Мне так понравилась картина Жени Шефа, русского художника из Берлина, что он мне, в конце концов, ее подарил. С тех пор я расставался с ней лишь однажды, когда холст увезли на выставку, и стена без нее была пустой и скучной

В античных декорациях тут изображены гармонические пастухи, спорхнувшие сюда с холстов Пуссена, и лирики александрийцев. Дети лугов и полей, они в изумлении разглядывают стоящий вдали монумент. Каменный Ленин загадочен, как глыбы Стоунхенджа, как пирамиды ацтеков, как истуканы острова Пасхи, как любые величественные и непонятные следы исчезнувшей цивилизации.

Самое необычное, однако, название — Третий Рим». Чтобы назвать так картину, художнику надо было заново пересчитать Римы. Первый Рим — Рим. Второй — советская Москва, где ставили памятники загадочному кумиру с протянутой рукой. Ну, а третий нас встречает на холсте: идиллическая Аркадия, беззаботные обитатели которой напрочь забыли обо всех своих предшественниках. Третий Рим — это мы, современники и свидетели прекращенной истории. Третий Рим — это то будущее, в которое можно попасть только из доисторического прошлого. Получается, что с громогласно объявленным концом истории мы вступили в безвременье вечного города — Третьего Рима. Причем — навсегда, ибо четвертому Риму, как нам известно еще со времен Ивана Грозного, «не бывать».

Соблазн этой постсоветской утопии сохранился и тогда, когда актуальная политика выпарила ее смысл. Но искусство не предсказывает будущее, а создает ему альтернативу, которую я рад навещать каждый раз, когда по утрам пью чай с видом на «Третий Рим» Жени Шефа.

В непременном малиновом сюртуке и изумрудном галстуке миниатюрный Женя Шеф чрезвычайно похож на эльфа. Это сходство усугубляется по мере знакомства с его работами. Женя напоминает самых симпатичных из собственных персонажей, и уютнее всего ему было бы жить в своих полотнах.

Живопись Шефа напоминает шведский стол: художник бродит среди знаменитых образов не менее знаменитых людей, собирая причудливое сюрреалистическое блюдо. На его холстах так тщательно перепутаны страны и эпохи, что картина становится любовно продуманным, но от этого ничуть не менее абсурдным анахронизмом: Психея, Ленин, Горький, динозавр, Людвиг Баварский, Лев Толстой, красные стрелки. Женя Шеф вгоняет историю в чуждое ей сослагательное наклонение. Здесь все возможно, потому что художник остановил мгновение и упразднил время. На его картинах история обернулась живописной свалкой — склад бывших в употреблении кумиров. Заманенные художником в вечность, они оказались не современниками, а соседями. Под тяжестью веков история спрессовалась в «белого карлика» — загадочный объект, меняющий параметры реальности.

Подхватив начатую соцартом игру с историей, Шеф сменил вектор и масштаб. Своему бесспорному обаянию соцарт был обязан лирической иронии и ностальгическому сарказму. С крахом коммунизма на смену тонкой художественной рефлексии пришли грубые эффекты. Часто — в экспортном варианте: политпросветские матрешки на Арбате для самых доверчивых из заграничных туристов. Столкнувшись с кризисом жанра, Женя Шеф пошел дальше, причем нетрудно заметить, в каком направлении. В соцарте вожди были на переднем плане, у Шефа — на заднем.

Невелика разница? На самом деле — огромна. На это перемещение и ушла, как утверждала столь популярная в эйфорические 90-е теория Фукуямы, вся история.

Шеф оживляет наш интерес к отжившим кумирам тем, что помещает исторических героев в постисторическое пространство. Это — условный средиземноморский пейзаж, любимый классицистами всех стран и времен безгрешного золотого века. В этих декорациях старые герои играют не новые, а вечные, как и положено в идиллии, роли. Живопись Шефа лишена конфликта — о нем уже забыли. И как бы разнообразны, затейливы, загадочны или, напротив, банальны ни были его персонажи, на полотнах лишь два настоящих героя — прошлое и настоящее.

К былому относятся те, кого мы слишком хорошо знали, — соцартовские вожди и кумиры. Все они и есть история, воплощенная в своих любимцах. Полуразвалившиеся, покрытые трещинами и лианами истуканы — иллюстрация к прогрессу. Время так поработало над историей, что оставило от нее одни руины.

Зато молодость, скорее — нетленность, сопутствует вечному настоящему, торжествующему в этом буколическом ландшафте. Солнце, море, скалы и кипарисы — атрибуты природного, внеисторического времени, лишенного и прошлого, и будущего. Это — сплошное, застывшее, как муха в янтаре, «сейчас».

Создав изъятое из истории художественное пространство, Женя Шеф его не только населил, но и обжил, снабдив свой мир утварью.

Выполненные в стиле придуманного им «регрессивного дизайна», эти диковинные предметы обихода и приборы бытовой техники занимают промежуточное положение между живым и мертвым. Речь идет о проектах одушевленных вещей.

Делается это так. Сперва автор выбирает из повседневного быта такие предметы, которые теснее других срослись с человеком. У Жени Шефа это — обувь, часы и чаще всего телефон. Не зря именно он стал любимым изобретением щедрой электронной революции. Телефон — верный посредник, тайный наперсник, свидетель таких интимностей, о которых и не догадываются окружающие. Форма, как известно, должна соответствовать назначению, поэтому телефоны Шефа принимают антропоморфные, более того — пикантные черты и половые признаки. У телефона, скажем, появляется женская грудь, с сосками вместо рычажков, на которые кладется трубка.

Эту анимистическую технику склонный к манифестам Женя Шеф не оставляет без теоретического обоснования: «Античным статуям патина придает благородство, наши машины просто ржавеют. Значит, прогресс надо заменить регрессом. Дизайнер должен изготовлять вещь-фетиш, ценность которой будет с каждым днем расти, а не теряться. Спускаясь по эволюционной лестнице, такие вещи будут постепенно возвращаться из технологии в биологию».

В этой программе можно увидеть еще и нарядный рецепт укрощения технологической экспансии: чем вещь дороже, тем реже ее выбрасывают.