СюжетыОбщество

Москву никто за язык не тянул

Филогог Владимир Беликов: Столичная манера говорить никогда не была эталоном

Этот материал вышел в номере № 138 от 9 декабря 2011
Читать
Филогог Владимир Беликов: Столичная манера говорить никогда не была эталоном

Исчезает ли московский стиль речи? Чем отличается язык в разных регионах нашей страны? Возможна и нужна ли единая языковая норма на всей территории России? Может ли Москва стать центром координации и исследования разных вариантов русского языка в зарубежье?

На эти вопросы отвечает Владимир БЕЛИКОВ, доктор филологических наук, ведущий научный сотрудник Института русского языка им. В.В. Виноградова, научный редактор словаря «Языки русских городов».

— Всем известен стиль московской речи — кто-то его передразнивает, кто-то пытается подражать, чтобы казаться истинным, глубоко коренным москвичом. Но и подражателей, и передразнивателей становится все меньше, потому что мы все реже слышим подлинную московскую речь. Можно ли сказать, что специфически московский стиль речи утрачивается?

— Да, старомосковская речь исчезает. Даже люди под шестьдесят уже почти не говорят коришневый или четверьг. В современных орфоэпических словарях то, что называется старомосковским произношением, получило пометку «устаревшее». А порой даже — «неправильное».

Но что делать людям, которые так говорят? Приведу пример. Моя коллега Елена Шмелева довольно долго вела передачу «Грамотей» на «Маяке». Ее бабушка играла в Малом театре и была типичным носителем старомосковской речи. Внучка, конечно же, многому научилась от бабушки. И вот на радио приходит письмо из Петербурга: «Ваши передачи мне нравятся, но зачем вы манерничаете, нарочито говорите «булошная», «дьверь», «изьвестный»? — все образованные люди говорят так, как пишется».

— Исходя из этого, можно ли сказать, что московский язык провинциализируется? В том смысле, что он теряет статус избранности? Теряет влияние?

— Сразу стоит сказать, что различия в русском языке совсем невелики, если сравнивать с британским-американским-австралийским или вариантами немецкого.

Современная Москва — мегаполис, поэтому ее повседневный язык не провинциализируется, а нивелируется. И о потере влияния. На мой взгляд, «московский язык» и не имел статуса избранности. Мы во многом живем мифами. Орфоэпия Малого театра, конечно, была образцом. Но когда и для кого? Для создателей академического словаря — да. Про Мейерхольда или Станиславского — не уверен. И с какой бы стати

Изображение

екатеринбуржцу Коляде ориентироваться на Малый театр?

Если говорить о повседневной речи образованной части общества, то в такой большой стране, как Россия, в деталях она всегда и неизбежно была региональной. Московские или петербургские речевые особенности могли кому-то служить образцом для подражания, но всеобщим эталоном не были.

Двести лет назад русский литературный язык только зарождался. Речь столичного дворянства не могла стать эталоном просто в силу того, что ее влияние невозможно было распространить.

Татьяна Ларина, ровесница Пушкина, «по-русски плохо знала,/Журналов наших не читала». С дворней Татьяна, конечно, прекрасно говорила по-русски, но это был не тот Язык, которого хотел для отечества Пушкин. Для бытового общения везде и всегда хватало диалектов. Но роль литературного языка, способного удовлетворять любые коммуникативные интересы образованного общества, в России на какое-то время принял на себя французский.

Поддерживать единую грамматику и орфографию письменного языка было легко, а с лексикой были сложности. Унифицировать произношение до появления радио было просто невозможно. И верхневолжской интеллигенции вполне дозволялось «окать», что демонстрировал Максим Горький.

А в советской лингвистике восторжествовала идея: что правильно в Москве, то правильно и в Ленинграде и по всей стране. Корни у этой концепции идеологические, примерно те же, что и у бесклассового общества: всё у всех одинаковое, литературный язык един, рабочие и крестьяне не могут не прейти на него, поскольку учились в школе. Идеологи от русистики проводили в науке правильную партийную линию. Иные взгляды не поощрялись. И как-то к идее единой нормы все привыкли.

Но реальность была другой. Кое в чем язык каждого региона был специфичен как в дореволюционной России, так и в СССР. Отличается он и сейчас.

Примеров тому — множество, но даже профессионалы не всегда понимают, что их словоупотребление не всегда универсально понятно. Вот петербургские лингвисты в конце 2005 года проводили «конкурс на лучшее владение русской речью». В первом заочном туре надо было пройти некий тест. Там был вопрос: «Председатель правления нашего садоводства был избран…» — дальше шло число голосов, которое надо было правильно просклонять.

Составителям было невдомек, что садово-огородные товарищества за пределами окрестностей Петербурга садоводствами почти не зовутся. Так говорят еще в Иркутской области, а на разделяющем эти регионы пространстве все иначе. Где-то такой участок называется мичуринским, где-то садом-огородом.

Яндекс многое выяснил про русский язык чисто статистическими методами. Наберите в поисковой строке «садоо…», получите от Яндекса две подсказки: садоогороды в ижевске и садоогороды в ижевске продажа. Садоогороды в Ижевске ничем не лучше и не хуже петербургских садоводств.

Как ни мало такого рода различий, они могут порождать и недоразумения. Челябинск и Екатеринбург находятся близко друг к другу, но как два крупных центра отличаются языком. И потому порой случаются казусы — например, при межгородском обмене квартир. В одном городе «полуторка» означает однокомнатную квартиру с большой кухней, а в другом — маленькую двухкомнатную.

— Кажется, что благодаря Интернету языковое пространство должно стать единым. Сейчас же не то далекое время, когда люди из разных губерний мало контактировали друг с другом.

— Интернет не только связывает Ростов с Мурманском и Владивостоком, это еще и средство региональной консолидации. Не случайно широкое распространение получили тексты типа «Настоящий житель Ростова (Владивостока) — это тот, кто…», и далее перечень в десятки пунктов.

Пока в Интернете люди скорее узнают о региональных различиях. И чужое воспринимается как курьез, мало кто откажется от своего привычного в пользу чужого курьезного. Конечно, чужое может заинтересовать и оказаться модным. Улан-удэнская группа «Оргазм Нострадамуса» запустила во всеобщий молодежный обиход песню со словами «Будет на кассе сотыга,/Всё просажу на бухло». «Сотыга» — сотня рублей, использовалась в молодежном жаргоне от Среднего Поволжья до Дальнего Востока. Слово стало известно повсеместно, правда, не всем, а только поклонникам этой группы. Блогер из Львова несколько лет назад писал: «Мне нравится эта песня, будем петь, когда на пиво пойдем». Но вряд ли во Львове сто гривен стали называть сотыгой.

Вот, например, ручка. В ней что есть? Стержень. А в Харькове этот стержень называется ампула, ампулка. Почему? Потому что он, как ампула, чем-то наполняется. Так и в газетах пишут: «Мы не должны ввозить ампулы из Китая, потому что наполнитель содержит ртуть». Нормальный русский язык, но в России нигде не поймут, что за ампулы.

— Получается, что есть существенные отличия в региональных диалектах, в словоупотреблении. Почему же именно Москва не имела языкового своеобразия?

— Там, где неместные уроженцы составляют один процент от активного взрослого населения, они успевают адаптироваться к местной специфике, но Москва после переноса сюда столицы испытывает постоянный приток населения, периодами — массовый. Культурное и языковое своеобразие не утрачивается, а скорее становится малозаметным, размывается.

Но кое-что все-таки остается, причем из относительно недавних инноваций. В конце 1960-х много где стали строить одноподъездные дома в семь и девять этажей. Потом появились такие же 12-этажные и более высокие. Конечно, их можно было никак специально не называть, но потребность в номинации, как говорят лингвисты, существовала: рассказывая, как куда-то попасть, приходилось описывать дома так, чтобы слушающий нашел дорогу. В некоторых городах такие дома стали называть «свечками», только в Петербурге утвердился архитектурный термин «точечный дом», чаще просто «точка». А в Москве — и, кажется, больше нигде — это «башни».

— Какие социальные и психологические причины влияют на выбор того или иного слова? Иначе говоря — как изменения, происходящие с языком, свидетельствуют об изменениях, происходящих в сознании?

— Это вопрос очень сложный. Взаимозависимость языка и мышления бесспорна, но как одно влияет на другое, мы часто можем только гадать: слишком мало материала. Но один пример все-таки стоит привести.

Систему водоснабжения везде иногда ремонтируют. Когда в квартире появляется вода, почти везде радостно говорят: «Дали воду», а обратная ситуация в большинстве городов описывается глаголом «отключили».

Не логично ли использовать пару «дали — взяли»? Но так почему-то говорят только кое-где в Среднем Поволжье. Со светом и Интернетом там та же история: «дали — взяли». Ответственный за взятие и отключение невольно осмысляется по-разному.

А в Якутии теми же процессами распоряжается некая абстрактная стихия: «свет ушел — свет пришел», «вода ушла — вода пришла».

Но серьезных выводов о различиях в психологии жителей Москвы, Ульяновска и Якутска я бы на этом основании не делал.

Если бы Путин не собирался «мочить в сортире», то Медведев вряд ли потребовал бы «не кошмарить бизнес»

— Обратимся к речи московских политиков, приехавших из Петербурга. Речь Владимира Путина — грамматически правильная, но с употреблением жестких, порой простонародных выражений. Этот стиль перенял Дмитрий Медведев. По вашим наблюдениям, влияет ли их стиль речи на речь московских чиновников и бизнесменов?

— Бизнесмены разные бывают. Ходорковский, я думаю, у Путина ничего не перенимал. Сколько перенял Абрамович, не знаю. Потанин — не думаю, чтобы многое перенял.

Конечно, Медведев выстраивает свою речь под Путина. Если бы Путин не собирался «мочить в сортире», то Медведев вряд ли потребовал бы «не кошмарить бизнес».

Стилистика Путина меня нисколько не удивляет. А вот у Медведева такой стиль речи воспринимается обществом как обезьянничанье.

— Нашими правителями в течение почти ста лет были немосквичи. Не повлиял ли этот факт на то, что московский стиль речи постепенно маргинализировался? Ведь стилистика речи высшего руководства не могла не оказывать влияния на чиновничество, а потом и на народ.

— Сталин, мне кажется, никакого влияния на речевую практику не оказал.

— Его было небезопасно копировать.

— А потому от него остались только всем известные выражения. У нас есть миф, что Хрущев произносил украинское «гэ», но на самом деле он так говорил, только пока был на Украине. Переехав в Москву с Украины, он в целом перешел на московскую фонетику, легко научился выговаривать взрывное «г». Сохранявшиеся речевые особенности были признаками просторечия, и образованным людям не приходило в голову повторять за ним «коммунизьм».

А Брежнев решил быть ближе к народу. Он мог бы прекрасно научиться говорить без акцента, но не стал этого делать. Появилось и подражание, но специфическое: никто не переучивался «под Ильича», но «понаехавшие» из Днепропетровска или Ставрополья решили, что можно не тратить усилий на переучивание. Однако касалось это только партийно-государственной элиты. Вне этой среды подражать фонетике Брежнева было принято только в анекдотах. Те, кто претендовал на место в культуре, от заметной фонетической специфики в речи избавлялись. Лимонов, например, харьковские особенности в произношении быстро утратил.

— Есть ли новые слова, появившиеся в нашем лексиконе в связи с выборами?

— В русском языке Украины несколько лет назад появилось слово «политсила», в Россию оно пока не проникло. У нас последние годы партии создаются не для выражения каких-то идей, а для участия в выборах. Так что слова типа «единороссы» появляются в конечном счете из-за выборов. И вариант «выбора» используют теперь не только малограмотные, есть тенденция противопоставлять «выборы» и «выбора» как несколько различные мероприятия.

В лингвистике происходит то же самое, что в физике, химии и математике. То есть — ничего хорошего

— Может ли Москва заниматься пристальным исследованием разных вариантов русского языка на постсоветском и мировом пространстве? Стать центром, который благодаря исследованиям заслужил бы непререкаемый авторитет у тех, кто говорит на русском в других странах?

— Москва центром контроля за литературной нормой быть не может. А стать центром координации, центром поддержки и распространения общерусской нормы ей, может, и хотелось бы, но вряд ли получится. Сначала о центре контроля. Денежная единица Киргизии — сом. Как правильно сказать — миллион чего?

— Сомов?

— В 1990-х и я так думал, именно так и говорили на московском радио и телевидении, потом в таком варианте слово попало в один орфоэпический словарь. А мне недавно попал в руки сборник «Русский язык Киргизстана», где написано о типичных ошибках в речи. В частности: «Ударение сОмов столь же дико, как похорОны. Правильное ударение — сомОв». Так считают киргизские русисты. И может ли Москва навязывать в данном случае норму? Реально ли это?

Другой пример из той же области. Все мы знаем, как остро стоит вопрос с русским языком на Украине. У филолога из Симферополя Александра Рудякова появилась здравая идея: признать русский язык Украины вариантом русского языка. Тогда те, кто борется на Украине за права русского языка, окажутся борцами не за права языка России, а за свой, специфический, украинский русский язык. И специфика эта далеко не во всем следствие влияния украинского.

Теперь о шансах Москвы стать авторитетным главным центром исследований всякого русского языка. При этом придется быть предельно внимательным к тому, какие изменения происходят с русским языком в странах СНГ, в русских диаспорах дальнего зарубежья.

Тут мы сталкиваемся с целым комплексом проблем – от политики до состояния современной лингвистики. Понимаете, ведь в лингвистике происходит то же самое, что в физике, химии и математике. То есть – ничего хорошего. Стать центром изучения всех видов русского языка в зарубежье Москва не может, для этого одних амбиций мало. Она могла бы стать центром координации таких исследований и их организатором в других местах, — это было бы гораздо дешевле, но деньги все равно нужны немалые. И просто деньги ничего не решат, нужны кадры. Нужны русисты с незашоренным взглядом на процессы, происходящие в русском языке в России и за рубежом. Те, чье научное мировоззрение покоится на единстве и нерушимости литературной нормы, не подходят.

О неизбежности региональных различий в норме я уже говорил. У нормы есть еще и возрастное измерение. Вот яркий пример. Идет большая конференция по культуре речи. Пожилая русистка, заслуженно считающаяся одним из ведущих специалистов по литературной норме, затягивает пленарный доклад. Ведущий заседания встает, намекая тем самым на регламент. Докладчица это видит и бросает реплику: «Да, да, я уже кончаю».

Двадцать лет назад никто бы никак не реагировал, а тут по залу пробегает шумок: молодое поколение носителей литературной нормы (а других там не было) знает, что публично произносить такую фразу не принято, сейчас это серьезное нарушение нормы. Но докладчица об этом не подозревает. Мало того, она не поверит, что так говорить нельзя. В ее научной парадигме норма в любой момент времени едина и стабильна.

Вернусь к вашему вопросу: может ли Москва претендовать на статус центра полноценных исследований в области русистской социолингвистики? Претендовать может, но претензия эта у русистов в Риге, Киеве, Симферополе, Алма-Ате или Бишкеке не должна вызывать ни смеха, ни возмущения.

Теоретически можно выявлять факты, строить теорию, становиться авторитетным центром исследования и т.д. Но для всего этого нужны деньги. Там, где деньги — начинается их распределение, а чем кончается любое распределение денег в современной России, хорошо известно: желающих их делить много, желающих работать мало. Пока те, для кого приоритет в приращении научных знаний, работают, другие делят деньги. Деньги кончаются, наука кончается.

shareprint
Добавьте в Конструктор подписки, приготовленные Редакцией, или свои любимые источники: сайты, телеграм- и youtube-каналы. Залогиньтесь, чтобы не терять свои подписки на разных устройствах
arrow