# Надя
Надя Толоконникова в футболке с норвежским лосем. Сидит прямо, улыбается, кивает друзьям. Но очень сухие, очень сосредоточенные глаза. Ей больно — голова, уже неделю, все время, очень сильно. Причина неясна. Такое было раньше, и в этом году Надя должна была пойти на обследование, но не успела — арест. Вот в СИЗО приходила общественная комиссия при ГУВД Москвы, выдала заключение, что кроме анальгина и фельдшера с прибором для измерения давления тюремная медицина ничего Наде предоставить не в состоянии. И ушла. От этой головной боли помогают «Бенальгин» и «Мидокалм» —их принимают в передачах, но до Нади они не доходят. На процессе Надя попросит обследование: «Я бы хотела сделать это сейчас, потому что если я попаду в колонию, я должна знать, как мне выживать там».
Следователь Ранченков в перерыве обещает «подумать об обследовании», но уточняет, что «каждый может сказать, что у него голова болит»: «Она суд разжалобить пытается».
Надя говорит, что за полтора месяца в СИЗО с ней не было проведено ни одного следственного действия.
Рассказывает, что письма доходят не все, а те, что доходят, часто порезаны ножницами цензоров — в буквальном смысле этого слова. «Вырезают все предложения, где упоминаются Pussy Riot, — говорит Надя. — И все слова поддержки».
Говорит, что ей очень помогает «В круге первом» Солженицына, оказавшаяся в тюремной библиотеке. «И беседа с советским политзаключенным Подрабинеком — еще до моего ареста». Хвастается, что сокамерницы «постепенно избавляются от гендерных стереотипов», проникаются ее идеями. «Нельзя отказываться от своих идей, — говорит. — Это подло – отказываться от своих идей. Знаете, в камере показывает только «Первый» и НТВ. Я смотрю и понимаю, что акция Pussy Riot была нужна».
Разговаривает через решетку с мужем — Петей Верзиловым — о бытовых мелочах.
О дочери — 4-летней Гере — говорить не может. Она просила привести девочку на свидание в СИЗО или хотя бы на судебное заседание, «но таких маленьких не пускают ни туда, ни туда». Ей рассказывали, что Гера рисует маму в клетке и не понимает, почему мама не может оттуда сбежать. В своем выступлении перед судом казенно говорит о моральной травме ребенка, которая уже нанесена отсутствием мамы и углубится, если мамы не будет еще два месяца. Кажется, она пытается правильно подобрать слова, чтобы быть понятой и красивой судьей, и веселящимся следователем, и прокурором с каменным лицом.
«Я не собираюсь скрываться и мешать следствию», — говорит Надя.
Отвечает на вопросы судьи четко и звонко — студентка философского факультета МГУ, 5 курс, замужем, дочь, обвинений не признает. Внимательно слушает слова следователя: «В особо циничной форме противопоставила себя обществу».
Когда ее выводят из клетки, зажав руки наручниками, вновь просит помочь с обезболивающим: «Потому что с нормальным здоровьем я смогу все это перенести». Тюремный спецназ с автоматами наперевес сцепляется руками, организует коридор для прохода.
— Мы тебя вытащим, — кричит один из парней.
— Не похоже, — отвечает Надя на ходу. — Это невозможно без воли одного человека.
# Маша
У Маши Алехиной отросли волосы. В марте были по плечи. Сейчас спускаются кудрявой волной по спине. Клетчатая юбка, руки с наручниками выставлены вперед, под мышкой — невероятно — серый томик Мандельштама.
Адвокаты начинают с приложения к делу характеристик — Гринпис (занималась спасением памятников природы, Утриша, например), православное общество «Даниловцы» (учила рисовать детей в детском доме и в детской психиатрической больнице). Институт журналистики и литературного творчества — 4 курс, в защиту отписались ректор, преподаватель русского и одногруппники. Характеристика участкового по месту жительства —«положительна, жалоб не поступало». Маша, в отличие от Нади, постоянно прописана в Москве, и это дает небольшую, но надежду.
Следователь говорит, что у него есть отрицательная характеристика ректора и одногруппника. Суду, впрочем, их не предоставляет. «Я уверена в своих друзьях, — говорит Маша со спокойной улыбкой. — Покажите свои бумаги». «Еще посмотрите, — обещает следователь. — Вот будете перед основным судом знакомится с материалами дела…» «У меня вопрос», — начинает Маша. «Вопросы здесь задают вам, уж извините», — тоже улыбаясь, обрывает ее судья.
Перед вынесением приговора Маша успевает прочитать с листка журналистам («извините, я волнуюсь, поэтому записала»): «Они говорят: с особым цинизмом. Но разве цинизм — это преступление?» Цитирует Мандельштама: «Ну что ж, я извиняюсь. Но в глубине ничуть не изменяюсь»
В СИЗО Машу все время снимают. Видеокамера установлена даже напротив ее койки. «Я обращалась к начальнику тюрьмы, — говорит Маша, — Он объясняет: это для контроля за действиями наших сотрудников. Я говорю: снимайте тогда их, меня-то зачем?»
Кроме бесконечной съемки, следственных действий с ней не проводится тоже: «За время моего заключения в СИЗО следователь не появлялся вообще ни разу». «Зато ко мне приходят оперативные сотрудники, пытаются склонить к сотрудничеству, — говорит. — А неделю назад был даже начальник ИВС Петровки, где мы сидели сразу после задержания, — оперативная разработка, все дела. Немолодой уже человек. И я понимаю, что я в тюрьме свободнее, чем они — те, кто посадил меня сюда».
У Маши — сын Филипп, 5 лет. Она отрицает, что на нее давят, используя ребенка. «Просто на первом допросе Артем Владимирович задал мне вопрос, находится ли сейчас с кем-то ребенок, должны ли они подключать органы опеки. И у меня случился нервный срыв», — говорит Маша, как будто извиняясь. И, без перехода: «Если этот чудовищный спектакль затронет моего ребенка, это будет запредельная жестокость».
«Сама Алехина заявляет, что виновной себя не считает, — напирает следователь. — По мотивам религиозной ненависти и вражды… Православные граждане оскорблены и требуют жестокого наказания. Если освободить девушку, возникает угроза ее физической безопасности». «У меня нет интернета, но мне пришло около 50 писем — те, что прошли цензуру, — говорит Маша. — Большинство — от православных. Меня поздравляют с Пасхой… Там нет никакой агрессии…» По просьбе адвоката судья зачитывает доказательство серьезности намерения православных граждан, предоставленное следствием: письмо некоего Амброзиана, видящего в Pussy Riot «тропинку к экстремизму» и предрекающему в качестве последствий «Ливию и Ирак».
После оглашения решения суда Маша, перекрикивая поднявшийся гвалт, обращается к следователю: «Артем Владимирович! 12 и 13 марта я подавала ходатайство о звонке. Через спецчасть. Вы получили?» Ранченков невнятно говорит, что получает и рассматривает все ходатайства. «Но это вы получили? — не успокаивается Маша. — Месяц прошел!» К ней уже тянется с наручниками женщина-милиционер, но Маша отшатывается, обращается к ней: «Подождите, мне это очень важно. Я два месяца не слышала голоса своего сына». И женщина, подумав пару секунд, замирает и тоже смотрит на следователя. «Две недели назад, — продолжает Маша. — Я подавала прошение о свидании с гражданским мужем, сыном и мамой. Вы получили?» Следователь еще более невнятно отвечает, что «не видел», и быстро выходит курить. Машу уводят.
# Катя
«Все хорошо, — говорит Катя Самуцевич. — Там можно жить на самом деле».
Катя улыбается и, не боясь спецназовцев, через решетку пожимает руки друзьям.
Снова вспыхивает — безосновательная — надежда: вопреки утверждениям следователя, судья отказывается признать, что «Самуцевич задержана в результате оперативно-розыскных мероприятий». Катю задержали, когда она в очередной раз явилась к следователю по повестке.
Следователь говорит, что, тем не менее, Катя «препятствовала следственным действиям» — на допросе она представилась Ириной Локтиной.
— Я боялась за своих родных, — спокойно объясняет Катя. — После выступления в интернете появились данные девушек, их адреса.
— Она боялась за своего престарелого отца. Они вместе проживают, вдвоем. Он в зале сейчас, — уточняет адвокат Виолетта Волкова. — А те данные, выложенные в сеть блоггерами, не могли попасть к ним иначе, чем через правоохранительные органы.
Следователь усмехается.
— Понимаете, у нее было время скрыться, — говорит Виолетта следователю Ранченкову. — Если вы утверждаете, что вы не могли установить ее личность — что, я считаю, неправда, так как последняя повестка была выписана на ее настоящее имя — то она легко могла скрыться, уехать в другой город и ее бы не нашли.
Следователь усмехается шире.
— Почему это он смеется! — взрывается Виолетта. — Это неуважение к моей подзащитной и суду!
— Базара не надо тут устраивать, — морщится судья.
Виолетта еще говорит, что опознавший Катю свидетель Белоглазов, уже перешедший в ранг потерпевших, утверждал, что в храме Христа Спасителя видел Самуцевич «в белом платье». «Ваша честь, вот фотографии с выступления. Там вообще девушек в белом платье нет».
Судья уходит на совещание, Катю уводят под конвоем. «Катя, куртку надень!» — кричит отец — высокий, седой мужчина. Катя улыбается, показывает наручники.
Станислав Олегович рассказывает: ему единственному из всех родственников девушек удалось получить свидание – «сразу, как задержали ее». Свидание тоже снималось на видеокамеру.
— Государство работает на то, чтобы их посадить, — говорит Станислав Олегович. — Но она не признает вину. И я не признаю ее вину. Вины у них нет.
Через десять минут Катю приводят обратно — сейчас начнется оглашение.
Друзья быстро расспрашивают, доходят ли книги, рассказывают про артхронику и идею издать песни Pussy Riot альбомом.
— Вы только не передавайте мне портящиеся продукты, — смеется Катя. — Понимаете, у меня в камере холодильника нет.
— Тебе там холодно? — не унимается отец. — Дует?
— Уже тепло, — успокаивает Катя. — На улице тепло, и у нас тепло.
Продолжает всех успокаивать и после оглашения, уже с наручниками на руках: «Все хорошо. Я нормально себя чувствую».
Всем трем продляют срок заключения до 24 июня. Еще два месяца СИЗО, в перспективе, как не устает напоминать следователь Ранченков, — 7 лет лишения свободы.
Адвокат говорит, что «подобное решение может привести к дестабилизации общества».
— Это вы дестабилизируйте общество, — раздражается вдруг Ранченков.
— Да нет, это закон физики, — усмехается Виолетта. — Давление всегда рождает сопротивление.
Ранченкова, спускающегося с крыльца, перехватывает какая-то девушка: «Вы довольны?»
— Да нет, зачем, — вежливо улыбается Ранченков. — Это просто работа. Может быть, буду доволен, когда следствие завершится.
В это время за зданием суда перед цепью тюремного спецназа собираются люди — чтобы проводить тюремную газель с Надей, Машей и Катей аплодисментами.
