30 ноября

07.00.Проснулись, когда было еще темно.

От дома до суда — полчаса пешком: унылая минская окраина, Московский район. Заседания начинались в одиннадцать, но Люба обычно была на месте уже к десяти. К суду не подходила, дежурила на перекрестке. «Я думала, мальчишек мимо везут — и Влад меня видит, — говорит Люба. — А потом узнала, что их внутри специальных машин возят. Не в клетках даже, а в таких… саркофагах. Инесса фото нашла».

В Минске Люба с младшей дочерью Таней живут у Крутых. Точнее так: Любовь Ковалева, мать обвиняемого в теракте 11 апреля 2011 года, живет у Инессы Крутой, оставшейся инвалидом после теракта 11 апреля 2011 года.

Поселиться в своей семье Ковалевых позвал папа Инессы Александр. Потом его, правда, арестовали, но Люба с Таней так и остались жить у Крутых.

Сама Инесса на суд не ходит. После теракта она с трудом двигается, плохо слышит (порваны барабанные перепонки), мучается от головных болей. Вместо нее заседания посещал отец. Перед судом он потребовал у следствия материалы дела (565 томов отдали только за неделю до начала процесса), на заседаниях стал задавать вопросы, а затем и вообще потребовал наложить мораторий на смертную казнь.

Отвыступался Александр быстро: после четвертого заседания его арестовали. Обвинение — хулиганство («вылил банку с анализом мочи на голову главврача»), место содержания — Республиканский научно-практический центр психического здоровья (в быту — психушка «Новинки»). 25 октября Александра признали невменяемым, но отправили почему-то в СИЗО.

10.20.— Слушатель? Потерпевший? — сортирует посетителей сотрудница суда. Слушателям выделены два уже заполненных ряда наверху, потерпевшим — все остальные, пока пустые.

На заседаниях Люба всегда садилась слева, в последнем ряду: зал суда поднимается амфитеатром, и клетка с сыном сверху виднее. На первое заседание шла с опаской. Не потому, что мать обвиняемого: «Стыдиться мне нечего, Влад не убийца», — просто боялась, что не поместится. Но зал оказался пустым.

Поначалу в зал Любу пускали только с охраной. Охранники были нормальными, только один все время нудел: «Что, модем забрали при обыске? Ничего, после расстрела вернут. Пальто унесли? Да на чёрта оно ему теперь…»

Родителей Димы Коновалова в суде Люба видела всего один раз: их привезли в машине с тонированными стеклами, с охраной и только на полчаса. Несколько раз Люба приходила к их дому, но ее не пустили.

10.40. «Слушатели» уже не помещаются на задних рядах и заполняют все свободные места. Люба с Таней — одни из последних. Место им заняли друзья.

Процесс «витебских террористов» резко отличался от политических судов года. На него неожиданно пришли люди, не связанные с политикой и правозащитной работой: пара домохозяек, блондинка с юрфака, трое пострадавших в теракте и еще десяток неизвестно как заинтересовавшихся делом минчан. Вели стенограмму заседаний, ловили прокурора на нестыковках, всю информацию выкладывали на форуме сайта по продаже компьютеров и утюгов. В перерывах собирались в судебной столовой («Прокурор Стук нас увидел — прям пулей выскочил»), после — спорили часами у входа. Поддерживали и успокаивали Любу, перед приговором пили валерьянку, а «витебских террористов» называли просто: ребята.

10.55.Обвиняемых Коновалова и Ковалева заводят по одному. Скованные за спиной руки высоко задраны, головы пригнуты к земле. От зала их отделяют толстые прутья клетки и стоящие вокруг милиционеры в ушанках, но Люба уверена, что сын видит ее: «Когда я входила, он всегда улыбался. А девчонкам (с Таней на суд приезжали подруги. — Е. Р.) даже сердечки в воздухе рисовал. Тоже мне, террорист!»

Дмитрий Коновалов не видит, кажется, никого. Весь процесс он отказывался от показаний, смотрел в пол, иногда бессмысленно улыбался и вместо последнего слова коротко бросил: «Не надо». Ходят слухи, что его держат на психотропных.

11.00.— Встать, суд идет!

Полный текст приговора составляет 114 страниц. Время оглашения, предупреждает судья Александр Федорцов, — 4—5 часов. Пострадавшие настаивают на чтении полного.

12.00.Обвинение построено как «этапы большого пути». Петарды в подъездах, растяжка на пешеходной тропинке, поджог старой машины, треснувшая витрина библиотеки. Первые шаги бомбистов: взрывное устройство в цветочной клумбе посреди Витебска. Тренировка по-крупному: июль 2008-го, Минск. Первая бомба Коновалова не сработала, поэтому он вернулся домой за второй. «Как он за оцепление-то прошел?» — возмущается зал (весь процесс адвокаты пытались доказать, что Коновалов вовсе не был на месте терракта).

Кажется, в виновность Коновалова не верит никто. По опросу литовского Независимого института социально-политических и экономических исследований, только 21,2% опрошенных белорусов верят, что взрыв в метро совершил «террорист-одиночка и его пособник, за которыми никто не стоял». 32,4% считают, что они совершили преступление по чьему-то заказу. 36,7% уверены, что «это преступление совершили другие люди».

Сомневаться в вине «террористов» белорусы начали на суде. Весь процесс главным подтверждением вины оставалось признание Коновалова и Ковалева. С доказательствами было хуже. Адвокаты утверждали, что на видеозаписях из метро видны монтажные склейки, на следственном эксперименте Коновалов с трудом смог собрать бомбу, причем другого вида, чем взорванная в метро. С каждым судебным заседанием количество вопросов росло. Как белорусские спецслужбы за считаные часы вычислили фамилии террористов и нашли их квартиру? Почему сдававшая ее риелтор Татьяна Варавко не смогла опознать обвиняемых? Почему террористу Коновалову не удалось описать собственную бомбу?

Характерный пример отношения к обвиняемым — пострадавшая в теракте Людмила Жечко. После взрыва ей понадобились 15 сеансов физиотерапии и два месяца работы с психотерапевтом. В суд она пришла «клеймить и обвинять», но «потом послушала — и поняла: не получается у меня». Я видела, как после одного из заседаний она бросилась за свидетелем обвинения с криком: «Зачем же ты врешь?!»

14.40. Судья добирается до теракта в Минске. Зачитывает описание взрыва, показания свидетелей, результаты экспертиз. Словно специально останавливается на самых спорных в расследовании моментах: видеозапись с камеры наблюдения метро не содержит монтажных склеек, показания о цвете сумки расходятся «из-за особенностей восприятия свидетелями цветов». Из зала все громче слышны крики: «Вранье!»

— Вывести нарушителей из зала! — возмущается судья Федорцов. — Да, вы, в полосатой кофте!

Женщину выводят из рядов пострадавших. Люба провожает ее взглядом.

«…Пособничество Владислава Ковалева в совершении теракта носило целенаправленный характер и выразилось в содействии доставке взрывного устройства для хранения на съемной квартире, предоставлении своего телефона Коновалову и помощи в поиске жилья… Ковалев заранее знал, что Коновалов привез взрывное устройство в Минск и намерен взорвать его в метро в час пик…»

Зал встречает обвинение молчанием, только Люба растерянно спрашивает: «Ну как? Ну как?» — и беспомощно замолкает.

«…Изучая материалы уголовного дела, суд все больше убеждался в том, что Дмитрий Коновалов и Владислав Ковалев представляют исключительную опасность для общества и к ним необходимо применить исключительную меру наказания», — читает судья.

По залу прокатывается гул.

«…Приговаривается к высшей мере…»

Милиционер в кителе и ушанке громко защелкивает наручники на руках Коновалова.

«…путем расстрела».

Наручники щелкают на руках Ковалева. На лицах обоих — ни тени эмоций.

— Позор! — неуверенно кричат с дальних рядов.

«…Потерпевшим причинен ущерб на сумму 175 миллионов белорусских рублей… — без паузы продолжает судья. — В частности: потерпевшей Акулич…»

15.00.Приговор превращается в одно бесконечное перечисление поврежденных в теракте плееров, курток, мобильных, взыскиваемых с осужденных миллионов рублей. Словно не было слов про «исключительную вину» и «высшую меру», словно речь не о расстреле, а о большой распродаже подержанных вещей.

Публика кажется растерянной. Ей словно хочется верить, что ничего не случилось, слова про смертную казнь не были произнесены. Но, повернув голову, вижу, как Таня едва заметно раскачивается, стоя на одном месте, и вдоль рядов слушателей бесшумно и быстро выстраивается ОМОН.

15.30.«Решение Верховного суда Белоруссии является окончательным и обжалованию не подлежит. Приговоренные смогут обратиться с просьбой о помиловании к президенту».

Судья захлопывает папку с приговором. И только теперь зал разражается свистом и криками: «Позор!»

16.30.Зал пустеет, Ковалева уже увели.

— Надо идти? — стоя посреди пустого зала, Люба зябко запахивает пальто, машинально разглаживает шарф. — Подождите, подождите, пожалуйста. Там журналисты, да?..

16.40.В пустом зале — всего несколько человек, красный плюш сидений режет глаза. Милиционеры собираются вокруг клетки Коновалова, открывают замок.

— Дима, скажи что-нибудь! — пострадавшая Людмила Жечко выпрямляется между рядами, голос разносится по пустому залу. — Скажи хотя бы: я невиновен! Хотя бы сейчас скажи! Сейчас уже можно!

Молча, словно не слыша, Коновалов поворачивается спиной к дверям клетки. И привычным движением нагибается, поднимая руки в наручниках. Его уводят.

18.00. — Лучше пельмени купим. Ну когда нам готовить, работать надо!

Сегодня Люба и Таня ночуют у Светы, одной из тех, кто ходил на все заседания суда. У Светы филологическое образование, свободный график работы, обостренное чувство справедливости и бездна энергии. Мне уже не кажется странным, что Любу зовут пожить люди, встреченные в суде.

Люба выбирает салат с морковкой, Света — печенье, правозащитница Людмила Грязнова — колбасу. В очереди у кассы обсуждаем суд.

Усатый мужик с батоном медленно оборачивается:

— Ох, раскудахтались бабы. В курятнике прямо, — беззлобно говорит он.

— Еще бы мы после смертной казни молчали.

— Что, уже приговорили?.. — осекается вдруг мужик. И с расстановкой выплевывает: — Мудаки!

Люба стоит около рядов соков, прижимая плечом телефонную трубку: «Да, спасибо. Прошение понесу завтра. Нет, помогать не нужно. Буду держаться, спасибо, да».

Голос спокойный, по лицу катятся слезы. Впервые за этот день.

18.50.В спальне у Светы — десятки слоников. На полке — фарфоровые, на диване — плюшевые, на стенах — бумажные. На ковре со слониками сидит Люба. Очень худая, вся в черном. Скачет пультом по телеканалам, ищет новости. Белорусские лучше не смотреть: все последние дни они шумели о том, что «15 загубленных жизней и сотни раненых не оставляют шансов преступникам продолжить собственное существование».

«Словно народ готовили к приговору», — говорит Света.

Сюжеты российских телеканалов почти сочувственны к осужденным. Но в Белоруссии, выяснится завтра, из эфира их вырезали.

19.00. — Ой, лицо избитое. — Таня бросается к телевизору, проводит рукой по экрану.

— Тихо, маме не говори!

Лицо Влада — крупным планом в теленовостях. Главный государственный канал «Беларусь-1» впервые показывает кадры первого допроса Димы и видео-запись очной ставки в психбольнице «Новинки». Вот обвиняемые в нелепых пижамах сидят в комнате с зелеными стенами. «Взрывы в подъездах, в том числе с моим участием, поджоги в подъездах, взрывы в центре города в Витебске и Минске, попытка пустить под откос поезд, поджог микроавтобуса, взрывы с использованием горючих веществ…» — без выражения перечисляет Ковалев. Коновалов молчит, эмоций на лице нет, будто в комнате нет его самого.

«Просто убийства Коновалову мало, — добивает зрителя голос за кадром. — Ему нужны страдания людей. В лучших традициях мирового терроризма он решает придать взрывному устройству большую разрушающую силу. Хотелось не только убить как можно больше людей. Тех, кто выживет, хотелось еще и покалечить». Вообще-то поражающих элементов в теле пострадавших во взрыве не было, но на следственном эксперименте Коновалов собрал бомбу с болтами и гайками, и публике надо это объяснить.

При этом Коновалов, утверждали на суде его школьные друзья, действительно увлекался химией и собирал простые взрывчатые устройства. Возможно, он действительно взрывал петарды в подъездах. Но на видеозаписи следственного эксперимента со сбором бомбы Коновалов выглядит троечником, ждущим подсказок учителя.

20.00. В детской — постеры с певицей Глюкозой и много икон. На экране стоящего под иконами компьютера листаем статьи о приговоре. «Высшая мера сомнения» — это «Голос России», «Выстрел в затылок правосудию» — «Московский комсомолец».

— Видите, все за нас, — успокаивает Света.

На кухне Таня отсчитывает по 10 капель валерьянки, боярышника, пустырника. «По одному не сработают. Нет, «Новопассит» уже не помогает, мама семь месяцев на нем сидит».

Прошение о помиловании надо составить за вечер, но каждая фраза переписывается несколько раз.

— «Обращаюсь к Вам как к отцу»? Или «как к гаранту Конституции»?

— Про братьев Мурашко добавь! Они в тех же самых взрывах признались, а что вышло?

— Про дедушку обязательно надо сказать! У нас дедушка— партизан.

— Вы заметили, как судья про «обратиться с просьбой о помиловании» сказал? Он как-то особенно, с нажимом это сказал.

— Может: «Если мой сын виновен, он уже искупил…» — предлагаю я. Люба вдруг вздрагивает:

— «Если виновен»? Я такого не напишу.

21.00. Людмила Грязнова уходит в другую комнату и вскоре приносит почти готовое письмо: «Никто никогда не мог упрекнуть меня в том, что я недостойно воспитала своих детей. Я уверена в том, что мой сын не мог совершить то чудовищное преступление, за которое его осудили… Не оценивая итоги суда в отношении моего сына, я прошу Вас вспомнить, что в истории Беларуси бывали случаи, когда невиновных приговаривали к расстрелу и только через несколько лет находили настоящего преступника. Пожалуйста, не торопитесь сегодня с судебным решением, введите мораторий на смертную казнь в Республике Беларусь, покажите, что наша страна — цивилизованное государство».

— А может, он и вовсе это не прочитает, какая разница, что писать! — в сердцах говорит Света.

23.00.Таня в сотый раз перечитывает прошение, Люба уже легла, но машинально переключает каналы. Останавливается на Первом. Идет сериал «Фурцева».

— Смотри, вон какое страшное время было, — тихо подсаживается Света. — А она ничего, выстояла, не сломалась. И мы выстоим. И мы справимся. Ну не надо, не надо, не реви.

1 декабря

11.00. С Любой, Таней и Светой встречаемся в центре Минска у журналистки Оли (имя изменено. — Е. Р.). За ночь Оля подняла на уши всех белорусских журналистов, поэтому теперь в соседней комнате Люба дает интервью The Independent, и две съемочные группы дежурят под окном.

— Я раньше жуткая трусиха была. Ментов боялась, опричников (сотрудников КГБ. — Е. Р.) боялась, на «сутки» боялась попасть, — сидя на кухне, рассказывает Света. — А когда на Площади (митинг 19 декабря 2010 года. — Е. Р.) меня стали засовывать в автозак — всё. Страх как рукой сняло.

— Надо еще валерьянки купить. — Таня с тоской смотрит в окно.

12.00.— Ну, к бою!

В администрацию президента идем в компании десятка журналистов, сзади на уазике тащится ОМОН. Зачитывать свое прошение Люба начала прямо на улице, но рядом моментально возникли прохожие в штатском, затем подтянулись сотрудники милиции.

В администрации Люба проводит 15 минут: прошение приняли, говорили корректно. Просить за Коновалова, похоже, не будет никто.

16.00. — А вам петицию подать разрешили? — немолодая женщина с тяжелыми сумками бросается к Любе у входа в метро. — Ну, президенту? Разрешили? Вот хорошо!

Сегодня Люба целый день куда-то спешит, опаздывает, бежит. Кажется, ей все время надо действовать: не останавливаться, не думать, не вспоминать. Подать прошение, выступить перед журналистами, увидеться с адвокатом, получить разрешение на свидание с сыном. Встретиться с незнакомой девушкой Машей («Мы придумали слать ребятам открытки в СИЗО, дайте нам адрес»), сдать документы на визу (их с Таней приглашают в эфир на польский телеканал), отпроситься с работы. Дома в Витебске Люба работает в охране завода: «Сторож я, какой из меня охранник при моих-то 50 кг?» На время суда Люба взяла отпуск, начальство пошло навстречу: «Они Влада с детства знают, никто не думает, что он террорист. Сын в детстве болел много, у него астма. Я специально сторожем устроилась, чтоб рядом быть».

18.30. Прощаемся на остановке: Люба с Таней возвращаются к Инессе, домой. Свидание с Владом уже завтра, надо простирнуть кофточку, выяснить, позволяют ли передачки, подготовиться к Польше…

— Нам еще много работать, — говорит Люба. — У нас так мало времени, а нам нужно столько успеть.

2 декабря

15.00. — Волосы стали темные, лицо похудело ужасно, — голос Любы едва слышен через помехи. Она знает, что телефон прослушивают, но сейчас ей на это плевать. — И следы от наручников — как будто не кожа, а белье мятое. Их сутками держат прикованными к кроватям, я знаю!

На свидание Любе дали всего полчаса. Говорили через стекло по телефону, за спиной стоял начальник СИЗО.

— Но я все равно сказала: «Сынок, держись. За нас весь мир борется, все правозащитники поднялись. Так случилось, что это пало на нас. И нам надо это перенести». Я вообще все свидание говорила-говорила-говорила, чтобы не разрыдаться. Но все равно плакала. И Влад плакал. Но несколько раз улыбнулся.

P.S. По официальной информации, с 1998 по 2010 год в Белоруссии были приговорены к расстрелу 102 человека. Прошение о помиловании президент Лукашенко подписал всего один раз.