Создатели сериала «Жуков» (Первый канал) говорят, что хотели «снять китель» с маршала, показать в нем «человеческое». Жуков в исполнении Александра Балуева, несмотря на то, что в исподнем и окружен любовницами, ничуть, однако, не ожил: мимики и жестов минимум, произносит банальности, снимает китель, надевает китель — при этом совершенно непонятно, что у него внутри. Однако даже если бы Жукова играли «по-мхатовски» — боюсь, результат был бы тот же. Ужас заключается в том, что там, собственно, нечего играть. Жуков — как и любой советский деятель высшего ранга, никаких «человеческих» проявлений не допускал; ничего личного он не оставил даже в своих «Воспоминаниях и размышлениях». И создателям сегодняшних сериалов для «очеловечивания» приходится идти на крайние меры: откапывать любовниц и подсчитывать аборты.

Но возникает вопрос поинтереснее: а зачем, собственно говоря, Первому каналу понадобилось «очеловечивать» маршала Жукова, Фурцеву, прочих высших бонз? Хотя делается это якобы по моде открытого общества, по-таблоидному — цель у этих сериалов та же, что и у советской пропаганды.

После смерти Сталина и вплоть до середины 1980-х имидж СССР постоянно нуждался в апгрейде — регулярном «очеловечивании» очередного прошлого, оправдании предыдущего зверства или идиотизма. Так, в 1960-е принялись «обелять» образ спецслужб: развенчание культа личности неизбежно приводило к мысли о многочисленных исполнителях — тех, кто убивал, пытал, издевался. И тут хрущевская оттепель сдала назад, ринулась разделять — при помощи кино в первую очередь — чекистов на «хороших» и «плохих». Это заметно по детективам 1960-х: в центре всегда — благородный комиссар милиции, гуманист и книгочей, на местах — человечные следователи. Основной лейтмотив — законность, «у нас больше не пытают» («Человек без паспорта», «Дело номер 306», «Дело «пестрых»). В 1970-е неизбежно пришлось очеловечивать уже самого Сталина — чтобы он не компрометировал систему. Когда-то эта гуманизация Сталина выражалась в самом его появлении на экране; теперь — в его постоянном присутствии на ТВ. По сути, происходит одомашнивание Сталина: вот такой чудной тиран, у которого был ручной «Лаврентий»; никто уже не пугается.

«Очеловечивание» военачальников — из той же серии: в народе после войны мнение о «маршалах победы» сильно отличалось от официального. Пока были живы миллионы фронтовиков, никакого восхваления маршалов в народе не было. Это уже мы, поколение 1970-х годов рождения, росли на штампах о высокой человечности военачальников. Генерал отправляет собственного сына на фронт, он обращается к солдатам: «Сынки» или к старухам: «Прости нас, мать»; заботится о том, чтобы накормили шофера или медсестру; со слезой смотрит на несжатый хлеб и разбитые города. Пиком человечности была фраза: «Не приказываю, а прошу вас: продержаться».

Эти постоянные и абсурдные попытки «очеловечить» войну или власть говорят о скрытой проблеме, постоянно ощущаемой бесчеловечности системы. Что-то вроде «компенсации» во фрейдистском смысле. Попытка показать Жукова «человеком» восходит к той же традиции. Примитивный сериал, однако невольно заставляет задуматься над двумя серьезными проблемами.

1. Кто на самом деле были советские генералы и маршалы победы? Какова их подлинная психология, этика, их представления о мире? Мы до сих пор об этом ничего не знаем.

2. Уместно ли вообще говорить о «человеческом» в советских военачальниках времен войны?

Постсоветское время привнесло новый критерий оценки военачальников: их умение беречь солдатские жизни. Прозвище Мясник, данное на фронте Жукову, в общем-то отражает отношение солдат ко всем высшим командирам — учитывая количество наших потерь в войну. Есть подозрение, что все они в этом смысле были схожи. Если попытаться создать коллективный психологический портрет маршалов 1940-х, мы увидим, по крайней мере, один общий факт их биографий: участие в Гражданской войне, опыт братоубийства. По сути, все они в юности воевали с собственным народом — об этом почему-то сегодня забывают. Жуков участвовал в подавлении крестьянского восстания на Тамбовщине. Конев в числе других делегатов X съезда РКП (б) принимал участие в подавлении Кронштадтского восстания в 1921 году — как и будущий маршал Федор Толбухин, и будущий танковый маршал Ротмистров. Рокоссовский в составе Каргопольского красногвардейского отряда участвовал в подавлении контрреволюционных восстаний в районе Вологды и Харькова. Василевский в 1919-м командовал отрядом в Тульской губернии «для оказания помощи в осуществлении продразверстки». Малиновский и Говоров воевали против колчаковцев. Маршал Баграмян — против дашнаков (на выборах 1919 года в Армении партия «Дашнакцутюн» получила 90% голосов и оказывала сопротивление советской власти).

Почти все будущие маршалы участвовали не просто в боевых действиях — а в подавлении народных выступлений. То есть инстинкт «сохранения народа» у них, по сути, отсутствовал — при всей личной вере в советскую власть.

Этого катастрофического опыта не было у генералов более позднего поколения — условно, Черняховского и Ватутина, — но зато они пережили массовые репрессии в Красной армии. В 1930-е годы младший и средний комсостав сажали не по обвинению в шпионаже, а чаще всего шили какую-нибудь «потерю классовой бдительности» или «беспринципность». На самом деле происходило вот что, как мне представляется. К 1930-м годам сформировалась новая сталинская номенклатура, воспроизводившая привычное для России деление на два класса — начальников и подчиненных, как писал Лен Карпинский. Для низов появление новой элиты, красных генералов и офицеров, было символом возвращения к прошлому и порождало классовую ненависть. Сталин воспользовался этим, чтобы держать элиту под контролем. 1930-е годы катастрофичны не только из-за физического уничтожения военных — но и из-за морального унижения целого сословия: военным показали, что любого из них можно растоптать, ссылаясь на волю народа. Именем этого народа их арестовывали, калечили, мочились им на головы во время допросов (как вспоминал маршал Мерецков). И этот народ оказался в 1941 году у генералов в подчинении. Никакой солидарности с «народом» поначалу, как мне представляется, и быть не могло. Подлинное фронтовое братство родилось только спустя месяцы и даже годы, ближе к 1942 году — когда перед лицом общей угрозы прежние конфликты были оттеснены на задний план. Главная тайна, которую советская пропаганда старалась скрыть всеми художественными средствами, вероятно, состоит в том, что победа в войне была достигнута бесчеловечными методами — что, естественно, не отменяет подвиг народа.

Генералы могли бы что-то сказать в свое оправдание в мемуарах, но их мемуары неискренни, полны умолчаний и похожи друг на друга (ибо редактировались одними и теми же клерками из Минобороны; только в жуковские мемуары было внесено около 3000 поправок). Их скрытым лейтмотивом было самооправдание, спихивание вины за провалы друг на друга. Они продолжали спустя 20, 30 лет заочно спорить друг с другом. Из этого можно сделать косвенный вывод, что вопрос о неоправданности потерь все же их беспокоил, мучил — но ни один не признал своих ошибок. Кто-то из них, вероятно, и пытался сказать правду — но мы этого уже не узнаем. Очень мало воспоминаний о первых месяцах и годах войны: многие мемуары тупо начинаются с 1943 года. Но тут еще и самоцензура: дело в том, что они сами себе запретили помнить и думать о том, как было на самом деле.

И тут, собственно, возникает «проблема языка»: для того чтобы сказать правду о войне, нужно прежде всего отказаться от сталинско-брежневского официоза, который был придуман именно для того, чтобы вытравить подлинную и страшную память о войне. Этот «пустотный канон» был нужен для умолчания и сокрытия, а не для анализа и размышления. По сути, этим же языком продолжает сегодня говорить о войне государство, и в рамках этого дискурса создаются якобы исторические сериалы, которые говорят о любой чепухе, о том, с кем спал маршал и против кого интриговал, но не говорят по-прежнему о самом главном — о том, как он воевал; под тем предлогом, что это «никому не интересно». Если почитать воспоминания ветеранов на сайте «Я помню», записанные уже в 2000-е годы, поражает странная, непривычная интонация — смесь абсурда и ужаса, столь непохожая на лакированный язык ветеранов на парадах Победы. Бессмысленно пытаться понять маршалов, привлекая в свидетели их любовниц, — как, впрочем, бессмысленно оценивать их действия с позиций современного гуманизма. Для понимания войны нужны новая серьезность и новый язык: не язык развлечения и не официоз — а нечто принципиально иное.