Краткое содержание предыдущих серий: мой муж Игорь Иртеньев перенес в Москве операцию, врачи рекомендовали ему дальнейшую лучевую терапию, которую лучше проходить на израильской аппаратуре. Что и толкнуло нас на путь принятия второго гражданства.
На Земле обетованной мы бывали, даже и живали. Не все нам тут нравилось (климат, взрывы, субботние неудобства, когда прекращается всякая жизнь), но в целом страна заслуживает, можно сказать, восхищения — с ее насаженными вручную лесами, демократией (крупных чиновников, включая министров и даже премьеров, судят, как простых смертных евреев), с ее потрясающей армией и удивительной для столь небогатого государства социальной программой. Так что второе гражданство, хотя и было для нас отчасти вынужденным, поперек совести не шло.
Для меня самым проклятым по сей день является вопрос самоидентификации. Каким, скажите на милость, мне себя считать поэтом? Российским? Казенно. Израильским? Язык не поворачивается. Российско-израильским? Это уже из области дипломатии. Еврейским? Для этого неплохо бы знать хоть пару десятков слов на триумфально возродившемся иврите или на тихо загибающемся идише. Русским поэтом еврейского происхождения?
Яду мне, яду!
Когда я поделился своими терзаниями с местным приятелем, он посоветовал мне не заморачиваться на этот счет.
— У меня, — говорит, — вообще духовная родина — Буэнос-Айрес, потому что больше всего на свете я люблю аргентинское танго.
Ну в таком случае моя духовная родина — Грузия, потому что больше всего на свете я люблю грузинское застолье. Кстати, мы и здесь нашли грузинский ресторан «Кенгуру», который держат грузинский режиссер со своей женой-музыкантом.
Нашу алию в Израиле называют «клистирной». В отличие от «колбасной» алии 90-х (уезжавшей из свободной, но голодной страны) и настоящей идейной алии 70-х.
В переводе с иврита «алия» значит «восхождение». Так евреи назвали свое переселение на родину предков.
…Сорок три года назад Менделевичу потребовалось угонять самолет, чтобы попасть в Израиль. Самолет так и не угнали, кто-то стукнул, их взяли прямо на аэродроме. Вместо Израиля Йосеф угодил в Мордовию, на одиннадцать лет. В те годы — не самый длинный путь на обетованную землю. Есть в этом что-то от самой первой алии — сорокалетнего блуждания Моисея с компанией по пустыне. Значит, нужна была эта маета вместо простого сорокадневного перехода, чтобы дозреть до новой свободной жизни. Время и пространство подчиняются идее, полагает раввин Йосеф Менделевич, и его страна берется это доказать.
Из аэропорта «Бен-Гурион» в 1981-м толпа встречающих выносила Йосефа Менделевича на руках.
Наш рейс встречали без шума и оваций, аплодировали при посадке своими силами. Но и добрались, надо заметить, быстрее — за три часа. Во многом благодаря Йосефу Менделевичу, организатору Сионистского форума.
— Наша задача — всех евреев вернуть в Эрец-Исраэль.
— Евреев всего мира? — встревожилась я.
— Во всяком случае, СНГ.
— Но Израиль же не резиновый!
— Израиль резиновый, — заверил меня Менделевич.
В аэропорту «Бен-Гурион» нас приветствовали лозунги на четырех языках «Добро пожаловать домой!». И вот с этого момента началась моя шизофрения. Поскольку я не считала себя ни эмигрантом (могу в любой момент вернуться Россию), ни репатриантом (я — всего лишь русская жена еврея). Но если моя личная алия — не каникулы, не эмиграция и не возвращение на землю предков, то — что же она?
Эрец-Исраэль открыта для всех. Но счастье от обретения этой земли доступно только еврею. И если душа твоя резонирует с Израилем — ты становишься евреем. Вот и все.
После выступления подходит ко мне человек.
— Простите, могу я задать вам вопрос как очевидцу?
— Да, пожалуйста.
— Скажите, Медведев — еврей?
Сын русской матери Денис, студент Хайфской музыкальной академии, женится и на следующий день отбывает на ливанскую границу. Ему нравится его новая страна, и он, еврей, прыгает в ее окоп.
Физик Володя из Дубны пакует в чемодан урну с родительским прахом, оканчивает в Иерусалиме ешиву, отпускает пейсы — и учитель Зеэв читает мальчикам Тору, удивляясь про себя скрытой от науки мудрости.
Забулдыга мастер Гена из Загорска работает все что угодно, и ребе Менахем любит поболтать с ним, пока он стеклит разбитое камнем окно в старой синагоге. Жена от Гены ушла, но кругом все свои, иврит Гена мешает с родной матерщиной, от белого жара легчает в пояснице, а ребе Менахем научился красивому, хотя и непонятному русскому слову «кебенемать».
Мне все это не по уму, и в прекрасной до слез эпической Иудейской пустыне я слепну от зноя и не нахожу отклика в сердце. Но никто и не заставляет. Молчит кровь — значит, катись в свое бездорожье.
Но мы — граждане этой страны. Ее законом мне предписано жить в ней «полгода плюс один день». За два месяца я уже поняла то, что не смогла осознать за шестьдесят лет: у меня есть родина, Россия, страна несчастная, больная, катящаяся хрен знает в какую пропасть, но любимая. Так любят дети пропащую мать — алкоголичку и шлюху. Теперь у меня появилась другая мать, заботливая и добропорядочная, умная, гордая и все такое. И мне надо полюбить и ее. Потому что иначе придется сбежать, как Гек Финн от вдовы на родную помойку. Или — удавиться, что уже неоднократно случалось с нашими ребятами в Израиле.
И я начала восхождение.
Для начала мы сняли квартиру в Гило, «спальном» районе Иерусалима. Аккурат напротив синагоги, которых вокруг нашего дома три. Наши хозяева, врач и учительница из Екатеринбурга, изумительные, святые люди, родители пятерых детей, носятся с нами, как со слабоумными младенцами, которыми мы, по сути, и являемся (без языка при топографическом кретинизме). Дом не отапливается, потому что две старушки-пенсионерки отказались платить за солярку. В квартире холоднее, чем на улице, а Иерусалим зимой — город студеный, бывает даже снег.
Оделись потеплее и отправились в Министерство внутренних дел за гражданством. Там сказали, что это серьезный вопрос и надо приходить к восьми утра. Дают список необходимых документов. Беседэр. Приходим к восьми с бумагами. А где ваше свидетельство о рождении? В Москве… И его же нет в списке. Оно подразумевается. Беседэр. Соседка идет в нашу московскую квартиру, находит свидетельство, передает с подругой, летящей в Нетанию к сестре, та пересылает нам в Иерусалим. Относим. Беседэр, идите в Министерство абсорбции. Там: нужна справка из МВД, что вы прилетели в Израиль такого-то числа. Но вот же моя виза! Нет, нужна справка из МВД. В МВД: зачем вам эта справка?
Беседэр, мы люди привычные. Труднее привыкнуть к другому.
Из нашего окна виден очаровательный лес на склоне горы невдалеке. Собираемся туда, типа, погулять. Не стоит, говорят нам, могут быть неприятности. Типа? Ну, типа, вас убьют. То есть мы, оказывается, живем на так называемых «территориях». У всех еще жива в памяти трагедия двух ребят-резервистов, по дороге из части случайно заруливших в Рамаллу, столицу Палестинской автономии. Солдат разорвали на куски.
Ездил на экскурсию в пустыню Негев. В числе прочих там были мама с сыном-солдатом. За плечом у него болталась автоматическая винтовка. Когда хлопчик заходил в сортир, он отдавал волыну мамаше, и та гордо держала ее на вытянутых руках, типа, вы служите, мы вас подождем.
Одна симпатичная чиновница (из Питера), взявшая надо мной как бы опеку, называет меня «Элла». Я ее пару раз поправила, но она стояла на своем: «У нас нет имени Алла. «Алла» звучит здесь как «Аллах акбар». Потом мне рассказали, как один «олим хадашим» (новый репатриант») потерял на рынке жену и громко позвал ее: «Алла!» Услышав его возглас, люди повалились прямо своими лицами еврейской национальности на грязный пол — с этим криком террористы-смертники вершат свой исламский суд…
У паренька на майке — загадочная картинка, изображающая пустынную горку и рядом — ту же горку, усеянную домиками. Лозунг, левосторонний по направлению строки и правый по партийности, в примерном переводе постулирует: «Земля без народа — народу без земли!»
В продвижении на Север — что правда, то правда, народу практически не наблюдается. Мы проезжаем грязноватые, но отделанные драгоценным иерусалимским камнем арабские городки; мертвые склоны одушевлены немногочисленной овцой под присмотром невидимых бедуинов, слившихся с тряпьем, жестью и фанерой своих якобы нищенских кочевий. Довольно трудно представить себе здесь зону военных действий — так мирно, дремотно и лениво вокруг. Но сонное это пространство цепляется вдруг за «колючку» военных лагерей, и блокпосты из белозубых ребят на всех дорогах разрушают плавные наплывы библейских реминисценций. Мы едем по Галилее, по предгорьям Голан, и при всей неуместности стрельбы в этом эпическом пейзаже, исполненном, как говорится, величавой мудрости, приходится признать, что лупили, лупили отсюда «катюши», и стали-таки непременной частью утвари каждого дома от Хайфы до Беер-Шевы — противогазы.
Земля-то — отнюдь не без народа. Но и другому народу она нужна позарез. Разбираться в этом конфликте — такая же безнадежная задача, как оценивать и судить наши азиатские и кавказские разборки с их этно-религиозно-исторически-территориальным кровохарканьем.
Едва ли не месяц после приезда ушел у меня на выяснение отношений с пользователями интернета. Началось все с одной злополучной статьи, на упоминание в которой я сдуру дал согласие. После чего наши рунетовские патриоты вылили на меня цистерну прокисшего кваса. Пришлось в своей колонке в «Газете.ру» объяснить, что я вовсе не помышлял уезжать из России навсегда, а толчком послужила моя медицинская история. После чего на меня вывалилась куча прокисшего хумуса уже в израильском интернете. Чтобы как-то отряхнуться от обеих субстанций, пришлось написать следующий стишок:
К идиотам
Меня достали идиоты. Их непомерное число уже превысило все квоты и все пределы превзошло. Что помогает идиота в толпе сограждан различить, так это страстная охота сограждан разуму учить. Никто бы вроде и не просит носить страдальца тяжкий крест, но он его упорно носит и мозг ваш с аппетитом ест. Ему внушил когда-то кто-то, такой же, видно, идиот, что без него, без идиота, на землю небо упадет. Ну ладно только бы учитель, с чем примириться смог бы я, но он и грозный обличитель, и беспощадный судия. Я вроде и умом не скуден, и с головой пока в ладу, так неужели же подсуден я идиотскому суду? Паситесь бедные болваны, к зиме нагуливая вес. Мне, сыну гордому небес, соавтору всемирной драмы — Абрамы вы или Иваны, Иваны вы или Абрамы — как с вами тошно, так и без.
Военное положение, заметное в веселом Израиле только по обилию хаки на улицах, не теряет своей тигриной упругости.
Девчонка с автоматом сопровождает группу американских туристов. Ствол под ее острым локтем больше похож на пугач, каковую функцию, надо думать, и выполняет. К прикладу привязан розовый тряпочный зайчик. Что проку от нее в армии?
Не советую задавать этот вопрос израильским солдаткам.
У хозяйки нашей квартиры одна из четырех дочерей служит в спецназе. Это элитные боевые части, службу там надо заслужить. Самурайское подразделение она, подобно Черной Мамбе, вряд ли, конечно, положит — но двух-трех палестинцев в рукопашной — запросто. Самой большой драмой для Маши было, когда ее перевели в медики, поскольку есть фельдшерское образование. Девочка плакала, просилась назад. Дочка других знакомых воевала в разведке — на радиоперехвате. Несколько месяцев она пасла террориста, почти полюбила его. В один из выходных дома заперлась в своей комнате и ревела всю ночь. Ее «клиента» ликвидировали…
Вот такие нерядовые переживания у израильских девушек. Как говорится, не плачь, девчонка.
Вообще, еврейки, надо сказать, легко посостязаются с русскими женщинами по части бедовости. На днях еврейская девушка уселась на переднее сиденье автобуса, по традиции принадлежащее «харедим» (ортодоксальным евреям). То есть это они, харедим, так считают. Всей стаей публика в черных лапсердаках накинулась на хулиганку и с криками «Шикса!» принялась гнать ее вон. Позвали полицию. Но девица-агностик вцепилась в свое место под солнцем и таки отстояла его. После чего ее прославляли в газетах и по телевидению: харедим в светских кругах Израиля симпатией не пользуются (не работают, не служат в армии, не платят налоги — паразиты в чистом виде, к тому же отказывающие неверующим евреям в праве называться евреями). Израильское интернет-сообщество ликует: ортодоксальный еврей подавился ханукальным пончиком!
— Смотри, сейчас увидишь Витебск прошлого века, — сказал мне мой друг Вовка, выруливая с иллюминированного перекрестка куда-то во тьму.
И немедленно все изменилось. Обрели плоть и важно зашагали по узким тротуарам персонажи Шагала: в черных шляпах и лапсердаках, с пейсами до лацканов, закрученными в крутые колбаски… Бритые женщины в косынках, все как одна беременные, и женщины в париках и шляпках, и девушки с косами до попы, девочки, разодетые, как куклы, в длинных платьях и туфлях с бантами, в белых чулках. И мужчины в круглых меховых шапках, и в белых талесах, и в черных кипах, и в шелковых кипах, и в кипах вязаных, и ни одного с непокрытой головой. Бородатый в черном катил двуспальную коляску, и четверо семенили рядом, четыре маленьких талмудиста с разноцветными пейсиками, в черных пиджачках. Здесь, в ортодоксально-религиозном районе Меа-Шеарим, в тесных, с маленькими окнами домах, построенных двести лет назад, когда евреи только начали выходить за стены Старого города и селиться в Иерусалиме, они и сегодня читают Тору с двух лет и к четырем надевают очки. Их облик и облик их улиц и домов не меняется веками, как неизменным сохранился их тысячелетний язык.
Меа-Шеарим — память Иерусалима, как рынок — его чрево, Старый город — дух, а развернутые на запад миражи новостроек на въезде — его белоснежное напудренное лицо.
Иерусалим утомляет и смущает суровой святостью, подавляет историчностью. Возможно, мне было бы легче полюбить Израиль, поселись мы в другом городе, где-нибудь у моря… Израильтяне говорят: Хайфа работает, Тель-Авив радуется, а Иерусалим молится.
Алла категорически не может жить в Иерусалиме, он страшно ее давит. Многие наши здешние друзья тоже считают его депрессивным городом и полагают, что жить можно только в Тель-Авиве. А по-моему, после Зюзино вообще ничего не страшно.
Город сплошь из белого камня, слепо отражающего белое солнце, маленькие окна-бойницы, пыльные оливы по обочинам. В первую нашу иерусалимскую пятницу в пять часов вечера мы услышали дикий вой сирены и поняли: всё, альбац, война. Теперь-то мы знаем, что так в городе начинается каждый шабат. Сирена возвещает: евреи! К столу! До вечера субботы хороший еврей не зажигает света, не подходит к телефону, не садится за руль.
«Я живу в Иерусалиме, и это дает мне настолько полное удовлетворение, что я просто больше ничего не хочу. Содержание работы, размер квартиры, количество денег — все это настолько не важно, когда живешь в Иерусалиме. Меня совершенно не тянет ехать куда-то еще и что-то там еще видеть. Я живу в Иерусалиме, и в этом как бы… смысл жизни».
И Вовка одобрительно кивает, соглашаясь с молодой женой. Выезжая из Меа-Шеарима, он засунул в карман черную кипу — знак ортодоксальной веры — и надел вязаную — принадлежность просвещенного традиционализма, так же запросто, как в Москве менял свой черный пояс сэнсэя на простой тренировочный. Вовка — каратист, заводной мужик. Япония, Россия и Иудея, пропущенные через его умную голову, отложились там культурными слоями. Он изучил дзен-буддизм. Объездил всю русскую глубинку, купаясь в фольклоре. И вместе с женой нашел наконец смысл жизни на земле коренной, как он считает, культуры человечества. Что не мешает ему менять сакральные кипы как перчатки.
В магазине толстый продавец в ответ на мой вопрос, нет ли свинины, с гордой обидой вскричал: «Я еврей!»
О, счастливцы! Все мои друзья и знакомые, живущие в Израиле, ответили себе на все вопросы и разобрались со своей любовью, которая сто лет гнала сюда и продолжает гнать евреев со всего мира. Природа этой любви та же, что заставляла их предков орошать сковородку земли и выращивать на песке виноград и арбузы без косточек. Заставляла строить у ворот тюрьмы детскую площадку в помощь подавленным и замотанным мамам во время свиданий. Заставляла вести бесконечные раскопки, листая историю своей земли справа налево, к истокам. Эта любовь заставляет их детей с радостью идти в армию и гордо заявлять понаехавшим: «Я — еврей!»
Моего друга Андрея Бильжо спросили: ты постишься как кто? Он подумал — действительно, мама вроде еврейка, сам мало во что верю… И ответил: «Как мудак».
Хорошо, а что мне-то делать с моей клистирной алией? Куда совершать восхождение? Когда-то рав Менделевич сказал мне:
— У нас есть общая задача. Эта задача — не воевать с палестинцами и даже — не трудоустроить всех олим. Эта задача — научить вере всех людей мира. На горе Синайской нам была дана религия для всех. Ее пророчество состоит в том, что в конечные дни все народы соберутся сюда, на Храмовую гору, которая видна вот из этого из окна, и будут служить Богу. Это мой идеал.
У меня другая вера. Вернее, ее, в сущности, нет. Как нет и идеала. Но у меня есть мечта. Эта мечта — выучить иврит, прийти в какое-нибудь людное место в Иерусалиме и крикнуть: «Друзья! Меня зовут Алла!» И чтоб никто не испугался.
P.S. Облучение мне не потребовалось. Израильские врачи постановили, что московский хирург А. Быстров блистательно сделал свое дело.
P.P.S. Я все думаю — а почему «плюс один день»? Подозреваю — для смеху. Евреи…
