Во внеконкурсной программе «Маски» прошел спектакль театра «Балтийский Дом» (Санкт-Петербург). Постановщик — сюрреалист, возмутитель спокойствия, один из самых ярких режиссеров постсоветского театрального пространства — Андр i й Жолдак-Тобилевич IV . В роли Венички — Владас Багдонас, ключевой актер Эймунтаса Някрошуса, Пиросмани, Отелло и Фауст его спектаклей.

В общем — сплав трех легенд. И, к сожалению, — театрального чуда не случилось.

Странная вещь, непонятная вещь: фирменных жолдаковских метафор на сцене хватало. Шуршали черные пластиковые ленты, изображавшие шторм в море житейском. Веничкины ангелы — светлоликая дева и потрепанная тетка с хриплым голоском бывшей травести, сигареткой в зубах и кургузыми крыльями — пускали по морю модели трехмачтовых кораблей. Качались колоссальные деревянные ложки, эффектно обведенные неоном по контуру. Справа у кулис была фактурно прибита голова оленя, из рук в руки шныряли измученные пыльные чучела лесных тварей помельче. Веничку-Багдонаса сопровождал трезвомыслящий двойник, петербургский актер Леонид Алимов. Пьянка, на которой герой встретил роковую петушинскую обольстительницу с косою до попы, — имела дресс-кодом романтические оперные одеяния и пудреные парики.

Но в данном случае — всё это большую часть времени напоминало конструктор «Смыслы сделай сам», в бессилии разбросанный по сцене. А шел спектакль 3 часа 45 минут.

Набитый до отказа зал Театра Моссовета пустел: зрители уходили чуть не пачками. Так было, кстати, на всех московских премьерах и гастролях Жолдака. Но на его «Чайке», возмутительном и восхитительном «Одном дне Ивана Денисовича», на спектакле «Гамлет. Сны» (где, кажется, не было ни слова из пьесы, да и завораживающе красивые сцены снов не имели с сюжетом ничего общего) — демонстративный уход братьев по разуму вызывал у оставшихся в зале веселую злость и придавал драйв аплодисментам.

И недаром единственный эпизод четырехчасового действа, идущий при блестящих глазах и обвальном хохоте зала, — единственный эпизод поэмы, сохраненный до запятой: рассказ Дашеньки трудной судьбы, которой за Пушкина выбили четыре передних зуба.

В спектакле Жолдака «Москва — Петушки» вовсе нет электрички. Даже четвертинку почему-то прячут «под полкой» (какие ж полки в пригородных поездах, граждане?). Нет электрички — нет и пассажиров: хора Митричей, Черноусых, слабоумных Внучков, мизераблей в коверкотовых пальто, знающих слово «Трансцедентально!». Ни дебошу, ни хованщины, ни тостов за орловского дворянина Ивана Тургенева, ни почтительных расспросов, где больше ценят русского человека, по ту или по эту сторону Пиренеев.

Между тем — мыслим ли Веничка без своего хора? И как без этой безбилетной шоблы объяснить, почему «Москва — Петушки» так внятны любому ветерану и инвалиду СССР? Даже абсолютно непьющему. Внятны — как Наташе Ростовой песня «По улице мостовой».

Тут все метафоры работают. И острая жалость к герою (без которой не то что постановка — перечитывание этих ста страниц невозможно) вступает в свои права.

…Зритель остался холоден. Как остался холоден год назад к спектаклю Дмитрия Крымова «Катя, Соня, Поля, Галя, Вера, Оля, Таня…», где в карнавальном произволе режиссерского театра был порезан в клочья другой алмазный текст — «Темные аллеи» Бунина.

Похоже: по углам отечественной культуры, почти неузнаваемой после Большого Взрыва наших дней, — живут тени текстов, с которыми нельзя обходиться бесцеремонно. Они еще читаемы. Знаемы чуть не наизусть. И — страшно сказать! — дороги публике.

И это — неожиданный, но радостный результат двух театральных экспериментов.