Возникла нравственная дилемма. Сохранить в стерильности имя, не участвуя в фарсе, или сохранить фонд, пойдя, по циничному предложению негодяев, на компромисс с собственным представлением о порядочности.
Шантаж, подлог и нравственные пытки характеризуют отвратительные пороки системы (против которых, собственно, и протестуют «белые» митинги), а не ее жертв.
Дети страдать из-за них не должны, подумал музыкант, и снял трубку.
— Я готов сказать, что проголосую за Путина, если он выполнит…
— Выполнит, выполнит, — перебил его холодный голос. — О детях думайте.
Музыкант понимал, что это решение вызовет нехорошую реакцию у его прогрессивных друзей (не обремененных, впрочем, ответственностью за чужие, не защищенные никем, кроме него, судьбы) и у некоторых решительных журналистов (поклевывающих, бывало, иной раз с руки). Что его подвергнут осуждению в предательстве идей свободы и справедливости и обвинению в поддержке тупикового и наглого режима, как подвергли бесправных педагогов, вынужденно пришедших на поклонный митинг в обмен на возможность и дальше сеять среди школьников разумное-вечное.
— Как же это вы? Передовой отряд общества. Учите детей принципиальности и честности, а сами позволили привезти себя на Поклонную, как остальное разномастное стадо. Не хорошо-с.
Хорошего мало, но и обзываться непродуктивно. Представитель одной стороны, претендующий на звание гаранта Конституции, называет протестную часть общества, которое возомнил возглавить (не худшую, на мой взгляд, сам оптимистически мерз за честные выборы), бандерлогами и баранами. Представитель другой стороны — другую часть общества — хамсой, изысканного, хоть и крутоватого, на мой вкус, против килечки, посола. Все с целью указать противной общности место относительно безупречного (наверное) себя, а лучше оскорбить, если не удастся обидеть.
Между тем с двух сторон разнообразные люди.
Я, безусловно, поддерживаю собрание на Болотной. Оно самодеятельно, честно, ответственно и симпатично. Там люди не просто против политических коррупционеров, там — за выбор. За право выбора. Хотя и в этом сообществе не все дружественно, и слово «жиды», услышанное в колонне, меня, правнучатого племянника председателя киевского отделения «Союза русского народа», несколько поколебало относительно единства похода против фальсификации выборов. В этом порыве, правда, все участники Болотной — едины, чего не скажешь о подходе к национальному вопросу. Тут некоторые протестующие смыкаются с тем, против кого протестуют. Согласитесь, что разница между «этническим грузином» и этническим евреем, татарином — невелика.
Болотный митинг — перемирие на водопое, когда в политическую засуху никто ни на кого не охотится. Кто его знает: может, все «звери» привыкнут к терпимости, может, русские националисты и русские интернационалисты притерпятся перед общей угрозой беззакония и, посмотрев внимательнее друг на друга, подумают: «Зачем я так зол на него? Он же брат мой».
Вот такие фантазии.
А то обратят взор в поклонную толпу и в ней различат человеческие лица с правом думать свое. Тоже не однородная масса.
Кто-то сам пришел, поскольку поддержка Путина соответствует представлению о приемлемой жизни, «стабильности», «не было бы хуже», и этот взгляд соответствует демократическому разномыслию, которого требует Болотная. Другим, и таких много, кремлевские технологи и кураторы выкрутили руки. Угрозами и посулами согнали подневольных бюджетников в гурт. Эти, думаю, от нанесенной обиды и унижения голосовать за Путина на выборах едва ли будут, если сохранили толику достоинства. А третьи пользуют свою лояльность власти для дальнейшего продвижения в ней, как торговцы, что хвалят товар с гнильцой, подмигивая себе, мол, подлецы мы, конечно, но жить хочется, хоть и не праведно, но богато и в чинах.
(Про ораторов там, в основном компенсировавших логику истерией, мракобесием, хулой и злобой в адрес сограждан, что обрели голос и желание быть услышанными страной, оккупированной самозванцами, — выборы-то фальшивы, — теперь распространяться не стану. Не о них речь.)
Вернемся, однако, к нашему музыканту. Наверное, он произнесет слова, чтобы спасти детский свой фонд, и дети не узнают о его нравственных мучениях. Случайный же зритель скажет: а этот чего полез в грязь? Ему-то, талантливому, самодостаточному, зачем участвовать в этом сомнительном представлении?
Если бы он хотел сам — вопроса нет: вкус, взгляд, право. Но мы знаем, что не хотел. Вынудили. И знаем цену вопроса.
Поймем?
Давно мой друг, гениальный детский сердечный хирург Вячеслав Францев, был приглашен в Кремлевскую больницу на консилиум по поводу болезни сердца внука члена Политбюро. Вокруг худенького, слабенького мальчика сгрудились первые лица советской медицины — знаменитые, именитые, могучие. Они долго слушали, осматривали и ощупывали ребенка и назначили ему консервативное лечение, хотя понимали, что оно приведет к катастрофе. Никто не хотел брать на себя ответственность. И тут тридцатилетний Францев тихо сказал своему шефу, академику Мешалкину:
— Евгений Николаевич! Что они делают, мальчик погибнет. Давайте я возьму его, прооперирую, и он будет жить.
— Успех тебе не простят больше, чем поражение. Может, вопреки этим авторитетам ты спасешь его. Но тебя уберут из МОНИКИ, и никто не сможет помочь многим другим, у которых ты один и есть. Стой, Слава!
Он не сделал шаг. Он спас тысячи детей, даря им жизнь в безнадежных ситуациях, но чахнувшего мальчишку в Кремлевской больнице не мог забыть всю жизнь.
