За кухонным столом сидела Анна. Перед ней лежали батон и упаковка красной рыбы: «По-моему, не грех и подкрепиться после работы». Я достала из шкафчика коньяк: «Анна, а может, по рюмочке? Отметим первый день суда?» Анна тряхнула головой: «Наливай!»

В это время мимо нас на балкон прошествовал кагэбэшник Денис с сигаретой. Я застыла с бутылкой в руках. Черт его знает, а вдруг под домашним арестом пить нельзя? Анна нашлась мгновенно:

— А давайте вы с нами выпьете!

— Эх, — вздохнул Денис, — да разве ж это выпивка? Разве ж это доза? Потом до утра буду жалеть, что негде взять добавки… Нет уж, вы как-нибудь сами.

Через час мы с Анной запели. На наш нестройный дуэт выглянул Витя:

— Девушки, вы там еще из окна флагом не машете? Нет? Ну ладно, приятного отдыха.

Отдых был действительно почти приятным — две симпатизирующие друг другу женщины всегда получат удовольствие от неспешной беседы за рюмкой коньяка. Да и тот первый день суда, как оказалось потом, был почти отгулом. Потому что потом суд заседал уже до конца рабочего дня. И многочисленные свидетели-милиционеры, путающиеся в показаниях, вызывали тошнотворное ощущение.

Лена Рачева из «Новой» после очередной порции показаний, когда одутловатый милиционер клялся и божился, что узнал меня во главе колонны по светлым волосам (хотя на всех видеозаписях вся моя блондинистость была скрыта под шапкой из-за сильных морозов в Минске 19 декабря), отправилась на улицу вслед за ним. Милиционер сел на скамейку и закурил. Лена села рядом и завела светскую беседу. «Да если б вы знали, — сплюнул автор ложных показаний, — как мне и всем нашим это все осточертело! Ходим из суда в суд, даем показания — где в качестве свидетелей, где в качестве потерпевших, — и всем рассказываем, что мы точно видели этих людей и опознаем их. Да я их всех вообще в первый раз вижу!»

Роли их были четко распределены: в судах по статье 342 (организация массовых действий, грубо нарушающих общественный порядок) милиционеры выступали в качестве свидетелей и неуверенно рассказывали, что видели каждого из нас в момент совершения означенного преступления, а вот в судах по статье 293 (организация массовых беспорядков) они уже были потерпевшими и жаловались на проблемы со здоровьем после зверского избиения вооруженными до зубов демонстрантами. Один из омоновцев слезно жаловался суду на то, что после 19 декабря провел четыре дня в госпитале с диагнозом «ушиб ягодицы».

Другой «потерпевший» встретил в коридоре суда нашего друга и соратника Игоря Аскерко. Игорь когда-то был капитаном минской сборной по рукопашному бою. В сборной была в том числе и куча омоновцев. Все они, понятное дело, принимали капитана за своего. И когда Игорь пришел в суд, где рассматривалось дело моего мужа, «потерпевший» раскрыл ему объятия: «Здорово, братан! Ну а ты в каком суде будешь выступать?» Похоже, в те дни в Минске можно было устраивать любые беспорядки: весь личный состав ОМОНа с утра до вечера выступал в судах над «декабристами».

А еще нам всем отчаянно пытались навязать материальный ущерб. Потому что если нет ущерба — какие беспорядки? Еще во время ознакомления с делом я обратила внимание на грозные письма на бланках КГБ во все конторы, находящиеся на проспекте Независимости, по маршруту следования колонны демонстрантов, с угрожающе-навязчивым предложением выставить «декабристам» материальные иски. «Мы поддержим», — сухо обещал КГБ. Надо отдать должное, практически все держались, как партизаны. Владелец цветочного ларька в подземном переходе возле Октябрьской площади и вовсе лихо выкрутился, разъяснив, что в воскресные вечера выручка всегда ниже, потому что по пятницам и субботам у людей банкеты и свадьбы, а воскресными вечерами все обычно сидят дома и отдыхают перед рабочей неделей, так что никакого ущерба быть не могло. Единственным «попавшим на бабки» признало себя государственное (а как иначе?) предприятие «Минсктранс», ведающее городскими автобусами: оказалось, что из-за перекрытого движения автобусы вынуждены были двигаться в объезд, и предприятию в результате нанесен ущерб в 159 тысяч белорусских рублей — по тогдашнему курсу около 30 долларов. Впрочем, в нашем деле автобусы уже не фигурировали: жена нашего друга Дмитрия Бондаренко, которого начали судить еще в конце апреля, просто пошла в банк и перевела эти деньги «Минсктрансу». Таким образом, сфабриковать ущерб гэбистам не удалось. Сама квалификация дела таяла на глазах, а уморительные менты превращали процесс в капустник. И все бы хорошо и весело, вот только в то же время в другом суде вершили расправу над моим мужем, и я не знала, что с ним происходит.

Как они замечательно все придумали — судить нас одновременно, чтобы оба не знали, что происходит с другим. Газеты выходили с заголовками вроде «Одна сатана в разных судах». Да еще и в разных концах города. Мои родители и свекровь сбились с ног, мотаясь из одного суда в другой.

Журналисты в зале суда сидели с ноутбуками и передавали информацию онлайн. Но мне было запрещено общаться с ними. Зато моим родителям, сидевшим в зале, коллеги шепотом докладывали, что происходит на процессе Андрея. И в перерыве мама мне крикнула: «Прокурор потребовал семь лет!..»

«Трымайцеся, спадарыня Ірына!» — сказал мне из клетки мой подельник Паша Северинец.

Впрочем, я была к этому готова. И даже к десяти годам. Накануне вечером мама, ворвавшись в квартиру фурией, прокричала еще из прихожей: «Сидишь? А в суде Андрей рассказал, как ему председатель КГБ угрожал убить вас с Даней!» Как ни странно, даже это меня не удивило. После пяти месяцев в тюрьме КГБ (не важно, в СИЗО или в домашней тюрьме) я хорошо знала, что шантаж, угрозы, ложь, пытки и убийства — единственное, что они умеют.

После обеденного перерыва в пятницу, 13 мая, по залу прошел шепоток: уже известно, что оглашение приговора Санникову назначено на 16.00 14 мая, на субботу, ставшую рабочей из-за переноса майских выходных. У нас же конца свидетелям не было видно, суд тек ни шатко ни валко, но внезапно судья вошла в раж и явно заторопилась. Ходатайства о вызове свидетелей защиты отклонялись, и внезапно судья поинтересовалась, сколько времени нужно адвокатам подготовиться к прениям. Адвокаты просили день-два. Судья объявила: «Вам хватит и сорока минут! Перерыв, потом — прения!» Стало ясно, что процесс завершится уже сегодня. Прокурор тупо зачитал обвинение и потребовал приговорить Северинца к трем годам «химии», а нас с Марцелевым — к двум годам тюрьмы с отсрочкой. И пока выступали адвокаты, пока моя дорогая Анна произносила свою роскошную жесткую речь, превращая в пыль обвинение и обвинителей, я размечталась о том, что, может быть, приговор огласят завтра утром — и я успею увидеть мужа. Меня освободят в зале суда, и я побегу слушать его приговор. И увижу его. А в воскресенье, 15 мая, — день рождения нашего сына. И, может быть, он его проведет уже не под домашним арестом, без кагэбэшников?

Не сбылось. Судьиха объявила оглашение приговора в понедельник, 16 мая. Четвертый день рождения Дани выпадал на короткий промежуток между приговорами его папе и маме. «Уроды, скоты, фашисты!» — громко говорила я судье с прокурором, когда заседание было объявлено закрытым. Мои конвоиры Саша и Юля дергали меня за рукава: «Тише, тише… Сейчас машина подъедет, сядем туда — и говори что хочешь. На фига тебе лишние проблемы?»

На прошлой неделе, 15 марта, когда Зоологический суд Москвы вынес приговор Алексею Козлову, мужу Ольги Романовой, я после обычного в таких случаях всплеска ярости почувствовала дикую зависть к Оле: она была в зале суда, когда оглашали приговор мужу.