У Лимонова есть статья «Это я придумал «Наших». «Даже название «Наши» ввел в обиход ненавистный им (Кремлю. —А. К.) Лимонов. В сентябре 1990 года в газете «Известия» была опубликована моя статья «Размышления у пушки», в которой именно было выстроено гордое патриотическое понимание этого слова. Дело в том, что однажды в музее Великой Армии на двух французских пушках, находившихся в плену в Берлине с 1815 по 1945 год, я нашел надписи на русском языке. Штыком было выбито: «Берлин посетили 7 мая 1945 г. — Туровский, Шония, Кондратенко». Я развил в статье понятие «наши», употребил его десяток раз. Когда в феврале 1992 года я встретился в Москве с Виктором Алкснисом, он сообщил мне, что создал вместе с журналистом Александром Невзоровым движение «Наши», вдохновленный моей статьей. Вдохновленный своим творческим бессилием, Кремль украл движение «Наши» в январе 2005 года. Не зная, конечно, кто «отец» названия».
Эдуард Вениаминович, проживший вне России 15 лет, о том, что «наши» употреблялись здесь повсеместно, мог запамятовать. Хотя вряд ли — русские эмигранты по всему миру говорили о «наших» (применяя эпитет то к покинутой родине, то к сообществу «уехавших»), а нью-йоркский знакомец Лимонова, Сергей Довлатов, в 1984 году издал в «Ардисе» книжку «Наши».
Другое дело, что на родине в 70—80-х «наши» звучали исключительно патриотически. Феномен массового «боления» за «наших» спортсменов во всех олимпийских видах, главным образом в хоккее; «нашими», конечно, именовались солдаты-победители; исторические фигуры и даже политическое руководство страны, равно как сочувствующие «политике мира и прогресса» деятели других стран. (У Василия Аксенова в «Острове Крым»: «Наши, что ли? Прогрессивные силы?» —не без иронии интересуется член Политбюро взглядами предполагаемых союзников. А мой, втихую диссидентствовавший, отец объяснял пытливому подростку, что супруги Розенберги были-таки «нашими».)
В детских играх в «войнушку» за право быть «нашими», зачастую и согласно Высоцкому, «толковищу вели до кровянки», независимо от того, против кого надо было воевать — «немцев» или «беляков». Впрочем, тут вектор как раз менялся: где-то по мере нашего взросления и дряхления совка «беляки» и — реже — «немцы» входили в некоторую моду и обретали престиж.
Однако всё это не отменяет литературного происхождения названия известной организации. «Наши» действительно придуманы, но не Эдуардом Лимоновым, а Федором Достоевским. В романе «Бесы».
Для Достоевского эпитет чрезвычайно принципиален: «наши» для отрыва из контекста выделяются авторским курсивом или кавычками — «видите, я не сказал: нашему делу, вы словцо наше не любите»); есть в «Бесах» и глава «У наших». «Нашими» Петр Верховенский называет публику, из которой собирается лепить (именно так, демиургически) революционную партию с самым широким политико-криминальным инструментарием, на идейной и психологической базе социализма, сверхчеловечества («Бесы» появились до Ницше), русского сектантства и самозванчества, собственных комплексов и пр.
По определениям и рекомендациям самого Петра Степановича, «наши»:
«Они так и ждут, разиня рты, как галчаты в гнезде, какого мы им привезли гостинцу? Горячий народ. Книжки вынули, спорить собираются. Виргинский — общечеловек, Липутин — фурьерист, при большой наклонности к полицейским делам <…>».
«Там, куда мы идем, членов кружка всего четверо. Остальные, в ожидании, шпионят друг за другом взапуски и мне переносят. Народ благонадежный. Всё это материал, который надо организовывать, да убираться.<…>Я вас посмешу: первое, что ужасно действует, — это мундир. Нет ничего сильнее мундира. Я нарочно выдумываю чины и должности: у меня секретари, тайные соглядатаи, казначеи, председатели, регистраторы, их товарищи — очень нравится и отлично принялось.
«Да, именно с этакими и возможен успех. <…> Дураки попрекают, что я всех здесь надул центральным комитетом и «бесчисленными разветвлениями». Вы сами раз этим меня корили, а какое тут надувание: центральный комитет — я да вы, а разветвлений будет сколько угодно».
«<…> наше учение есть отрицание чести, и что откровенным правом на бесчестье всего легче русского человека за собой увлечь можно».
Дидактически мямлить про аналогии после таких цитат даже и неприлично как-то: тут весь будущий Селигер — за вычетом споров и книжек, но с убедительным присутствием комиссаров и региональных активистов, считаемых, как в сельском хозяйстве, по головам.
Любовь главного кремлевского идеолога Владислава Ю. Суркова к Достоевскому общеизвестна, в книжке журналистки Елены Трегубовой «Байки кремлевского диггера» есть эпизод, когда Владислав Юрьевич признается в горячем поклонении «Бесам».
Сегодня можно констатировать, что проект «Наших» у Суркова, как и у Петра Верховенского, состоялся в малой степени задуманного: отяжелев и обюрократившись, они ничем не выделяются в массе прокремлевской молодежи.
Куда более удачным образом реализовался другой рецепт Петра Степановича: «Слушайте, я их всех сосчитал: учитель, смеющийся с детьми над их богом и над их колыбелью, уже наш. Адвокат, защищающий образованного убийцу тем, что он развитее своих жертв и, чтобы денег добыть, не мог не убить, уже наш. Школьники, убивающие мужика, чтоб испытать ощущение, наши, наши. Присяжные, оправдывающие преступников сплошь, наши. Прокурор, трепещущий в суде, что он недостаточно либерален, наш, наш. Администраторы, литераторы, о, наших много, ужасно много, и сами того не знают!»
Если сбавить обороты (а в превышении русской скорости Достоевского упрекает как раз Эдуард Лимонов), можно заметить, что речь идет о главной беде нынешней российской власти (и проблеме, и ошибке). Она последовательно убрала альтернативу. Не столько политическую, но — альтернативу общекультурную. Независимого мнения, свободных, недогматических, широких знаний, непрофильных интересов, достоинства, здравого смысла. Индивидуализма и уважительного общения. Трезвости взглядов и оценок.
Понятно, что прямое сравнение Владислава Суркова с Петром Верховенским изрядно хромает — масштаб и функционал кремлевского топ-менеджера от идеологии многократно превосходят пусть зловещую, но комическую фигуру нечаевского протагониста.
Очевиднее параллели с Николаем Ставрогиным, даже на уровне внешности. Точнее, не столько внешности, сколько производимого впечатления, имиджа:
«Он был не очень разговорчив, изящен без изысканности, удивительно скромен и в то же время смел и самоуверен, как у нас никто… Поразило меня тоже его лицо: волосы его были что-то уж очень черны, светлые глаза его что-то уж очень спокойны и ясны, цвет лица что-то уж очень нежен и бел, румянец что-то уж слишком ярок и чист, зубы как жемчужины, губы как коралловые, — казалось бы, писаный красавец, а в то же время как будто и отвратителен».
Ставрогин и Сурков — люди одной профессии — идеологи. Николай Всеволодович — идеолог-искуситель. Как хрестоматийной моряк в чужих портах, он, во всех занимавших его в разное время концепциях и объяснениях мира, оставляет преданного и фанатичного приверженца.
Практически все, в разные времена и обстоятельства, Ставрогиным финансируются. Все имеют общий бэкграунд — таинственный, штрихпунктирный и цепкий, как паутина, — так зэков связывает общее лагерное прошлое, а пиратов Стивенсона — покойный капитан Флинт.
Собственно, их всех — в современных инкарнациях — можно встретить в сурковской приемной, терпеливо ожидающими аудиенции.
Любопытно, что и конфликтует Ставрогин с богатыми светскими ребятами при понтах (г-н Гаганов), — типаж Михаила Прохорова.
Если мы доживем до постпутинской мемуаристики, воспоминаний персонажей сурковского круга, уверен, выяснится: Владислав Юрьевич идейно окормил и воспитал бюрократов и оппозиционеров, неопочвенников и неолибералов, писателей и спасателей, поп-звезд и рокеров (Глеб Самойлов). Причем вроде бы в разных направлениях, но если присмотреться — в единственно верном…
Любопытно взглянуть, каким выглядит сам Федор Михайлович, согласно рецептуре Суркова—Верховенского, в главной лаборатории нашего демиурга — телевизоре. Я далек от мысли, будто Владислав Юрьевич имел какое-то отношение к сериалу «Достоевский». Но фильм делался для государственного канала «Россия». Сближение не странное, но оправданное.
«Достоевский» — кино актерское, даже моноактерское — это фильм одного Евгения Миронова, который не только выдерживает темп на протяжении восьми серий и тридцати с лишним лет ФМ-жизни, но и поразительно передает ее ритм — рваный и опережающий. Тут вообще представлен некий архетип русского литератора — не случайно мироновский Федор Михайлович местами смахивает на Александра Исаевича. (Евгений Миронов, кстати, играл и Солженицына, точнее, его протагониста Глеба Нержина — «В круге первом».)
Достоевский — каторжник, солдат, игрок, любовник, семьянин, ревнивец, а писатель Достоевский — задним фоном, вяловатым бэкграундом. Ну вроде нам предлагается понять, что великие тексты рождались из зубчатого колеса каторжной машины и колеса рулетки — при воспоминании о первом и при виде второго. Из вечного безденежья. Из такого сора…
Самое интересное, что и знаменитый сценарист Эдуард Володарский, и Хотиненко (не говоря о Миронове) тему потянули бы всерьез. Однако предпочли формат «Достоевский-light» — не батальное полотно, а портрет в движении.
Видимо, дело не столько в социальном заказе, сколько в запросах, по Булгакову, «зрительской массы». Тех самых наших —в кавычках и без.
