы, я продолжал приходить к нему в гости. Однажды я даже нахально завалился к нему в Новый год с друзьями, без звонка. Не прогнал.

А потом мы снова стали соседями — теперь уже по Переделкину.

БШ получил в качестве писательской дачи-мастерской маленький домик на улице Довженко и очень ему радовался. Окуджаве была необходима топографически обозначенная зона одиночества.

Вскоре и я получил сторожку на улице Павленко, на даче Всеволода Иванова, и тоже очень радовался — по той же причине. Поэтому навязывать свое общество Окуджаве я категорически не хотел, и все же мы довольно часто виделись — то по делам, литературным и не только (я в то время уже работал в «Новой газете»), то средь шумного бала, случайно (например, на празднике в переделкинском Доме-музее Чуковского), то и вовсе на дороге. То есть я на ней стоял и ловил машину до города, а БШ ехал. И он раза три-четыре меня подвозил.

Однажды, стоя на обочине в позе Ленина на броневике, я вдруг увидел, как какая-то машина дает задний ход, причем угрожающе быстро. Я отскочил. Оказалось, это машина БШ. За рулем был его сын Булька, а сам Окуджава пригласил меня сесть рядом и вместе доехать до города. А услышав мои неосторожные, но искренние опасения, что опаздываю на планерку, предложил довезти прямо до редакции. На мои отнекивания возразил, что тоже работал в газете и знает.

Помню, тогда по дороге он мне рассказывал, как Евтушенко буквально заставил его собрать свою книгу стихов и сделал все, чтобы издать ее в Москве.

В результате моих отнекиваний и наших разговоров Окуджава довез-таки меня до самой редакции «Новой», которая тогда располагалась на Тишинке.

Все равно минут на десять опоздав на планерку, я нашел безошибочное оправдание: «Извините, тут меня Окуджава подвозил — немного заболтались». И упреков за опоздание не последовало — или собеседник Цезаря, как и его жена, вне подозрений, или редактор решил, что у парня мания величия и с этим надо разбираться отдельно.

…А отдельно были мои посещения Окуджавы в его переделкинском домике. Во время одного из них я вдруг услышал шуршание и забеспокоился, а БШ, заметив беспокойство, рассказал, что у него тут есть своя мышка, которую он кормит, и значит, все в порядке…

Как-то на переделкинской улице Довженко справлялся юбилей поэтессы Марины Тарасовой. Мы приехали к ней вместе с моим другом — очень талантливым, но не очень известным (не тусовочным и не каэспэшным) бардом Толей Головковым. Громкоголосая Марина радовалась гостям, угощала и смеялась. А потом вдруг загрустила. Вот, говорит, живу напротив Окуджавы и даже с ним не знакома, только здороваюсь при встрече, а он вежливо кивает, но не знает кому. И я расчувствовался и решил сделать новорожденной главный подарок.

Я отправился к домику Окуджавы без всякого предварительного звонка. Решительно постучал в дверь. Услышав «Кто там?», представился. Дверь открылась — на пороге «домашний» БШ.

— Извините, Булат Шалвович, за беспокойство, но тут на вас соседи обижаются, — заявил я очень твердо и печально.

— Да? А за что?

И я рассказал БШ всю правду.

Буквально через пять минут мы с Окуджавой были у Марины, а она была счастлива.

Но нет такой бочки меда, в которой бы не оказалось ложки дегтя. Дело в том, что Толя Головков давно хотел показать что-то из своих песен любимому барду, а тут такой случай — общее застолье, но… Гитары не было. Ни у самого Головкова в машине. Ни у Тарасовой. Ни, как выяснилось к немалому общему изумлению, у Окуджавы (он тогда писал стихи и прозу, а не «песенки», и гитару от греха подальше в Переделкине не держал).

Я обзвонил ряд окрестных писателей — никто из них не оказался гитаровладельцем… В общем, мы с Головковым доехали до Москвы и привезли-таки гитару.

Толя спел несколько песен. БШ они понравились, о чем он сказал прямо и однозначно — никогда, между прочим, в своих оценках не лукавил. Причем понравились настолько, что Окуджава завелся и сам вызвался попеть, чего не делал к тому времени в компаниях несколько лет.

Сначала мы благоговейно слушали, а потом стали подпевать. И это было второе при моем участии пение Окуджавы с хором.

Долгое прощание

Последняя моя встреча с БШ произошла за три дня до его последней поездки в Европу с выступлениями. Летел он в Германию, во Францию тогда даже не собирался. И хорошо бы, если б не собрался, кто знает… «Не пускайте поэта в Париж…»

Я пришел к нему в квартиру на Безбожном (ныне Протопоповском) вместе с другом, поэтом и литературным исследователем Андреем Черновым. Булат Шалвович был предельно радушен. Предложил нам выпить с ним водки (что делал не часто), сказав:

— Это Войнович из Германии привез — должна быть хорошая.

И потек разговор. О том, что происходит в стране. О том, чем в российской истории это вызвано. О «Новой газете», которую БШ читал и любил. О Чубайсе, на которого возлагал надежды, несмотря на античубайсовские настроения, мелькавшие и в тогдашней «Новой». В общем — «об Азии, Кавказе и о Данте», говоря словами любимого им Самойлова…

Когда мы расставались — как выяснилось, навсегда — БШ проводил нас до дверей. И уже в дверях спросил:

— Так когда в России было отменено крепостное право?

Мы с Черновым дружно выпалили:

— В 1861-м!

— Да-да, только в 61-м… В этом-то все и дело… — грустно сказал Окуджава. И еще раз (мы уже обсуждали это за столом) пообещал мне что-то передать для публикации в «Новую газету», сразу же — как только вернется из Германии.

Это обещание оказалось единственным, которое Окуджава не выполнил. По крайней мере, из данных мне.

…Потом были букеты и букетики цветов, заткнутые в его переделкинскую калитку и — прощание в Театре Вахтангова на его родном, хоть и обезображенном Арбате.

Я не пошел «по знакомству» на сцену. Встал в нескончаемую очередь, тянувшуюся от Смоленки. Проходивший мимо Евтушенко звал меня пройти с ним, но я отказался. Я был прежде всего поклонником Окуджавы, а уже потом хорошим знакомым и почти другом, младшим. Поэтому я хотел оставаться в нескончаемом потоке его поклонников. Только в августе 1991-го и тогда, на Арбате, в 1997-м я чувствовал единение с незнакомыми людьми на улице (много позднее это случилось еще на Болотной и проспекте Сахарова).

Шел мелкий, какой-то осенний, несмотря на июнь, дождь, а мы медленно двигались к гробу того, кто нас объединял, и не обращали внимания на этот дождь. Даже хорошо, что он шел. По крайней мере, мужчины этому дождю были, по-моему, благодарны.

Булат Шалвович Окуджава, так проходит земная слава — по Арбату в сто тысяч ног. Это вы уже сверху видели: проигравшие победители девяностых — всему итог подводили — под мелкий дождик, под колеблемый ваш треножник, скрипку Моцарта, скрип сапог.

Вслед за песенкою короткой поднимался беззвучный рокот, по Арбату-реке волной шел, вздымался, бился о небо, на людей глядевшее слепо, нависавшее над страной.

Булат Шалвович Окуджава, так приходит земная слава: не крикливо, не величаво, к небу тягостному спиной.