Александр КУСТАРЕВ, Лондон
Британия отметила шестидесятилетие интронизации Елизаветы II пышным речным парадом и самозабвенным народным гуляньем. Много раз дышавший на ладан архаический институт в стране, слывущей за образец и оплот демократии, кажется, теперь только прибавляет блеска и авторитета.
Перестав быть реальной формой государственности, отказавшись от всех прерогатив, полностью потеряв политическое влияние, но сохранившись как корпорация, монархия нашла для себя новый смысл и способ существования. Она стала колоссальным мегапредприятием постмодернистской экономики с ее размытой границей между обществом и рынком, производством и (показным) потреблением, между работой и досугом, между затратностью и доходностью.
В самой Британии сейчас как раз начало работать другое предприятие этого рода в связи с Олимпийскими играми в Лондоне. Тут же в Лондоне начинаются главный теннисный турнир (Уимблдон) и затяжной музыкальный фестиваль «Промз». Только что отшумел Eurovision. Впереди чемпионат Европы по футболу. И карнавалы, карнавалы, карнавалы — по всему свету. И фестивали, форумы, саммиты. А рядом с ними — антисаммиты и протесты.
И вокруг этого, разумеется, торговля…
Британская монархия на всемирной арене — такое же шоу, только круглогодичное. Экономический raison d’etre всей этой активности очевиден. Подобные предприятия, конечно, все лопнут, как только обнаружится, что постмодернистская экономика фиктивна, но пока это не обнаружилось, все компоненты этой фикции функционально осмыслены. Как паруса, пока дует ветер.
Но поклонникам монархии этого мало. Они хотели бы, чтобы у нее был еще какой-то смысл. Более, что ли, возвышенный, чем рыночный. Удается ли его обнаружить?
Говорят, что монархия сегодня (это королева Елизавета II и ее внуки; Чарльз с некоторых пор в тени) — важнейший символ национальной индивидуальности и цельности нации. Между тем британство растворяется в мире и в Европе по ходу глобализации и европейской интеграции (пусть и неполной). Английский язык и культура американизируются. Падает авторитет парламента и Сити — двух других больших тотемов этого племени.
Что у англичан остается своего и общего? Какое счастье, что мы еще можем водить совместные хороводы вокруг трона. Боже, храни королеву! В условиях кризиса национальной идентичности за монархию цепляются как за спасательный круг.
На самом деле монархия вовсе не так уж интегрирует британское общество, как это изображают профессиональные родинолюбы и те, у кого нет никакой другой идентичности.
Конфронтация династии с покойной Дианой (и ее призраком), скорее, раскалывала и раскалывает нацию. Не больше, чем конфронтация фанов «Манчестер Юнайтед» и «Манчестер Сити», но и не меньше. Попсовый брак принца Уильяма с мещаночкой Кейт слегка, так сказать, «перепиарил» эту травму, но с другой стороны, и лишил монархию ауры исключительности. Трудно сказать, как это скажется на авторитете монархии в будущем и не окажется ли этот вираж не более чем инъекцией наркотика в агонизирующий на самом деле институт.
Наконец, это только из далекой заграницы кажется, что британцы все как один монархисты. Республиканцев в Британии меньше половины. Их сравнительная пассивность объясняется стерильностью монархии и полной ее отстраненностью от реального управления обществом. Но они бдительны и еще не сказали последнего слова.
Монархия как интегратор нации — это миф. С этой ролью даже лучше может справиться благообразный и морально безупречный президент — какими были первое время после войны президенты Германии, генерал де Голль, или генерал Свобода в оккупированной советскими войсками Чехословакии, или — самый красивый пример — Нельсон Мандела.
Но фигура монарха в корпорации власти может быть осмыслена не только как персонификация народа-нации. Монарх в конституционной государственности не имеет формальных прерогатив, но может иметь влияние. Он также блокирует чрезмерную консолидацию власти в руках избранного лидера. Само существование монарха напоминает всем претендентам на высшую должность в государстве, что она уже занята и никогда не освободится. Это, кстати, особенно важно в демократиях с их тенденцией к «вождизму».
Так это видел большой поклонник именно английской парламентарной монархии Макс Вебер. Правда, было это в начале ХХ века, когда британская корона хотя и утратила свою безусловную супрематию, но была еще не декоративным реликтом, а важным функциональным компонентом сложно сбалансированной корпорации власти. И оставалась с этим потенциалом вплоть до Второй мировой войны.
Но сохраняют ли эти тонкие и точные наблюдения Вебера актуальность сегодня? Вряд ли.
Попытки принца Чарльза влиять на общественное мнение, а через него и на управление страной остаются незамеченными обывательской массой, а просвещенную политизированную публику только раздражают. А глубокий политический кризис, когда на сцене неизбежно появляются сильные вожди, которых придется сдерживать, очень маловероятен. Если же он все-таки случится, то нынешняя театрально-популистская монархия не сумеет от него защитить общество. Даже не по слабости. До проверки ее силы дело не дойдет. Такая, как сейчас, монархия просто побоится связываться.
К худу или к добру, в пределах исторического настоящего монархии места нет. Если она не сумела включиться в рыночную структуру и превратиться из корпорации власти в предприятие. А рациональные аргументы в ее пользу, приведенные выше, нужны разве что как мифы, укрепляющие ее коммерческий бренд.
За горизонтом настоящего, конечно, все еще может очень сильно измениться. Кризис демократии углубляется. Монархический принцип еще может оказаться востребован. Но его агентами уже не будут нынешние династии.
