Политика разворачивается в пространстве. Протест или любое другое реальное политическое действие имеют пространственное выражение — сетевая коммуникация ничего не изменила в этой аксиоме современной политической борьбы. Пространством современной политики является город.

Привычность города скрывает его запредельную сложность. Египетские пирамиды мы знаем намного лучше, чем городской квартал или отдельное здание, в котором живем или работаем, — даже если никогда не бывали на плато Гиза. Пирамиды нам известны в сравнительно единой, хорошо проработанной проекции, созданной поколениями историков и археологов. Наше же городское пространство является наложением множества различных проекций, образующих сложный слоеный пирог схем и образов.

Среди этих схем существуют доминирующие репрезентации, которыми оперируют основные «специалисты» по городу. Это карты, которыми руководствуются градостроители, городские власти и девелоперы. Это архитектурные чертежи, проекты и планы — стихия архитекторов. Абстрактные репрезентации такого рода — это стихия власти и капитала, именно в них воплощаются высшие полеты рационального планирования и манифестируются господствующие эстетические предпочтения. Здесь разворачивается логика взгляда чиновника, а также предпринимателя, тяготеющая к прозрачности, контролю, эффективности, немного сдобренной какой-нибудь эстетической пряностью. Эта логика прослеживается и в крупных политических и торговых центрах древности. Например, в Дамаске, древнейшем политическом и торговом городском центре мира, рыночная структура прослеживается не только в сердце города — на огромном базаре Аль Хамедия, но и в схеме центральных городских кварталов, образующих своего рода огромный супермаркет — здесь ткани, а там мебель.

В современном обществе контроля взгляд городского планировщика снабжен множеством дополнительных опций: гигиена, транспорт, парковки, нормы озеленения и площадей рекреации, риски городской герильи — всё это включается в обсчет планирования и схематизации. Там, где просвещенное государство не стеснено какими-то сдерживающими консервативными факторами, разворачивается торжествующая рациональность прямых линий — как в городских планах Екатерины II. Вообще же российские города исторически всегда спасало только одно обстоятельство — бедность казны, неспособной немедленно воплотить свои светлые эстетические планы в жизнь. Иначе и на месте Суздаля мы бы сейчас имели геометрическую нарезку прямоугольных кварталов.

Но города не только планируются, они еще и обитаемы. Современные горожане меньше похожи на приматов, но больше на колонию муравьев, которые также умеют жить в обществах, где насчитываются миллионы особей. Муравьев же отличают специализация, упорядоченный характер инфраструктуры и строгий ритм жизни. В основном наше поведение в городе очень похоже на повадки муравьев — четкие маршруты в плотном потоке, строго определенные схемы и ритмы передвижения, рутина привычного образа жизни.

Городское пространство рядовой горожан видит сквозь схему собственного ритма жизни. Но предпримем небольшое усилие для отклонения от нее — и перед нами другой город. Например, район Хитровки (откуда Горький когда-то списывал своих персонажей для пьесы «На дне»), где располагается мой университет, в будний день — пространство студенческой и офисной жизни. Но в выходной день переулки заполняются прихожанами всевозможных окрестных церквей, да так, что машинами они бывают забиты плотнее, чем в будний день.

Строгая упорядоченность существования, на которой основана городская жизнь, в политической теории города часто критически оценивается как торжество власти и контроля системы. Современная политическая тематизация городского пространства во многом построена на идеях слома рутинной схемы городского существования. Эти идеи, безусловно, являются механизмом рождения горожанина. Не как муравьиной рабочей особи, движущейся по привычному маршруту в положенный час, но как индивида, способного увидеть и себя, и других, и окружающее пространство в новом — индивидуализированном и неожиданно свежем ракурсе бытия.