I

Не было никакого неба

Никита ЛИХОВИД. Двадцать один год. Родился в Минске. Учился в Институте управления. Участник событий 19 декабря. Приговорен к 3,5 годам заключения. Провел в штрафном изоляторе 82 дня. Похудел на 18 килограммов.

Его воспитывала мама. Все время нашей беседы Елена не отрывала глаз от сына. Временами в них появлялись слезы. Она их не замечала. Слезы высыхали сами собой. А потом лились снова.

Никита — трудный собеседник. Он сразу и безоговорочно сказал, что никакой он не активист. Политикой не занимался. Но это не значит, что у него нет принципов. Они есть. Он ими дорожит. После отсидки дорожит тем более.

Предельно честен и ни на кого не похож. Ни по типу поведения, ни по реакции на то, что с ним произошло. Когда его поведение на зоне называют геройским, он презрительно отмахивается. После получаса разговора стало ясно, что это не просто другое поколение. Это другой замес породы. Новые белорусские мальчики. Они знают, что делают. Чего хотят. Во имя чего подвергают себя опасности. Именно отсюда тип уникального бесстрашия, в котором нет места экстремизму, насилию. Нет места предательству и конформизму. Если это называется оппозицией, то прежде всего поражает чистота форм. Бескорыстие этого движения, отсутствие привходящих корыстных мотивов есть лучшее свидетельство правоты поколения двадцатилетних.

И вот я, старая учительница, повидавшая за полвека работы с детьми много чего, спрашиваю Никиту, на что он мог надеяться при дерзком непослушании лагерным властям. Неужели не понимал, что с ним можно сделать все, что угодно? Стоят ли его принципы человеческой жизни?

— На этих принципах держится мир, — говорит Никита.

С этой минуты мне стало понятно, почему слова о любви к родине, человеку, слова о чести и долге, которые будут иметь место, в устах этих мальчиков утратили пафосную трескучесть и предстают в своем первоначале, как были задуманы первыми, кто положил жизнь за эти слова. Это основа подлинно человеческого бытия, где вопрос, поступать по-человечески или нет, не стоит никогда.

Я не раз обращалась к Елене с вопросом: как появляются такие мальчики?

Мама молчит и с нескрываемой тревогой смотрит на Никиту.

Так все-таки, за что почти три месяца в штрафном изоляторе?

— За неподчинение законам лагеря: зарядку не делал, в промзону не ходил. Я сказал им сразу: меня посадили незаконно, следовательно, ваши законы ко мне отношения не имеют. На работу к вам я не нанимался.

Начальников разного рода он предупредил: «Я не прогнусь, хоть в подвал сажайте. Внутренних убеждений не меняю. Как говорится, «не переобуваюсь на полдороге».

— А если бы срок добавили?

— Больше жизни срока не дадут.

Когда Никита вошел в зону, не согласных с порядками было шесть человек. Из полутора тысяч заключенных. Когда выходил — их было трое. Остальные, как овцы. Никита понял, что тюрьма и зона — сколок общества.

Его не раз вызывали на беседу. Он говорил, что думал. Иначе говорить не умеет.

— Ну как, парень, разработал политическую программу? — спрашивали его не то из любопытства, не то с издевкой.

— Нет. Не успел, — отвечал Никита.

— Ну, а что надо изменить в первую очередь в стране?

— Суды. Нужна судебная реформа.

И тут Никита спрашивает начальника лагеря, неужели он не видит, какой отстой у него в кадрах?

Он сказал начальнику лагеря, про клинического дурака, которого нельзя обойти, поскольку через карантин проходят все, а он — карантинный начальник. Если лагерь имеет функцию исправления, то как может этим заниматься человек, не имеющий простейших навыков человеческого общения?

— Так вот, — говорит Никита, — этот дурак, это чудо из чудес за период моей отсидки получил звание майора. Я ему советовал провериться, ведь есть разные степени дебильности.

— А были приличные офицеры?

— Были. Конечно, были. Но погоды они не делали. Система таких выплевывает сразу.

— Ну, а небо сквозь тюремную решетку было? — спрашиваю Никиту.

— Не было никакого неба… С двух сторон нефтеперерабатывающие заводы. Небо в дымных потьмах. И все.

Зона с ее порядками довершила противостояние режиму.

Никита подходит к окну.

— Вот видите, идет человек. Он может показаться подозрительным. Более того, его могут арестовать за неоконченное действие. Что это такое? Вы не завершили свое действие, а силовик знает, чем вы его завершите. Вот такая догадливость у властей.

Он знал зэка, сидящего за убийство, а потерпевший — жив.

Спрашиваю, почему обычное задержание осуществляется людьми в масках? Если это законно, при чем тут маски?

— Чтобы скрыть свое преступление и чтобы никто не запомнил этих лиц. Вы знаете, что такое резерв ОМОНа? Когда они входят в лагерь, два-три трупа гарантированы. Умрешь, так умрешь.

Про избиения и пытки лучше не спрашивать Никиту.

— Как вы их разделяете? Пытки — это растяжки с битьем по ногам? А просто избиение — это что? Так вот, за десять месяцев полстраны подверглось избиениям.

Сопротивление режиму — вот что может спасти Белоруссию.

Когда он слышит причитания: «Батька стоит на страже суверенитета» — отзывается сразу.

— Это все из той же оперы: «лишь бы не было войны», «пойдем в землянки, но родину не отдадим». Я посмотрю, как они заговорят, когда дети начнут кричать: «Мама, я есть хочу!» И тогда они будут твердить: «Не продадим тракторный завод, потому что мы такие гордые»? Когда я в сентябре уходил из зоны, вертухаи жаловались: «Все подорожало. Ах как подорожало!» А министр экономики на все вопросы имеет один ответ: «Живете не по средствам». Белорусская зона — тот же ГУЛАГ, может, пайка получше, — говорит Никита.

Про пайку Никита мало что может сказать, поскольку основное время прошло в ШИЗО.

— Где брал силы для сопротивления?

— В Уручье. Это такой микрорайон. Там родился и прожил всю жизнь. Если бы все знали, где та розетка, от которой заряжаются силой, люди бы не сламывались. Они ломаются. Впрочем, власти нашли бы эту розетку и забетонировали.

— Лагерь дал положительный опыт?

— Да. Это встреча с людьми. Разными. Я там встретил таких, кто не готов бегать на задних лапах перед администрацией и не будет получать поощрения, чтобы скорее освободиться. Я был младшим среди них. Мне было двадцать. Эти люди живут по внутренним убеждениям. Идут прямой дорогой, без всяких там…

На зоне он понял, что не все биологические образования с руками, ногами, головой являются людьми. Понимал, что надо быть начеку. В тонусе. Постоянно. Некоторые из-за этого сходят с ума.

Он вспомнил старика. Ему было 75 лет. Глухой. Себя обслуживать не может. У него нашли два патрона времен гражданской войны. Он сам не знал, что они у него есть.

— Хотел бы я посмотреть в глаза тому, кто его арестовывал…

А как вам это? Бабка нанимает мужика на работу. В расчет входит бутылка и еда. Мужик нарубил дров. Сидит. Выпивает, закусывает, как договорились. Видит, паляница висит. Отрезал кусочек. Бабка написала заявление участковому. Паляница не входила в расчет. Мужик к бабке — договариваться. Она его посылает. Через две недели на мужика надевают наручники.

— Скажи честно, страх был?

— Не было страха.

— У них много возможностей застращать.

— Ко мне приходил целый подполковник. По жизни он человек несчастный. Готов бегать голым по площади, лишь бы звездочку получить. За это готов человека упаковать пожизненно. Пытался меня убедить, что я преступник и должен сидеть в тюрьме. Предлагал писать заявление на помилование. Я ему сказал: «Вы сами будете писать, когда придет время».

Он знает: сыск принял характер тотальный.

— Вот нас четверо. Вполне возможно, что мы разрабатываем какой-нибудь коварный план. Чтобы нас арестовать, доказательств не надо.

— Как будешь жить дальше? — спрашиваю.

— Я определился, — говорит Никита.

II

Время думать…

Он окончил профессионально-технический лицей №4 по специальности «парикмахер». Хорошо помнит, как все начиналось. Однажды в лицее было велено задержать учащихся на два часа. Куртку взять не давали. Он все-таки ушел. Что это был за митинг, не помнит. Он успел увидеть, как жестоко избивали участников, как волокли в автозак. В ту пору ему было шестнадцать лет.

«Начал думать» — ключевая фраза Павла ВИНОГРАДОВА.

В 2007-м стоял в пикете в связи с отменой льгот. Схватил свои первые пять суток.

За участие в митинге предпринимателей получил два года ограничения свободы вне исправительного учреждения.

«Говори правду» — такое объединение оказалось по душе.

«Папка на Павла Виноградова росла с каждым годом», — Павел комментирует свои гражданские деяния. Так власть сама истово растит непокорных.

Главная его боль — уничтожение малого и среднего бизнеса.

Перечисляя все административные и прочие взыскания, вплоть до уголовного, Павел называет действия властей забавными, столько в них глупостей.

«Власти меня унизить трудно» — еще одна ключевая мысль.

За полгода до выборов он определился — отдал предпочтение кандидату в президенты Некляеву.

День 19 декабря помнит поминутно. Они собрались у офиса «Говори правду» в 19.00.

19.40 — начали движение к площади.

19.45 — лавина гаишников. Мощная съемочная аппаратура, фиксирующая толпу на площади.

Со всех сторон в масках, без опознавательных знаков движутся люди. Стеной.

А потом — лучшие бойцы государства белорусского идут на народ.

…Ну не набрал президент 50% голосов. Не набрал. Когда объявили предварительные итоги, стало ясно — победу украли.

Чего требовали люди? Нормальных честных выборов. Больше ничего! Ну, а потом? Вся эта провокация. Оглушительный звон стекла искореженных дверей.

И вдруг как будто ни с того ни с сего он резко меняет интонацию. И с невероятной горечью спрашивает: «Кто вернет детям отцов?»

Говорит о тех, кто пропал в безвестности. Называет фамилии.

С площади ему удалось уйти.

В ночь с 4 на 5 января 2011 года за ним пришли.

Они знали про Павла все: мать в разводе с отцом. Живет в Италии. Отец — в Березине. Стук в дверь. Открыл. Они — без масок. Удивлены, что Павел дома. Думали, уехал в Италию. А он написал письмо: «Мама, я не могу покинуть родину в трудные времена».

— Я был слишком зол, чтобы уехать, — сказал Павел.

Чего только ему не приписали — оскорбление президента, символов государственной власти, организацию беспорядков.

— Как можно оскорбить президента, чьи речи — это мастер-класс очередного разноса на колхозной планерке?

Сотрудники КГБ не раз предлагали снять на видео его разоблачение лидеров оппозиции, взамен — облегчение участи. Дивная формулировка Иудина греха.

Страха тем не менее не было.

— Я понял, что в тюрьме и на зоне можно жить.

Боже ты мой! В этом году я спросила старейшего сидельца Владимира Муравьева о главном открытии ГУЛАГа.

— Жить, оказывается, можно и там, — только и сказал, горько усмехнувшись.

Павел пришелся бы этому сидельцу в правнуки.

Мир не меняется? Или ГУЛАГ продолжается?

Он понял сразу — способов психологически сломить зэка достаточно: посадить с «петухами», загнать в «пресс-хату», давление на родных.

«Не ведись! — заклинал он себя. — Все выдержу. Буду сидеть десятки лет, но выдержу».

Он знал и другое — за что можно получить свободу. Сво-бо-ду!

Если знал, было ли искушение воспользоваться предложенным способом?

Он сказал честно: «Было! Тридцать секунд. И ни секундой больше! Важно вовремя сказать им и себе: «Нет!».

— Я знал, что сидеть вечно не буду. Сколько бы ни сидел, выйду.

Итак, восемь месяцев и десять дней. Четыре месяца — лагерь. Остальное — тюрьма.

Он схлопотал четыре года. На зоне встретил тех, за чью свободу боролся на воле, — предпринимателей. Сидят ни за что! Небедный строитель не хотел делиться с силовиками своими доходами — потерял все. И сел. Не на один год. Там он узнал, как рушатся семьи, разделенные колючей проволокой. Как происходит то, что Шаламов называет утратой чувств. Вот так просто: чувство уходит, исчезает. Появляются те, о которых не подозревал.

Павел быстро осознал свою неопытность в делах, где правили законы зоны. Они, конечно, были мягче, чем в СИЗО, но тем не менее… Понял, как надо быть аккуратным в словах (так и сказал).

Как бы точен ни был диагноз Шаламова — «лагерь мироподобен», сшибка масштабов может быть катастрофичной. На зоне ничего не бывает «просто так». Все имеет свои последствия. «Добавьте, — говорит Павел, — что это мужское замкнутое пространство, где развести человека ничего не стоит. Привычные слова вдруг обретают двусмысленность, которая тебе дорого обойдется». Он впервые узнал, что такое кровожадность как свойство человеческой природы.

Свой лагерный опыт называет концентрированным: таков вес каждого дня несвободы.

Он научился почти с ходу определять подсадных уток. Из двадцати четырех, сидящих в камере, стукач был не один. Сложнее было догадаться на зоне, кто твой противник.

— Была возможность устроиться по специальности? — спрашиваю.

— О! Это хлебное место — парикмахер. Но облагораживать физиономии вертухаев не хотел.

И все-таки он не раз в беседе возвращался к избирательной кампании. Это Паша Виноградов был первым, кто остался на ночь в круглосуточном пикете возле ГУМа. Собирал подписи. Верил, что на этот раз все будет по-честному.

Однажды Павел сказал: «Дело не в нем, а в нас. Мы позволяем с собою так обращаться».

Было ясно, что процесс обдумывания всего, что было, еще не окончен.

«Свободу передвижения отнять можно, внутреннюю свободу — никогда».

«Если я сижу здесь, в тюрьме, это сигнал — с Лукашенко не все в порядке».

«Лагерь — это тоже политическая работа»…

Записать бы все его максимы.

— Завтра едешь на этап, — сказали Павлу.

Задача лагерных властей: зэк не должен знать, куда едет. Неизвестность порождает дезориентацию заключенного. Это самая слабая позиция, в которую попадает зэк.

Он выкупил свою робу за 138 тысяч белорусских дензнаков, взял ботинки, две кепки.

Прощай, мир, где горячая вода раз в неделю, одна пара ботинок на год и бесконечная сечка на обед.

Прощай, мир, где начальник может тебе сказать: «…не попадайся на глаза. Ты мне не нравишься, могу и в морду дать!».

Как странно, что злость исчезла. Все чаще ему было жаль этих недочеловеков.

…Он счастлив в друзьях. Счастлив в любви к замечательной Светлане, которая была моим связным.

Благодарен матери и отцу за поддержку. Не уедет он в Италию, как бы ни зазывала его мать.

Не уедет из Белоруссии и отец Павла: «Я бы присоединился к молодым, но кто-то должен потом передачи носить». Про Павла говорят: контактный, неконфликтный. С ним легко и просто.

Мне тоже было «легко».

Когда наш разговор подошел к концу, стало ясно, что чего-то главного он так и не сказал. Он уловил мою догадку и тут же заметил:

— Не скажу…

На том и расстались.

Нет! Расстались не на этом, а на сгущенном молоке, непозволительной лагерной роскоши.

— Послушай! — взываю я к Павлу. — Это настоящая поэма о сгущенном молоке: «Огромная, синяя, как ночное небо, банка была пробита в тысяче мест, и молоко просачивалось и текло широкой струей Млечного пути. И легко доставал я руками до неба и ел густое сладкое звездное молоко». Шаламов! Великий колымский сиделец.

Да! Да! Все это правда — в тюрьме невыносимо хочется видеть небо и по-детски дотронуться до него рукой.

Небо — это пространство, где твоя личная, конечная судьба обретает силу вселенского смысла. Пить сгущенку в лагере — это двигаться навстречу Млечному пути.

III

Быть человеком

«Во всем есть начало и есть конец. Вот и природа утверждает это в унисон со мной. Сегодня первый весенний день. Солнышко светит в маленьком дворике СИЗО, как на пляже. Мрачные декорации СИЗО я скоро поменяю на свободу. Можно закрыть глаза, подумать… За время пребывания в СИЗО я научился жить на одном квадратном метре площади, применяться к соседям…

Ощущая себя вполне комфортно, бежать на месте полчаса в день, философски относиться к действительности.

Я знаю точно, что не изменилось во мне: представление о том, что происходит в стране» -- из письма на волю Федора МИРЗОЯНОВА.

«Чистый ботаник. Книжный мальчик» -- так говорят о Федоре.

Его мама -- профессор Южно-Сахалинского университета -- отмечает как главную страсть своего сына увлечение чтением с раннего детства.

Со временем любимым автором стал Лев Гумилев. Федора интересовала эволюция этноса: от рождения до смерти. Настольными стали книги «Конец и вновь начало», «Чтобы свеча не погасла».

Они сейчас в СИЗО на улице Володарского. Есть такой способ пополнять тюремную библиотеку.

Он родился за год до распада великой страны. Когда пришла пора получать паспорт и заполнять графу «Национальность», решительно объявил родителям: «Я -- белорус» (мать -- белоруска, отец -- татарин).

Гимназист Федор был активным участником олимпиадного движения: городского, областного, республиканского.

История, география, информатика -- неполный перечень дисциплин, по которым выступал Федор в олимпиадных соревнованиях.

Особое место в предпочтениях занимала история. Однако, как замечает мама Феди, после изучения книги Е. Габовича «История под знаком вопросительного знака» думал о том, что такое фальсификация в истории, какова природа ошибок в трактовке событий прошлого.

-- Я понял, что история Белоруссии под знаком вопроса. Выбор концепции определяется сиюминутной выгодой. Сейчас это ориентация на прошлый век, поиск корней и зов крови -- непродуктивный путь.

Выбор профессии был определен в десятом классе. Решающую роль сыграло знакомство с книгой, которую подарил отец, -- «Экономический образ мышления» Пола Хейне. Идеи книги породили вопросы, которые и привели Федора к активной гражданской жизни.

В самом деле, каковы причины разделения людей на бедных и богатых? Каково соотношение роли государства и свободного рынка в экономике?

С высоким проходным баллом поступил на факультет менеджмента Белорусского университета. Специальность -- «Экономическая кибернетика».

Увлекся идеями новоавстрийской экономической школы Людвига фон Мизеса.

Это привело его в стан сторонников кандидата в президенты Ярослава Романчука, поборника либеральных реформ, сокращения силовых структур, уменьшения налогового бремени на бизнес.

Меня интересовало, нельзя ли заниматься тем же самым, минуя митинговые страсти?

-- Нет! -- говорит Федор. -- Экономическое развитие тормозится политической волей верхов. Однажды я подсчитал количество кандидатов и докторов экономических наук в нашем университете и задумался: а почему в стране ничего не происходит? Невооруженным глазом было видно, как надвигался наш экономический кризис. Все эти неоправданные прибавки к зарплатам перед выборами вели к катастрофе. И что делает академическая наука? Да ничего.

К 19 декабря обстановка накалилась.

-- Мы действительно шли к зданию Центральной избирательной комиссии.

Федор захватил термос с чаем и плитку шоколада. Теперь у него на шоколад аллергия.

Вместе с ним был юный друг Илья, про которого я ровным счетом ничего не знала.

Федор видел, как вырывали лозунги у вполне мирных людей, как демонстрировал силу спецназ. Как сотнями загоняли людей в автозаки.

Федор потерял мобильник. Это уже была улика. Само пребывание на площади суд признал неконституционным вопреки 35-й статье белорусской конституции. А дальше -- приемник-распределитель, Жодинский изолятор временного содержания. Жесточайшая тюрьма.

Его суд длился пять минут -- так решалась судьба человека.

Федор не любит, когда его спрашивают про пытки, избиения.

-- Ну по задней части дали несколько раз. Просто так…

Его осудили 20 декабря на 15 суток. Дело рассматривала судья Е.Т. Некрасова. Постановление суда -- песнь песней:

«Не реагировал на требования о прекращении противоправных действий, чем нарушал порядок проведения массовых мероприятий».

Опрос Мирзоянова состоялся 19 декабря. Опрос свидетеля -- 20 декабря. Никто никого в глаза не видел. Но пояснения свидетеля Кулаги судом признаются достоверными, а доводы Мирзоянова «подвергаются критической оценке» (формулировка суда).

Федор тщательнейшим образом записывает все детали расправы. С непременным указанием фамилий и должностного статуса гонителей. Мы с вами узнаем не только про судью Некрасову и свидетеля Кулагу, но и про чиновника следственного управления Казакевича. Федор запишет все перлы дознавателя: и про Запад, который «спонсирует отморозков», и предложения пойти на сделку со следствием. «На сделку с совестью», -- уточняет Федор.

Так вот: польский поэт и философ Чеслав Милош считал, что особенностью исторических процессов XX века является анонимность зла, что подтверждает история нашего ГУЛАГа.

Федор уверен: задача заключается в том, чтобы преодолеть анонимность и поименно зафиксировать всех персонажей зла.

Они должны знать: время ответа придет. Неизбежно.

Это единственное условие -- избежать дурной бесконечности в истории.

Про тюрьму КГБ не говорит. 22 человека на 13 мест. Этим сказано всё.

Приговор -- 3 года усиленного режима.

За что? За любовь к стране. За желание сделать ее успешной. За мысль, не остановимую ничем и никогда. За лозунг: «Живе, Беларусь!» За единство с народом, который не будет молчать.

…Он выйдет из Волчьей норы (колония усиленного режима) 14 сентября 2011 года.

Я спросила, на какие силы опирался в застенке?

«На доверие людей», -- сказал Федор.

Знал, что сразу после его ареста студенты провели собрание и потребовали изменить меру пресечения своему товарищу, выпустить из-под стражи. Верил, что его любимого кота, которого он подобрал на дороге и вылечил от всех болезней, друзья не бросят.

-- Ну, и где ваш Пушистик? -- спрашиваю я.

-- На днях ушел из дома. У кошек такое бывает. Он вернется. Обязательно вернется.

Мама Федора отмечает появление в Белоруссии «тимуровского движения». Молодежь берет шефство над людьми, чьи близкие попали за решетку.

Я спросила, какое событие лагерной жизни было наиболее тягостным.

Не задумываясь, он сказал отчетливо ясно:

-- Ничего нет страшнее, когда тебя обступают так называемые «смотрящие» зэки. Они превосходят тебя в физическом отношении, и это превосходство грубо демонстрируют. Но страшно не это. Морально подавить тебя -- вот их задача…

Начинаются странные разговоры о благоденствии на уровне: «Вы тут выступаете, а Лукашенко дает пенсию моей бабке в деревне». По этой логике получается: чем выше твоя гражданская позиция, тем сильнее она ударяет по народу.

…Следовало бы сделать отступление на народную тему.

Годами бродя со студентами по деревне, слушая бесконечные рассказы о жизни, мы обратили внимание на то, как в сознании одного человека мирно уживались прямо противоположные убеждения. «Две неподвижные идеи не могут вместе существовать в нравственной природе» -- так полагал Пушкин. Оказывается, могут. Еще как!

Вот старуха рассказывает о работе своего мужа: «Был уполномоченным по хлебу и земле. Родине и людям служил. Народу подмочь устремлялся».

Проходит время, и эта же старуха, расставаясь с нами, выдает нечто прямо противоположное: «Да что это за работа была?! Приедет, ребенка сгородит, и опять по деревням -- отнимать хлеб у чужого дитя. Горе горькое мне и людям от такого мужика!»

Типичная история для сознания среднего белоруса. «Народ трогать нельзя. Батька родину не продаст. Его не будет, москвичи всё скупят и закроют все фабрики». И тут же: «Вы на тракторном заводе были? Видели, в каких условиях рабочие работают? Зимой ладонь к металлу пристает! И какое мне дело, кому будет принадлежать завод?! Лишь бы рабочему человеку было хорошо».

Таковы пласты сознания. Первый соткан из идеологических клише. Его выдают без боязни. Как некую общую правду. Второй, потаенный пласт, затрагивает глубинные, сущностные пласты личности. Он вырывается на свет неожиданно. Всегда эмоционально окрашен, но не подлежит всенародной огласке. Это мысли про себя.

Поразительно, что эти два пласта сознания соседствуют параллельно. Не сходясь, не вызывая внутренних противоречий у носителя такого сознания.

Упрек, брошенный Мирзоянову, указание на бабку в деревне, которая может лишиться пенсии из-за бунта непокорных, запал в душу, но не изменил представления Федора о том, что происходит в стране.

Картина обрела еще одну грань, породив новые вопросы.

…Восстановиться в университете Мирзоянов может только на платной основе.

Когда-то гениальный учитель Александр Тубельский, безупречный во всех отношениях, задавал вопрос вопросов:

-- Как я, частный, погрязший в жизненных компромиссах человек, могу (или имею право) воспитать свободного человека? Скажи, есть у меня такое право? -- спрашивал он, зная, что это и мой вопрос. Вопрос каждого учителя.

Понять аморальность власти несложно. Но как понять учителя, профессора, предающего своего ученика?

Федор не склонен осуждать выбор других. Не осуждает и того, за кем пошел на выборы. Требовать героического поведения -- удел обывателя.

Когда мы решали разные проблемные ситуации и Федор оказывался в позиции выбора ненадлежащего средства, я всегда слышала одно и то же:

-- Это был бы не я.

В иерархии ценностей Мирзоянова центральное место занимает личная ответственность за подлинность модуса: «Я в этом мире». «Я» и «мир» здесь представлены в ответственной зависимости.

О юном друге Федора. Об Илье

…Проходя в комнату Федора, заметила совсем молодого человека. Он сидел на кухне и, как оказалось, кого-то ждал. Пришел отец и принес снедь. В глазах отца почудилась мне тревога.

Несколько раз во время наших бесед с Федором молодой человек, казавшийся подростком, включался в разговор. Его речь была лаконичной. По точности обобщения напоминала афоризмы. Это так не вязалось с его юным возрастом.

Зашел разговор о споре в следственной камере Бутырской тюрьмы, о котором поведал Шаламов в одном из своих рассказов. Сидельцы пытались понять, что движет волей таких людей, как Джордано Бруно? Что ведет человека на костер? Шаламов считал, что на дне души обязательно должен быть какой-то нравственный стимул, какой-то мираж добра…

-- Почему мираж? -- резко спросил Илья. -- Совсем не мираж. И не на дне души.

Что мог знать этот мальчик, не разжевавший азбуки соль, что мог знать он о том состоянии, когда добро или выносится за скобки, или превращается в мираж…

…Мы уже прощались в коридоре, когда вдруг выяснилось, что Илья тоже сидел. Сполна. Как взрослые. Сердце мое сжалось. Я что-то пролепетала про тюремный опыт, но Илья прервал меня:

-- Мы вышли, а они остались. За нас было кому заступиться, а за них…

Он говорил не о товарищах по декабрьской судьбе. Он говорил о других, кто осужден неправедным судом. Он их знал и помнил. Почти мальчик, он произнес речь, которая напомнила мне слова нобелевского лауреата поэта Иосифа Бродского о крестьянине, сосланном за колоски. Вот за ним не стоит никто: ни международная амнистия, ни поддержка творческих союзов. Сгинет в безвестности. Вот где драма не одного человека. Вот что опасно для нации, считал поэт.

О человеческой солидарности говорил мальчик, и это были не только слова. Это говорил опыт сидельца. Он заплатил за них надломленной судьбой, тревогой отца. И еще чем-то не менее важным, о чем нам с вами не догадаться вовек.

Попав в напряженное нравственное поле, я рискнула прочесть фрагмент письма Бориса Пастернака Варламу Шаламову. Письмо жестокое и несправедливое. Так мне казалось всегда.

  «Не утешайтесь неправотой времени. Его нравственная неправота не делает еще Вас правым, его бесчеловечности недостаточно, чтобы, не согласясь с ней, тем уже и быть человеком…»

-- Очень полезная мысль, -- неожиданно быстро говорит Федя и просит меня переписать этот фрагмент письма на отдельный листок.

-- Что же может здесь быть полезного? -- обескураженно спрашиваю я.

-- Здесь самое главное сосредоточено в слове «недостаточно». Так вот: нашей правоты недостаточно, чтобы быть человеком. В условиях отсутствия выбора все равно надо найти способ быть человеком -- делать свое дело. Ценное предупреждение об опасности высокомерия.

-- Гордиться здесь нечем, -- сказал он на прощание, и я не совсем поняла, что он имел в виду.

Теперь я знаю, что Федор Мирзоянов и есть тот белорусский мальчик, который лично отвечает за себя и свою страну. В такой ответственности места гордыни нет.

Послесловие

  И вспомнились мои первые мальчики, выпуска 1956 года, в деревне без света и радио. Теперь я уже определенно знаю, это были лучшие мальчики в моей учительской судьбе. Чистые и благородные. Горькая мысль, что я по молодости не всё сделала для них, что могла и обязана была сделать, саднит душу и по сей день. У них не было паспортов, и любой выезд из деревни требовал каких-то дурацких справок. Кому-то удавалось окончить вуз, а Володя Глазатов стал директором нашей школы. Они рано уходили из жизни. Что было тому причиной, не знаю-не ведаю. Полуголодное ли военное и послевоенное детство? Мытарства ли с попыткой вырваться из деревни, где им светила всего-навсего палочка-трудодень? Из того моего первого класса в живых не осталось ни одного мальчика.

  Потом судьба свела с мальчиками из математических классов. 50--60-е годы были связаны с книжным бумом и искренней верой в то, что слово и есть дело. Они решали неразрешимую задачу: как словом измерить действительность, и никак не могли понять, «отчего в жизни ничего не случилось, если написана «Война и мир» (Коля Решетников).

В поздние 70-е мальчики уже поняли, что слово не охватывает ту тягучую действительность, в которой они пребывают. И чаще всего внеположено ей. И тогда им пришла идея свершить суд над учительницей, которая словом вводила их в заблуждение. Более того, они провели «исследование». Оказалось, что доверившиеся слову -- в жизни не преуспели. А не поддавшиеся соблазнам слова -- сделали большую карьеру. Я узнала о суде, когда устроителями эта идея была отвергнута.

-- Не хотелось подвергать суду то, что, может быть, было лучшим в нашей жизни, -- сказал «обвинитель» Коля Сваровский.

Под «лучшим» разумелись книги.

С перестройкой конца 80-х вошло поколение мальчиков, уже не знавших страха. Когда их допрашивали в кабинетах новосибирской Лубянки по дурно сляпанному делу, они кожей своей ощутили то, о чем раньше только читали у Солженицына и Шаламова. Им стало страшно. Но остановить их уже никто не мог. Родители на свой страх и риск спасали детей, увозя за границу на жительство или на учебу.

Я запомнила их последнюю встречу в моем доме -- они признавались друг другу в любви, зная, что, возможно, никогда не увидятся. Только тогда я поняла, почему они так любили «Маленькую печальную повесть» Виктора Некрасова. Книгу -- о другом поколении, беспощадно разобщенном.

В щадящем варианте эти мальчики повторили их судьбу. Кто-то из них постигает Божественное и Вечное за пределами страны. А один даже пишет диссертацию о человечности Бога (Кирилл Войцель). Другие -- просто избежали участи быть избитыми майором Тараскиным на митингах в родном городе Новосибирске (как Миша Юданин). Майор был специалистом отбивать почки митингующим. Из той компании мальчиков в родной стране остался только один -- Миша Моисеев.

В конце 90-х многие из тех, кто был способен, как сказал бы философ, реализовать не только акт понимания, но и акты доблести и чести, покидали родину. Они искали достойный удел -- заниматься делом, которому учились и к которому было призвание. Кто-то работает на коллайдере, кто-то в физических и биологических лабораториях других стран. Иногда извещают меня, что сын или дочка защитили диплом по «Братьям Карамазовым» или драматургии Чехова -- и это нередко оказывается единственной связью со страной, в которой они должны были бы стать успешными. Но у страны были другие приоритеты. Другое представление об успехе.

Встретившись с мальчиками Белоруссии, я впервые задумалась: как случилось, что лучшие и достойнейшие не реализовались в своей стране и не произнесли этих слов: «Мама, я не могу покинуть родину в трудные времена»?

И если уж бросать камень в чей-то огород, то уж, конечно, не в мальчиков, а в нас.

В чем же наша вина? Мы не защитили их? Или точнее -- предали? Сами поддались на дешевые соблазны? Или трусостью своей дали дорогу Молоху-баблу, перед которым совесть и честь -- мелкие орешки. Справиться с ними -- пара пустяков.

Но и смириться нельзя, когда видишь мальчиков в рядах нашистов, одержимых омерзительной мотивацией, -- встать на лапы перед властью.

Что сделали мы не так… Что?..

Мальчики… Мальчики…