— О чем, по-вашему, рассказывает современное искусство наших дней? Современный театр, например, переживает на новом этапе период сострадания к обычному человеку.

— Существует две концепции отношений искусства и власти. Мне близка романтическая — искусство всегда противостоит власти. Другая концепция — более распространенная, прагматичная: искусство интегрировано во власть. Я считаю, что художник оппозиционен не только власти, но и вообще нашему миру. Художник — пария, отшельник.

Искусство (изобразительное тоже) ничего нам не рассказывает, оно напоминает. В результате многочисленных путешествий по артистическим квартирам, судьбам людей и, в силу своей профессии, по человеческому организму я пришел к странному на первый взгляд выводу: настоящее искусство всегда напоминает нам о смерти. О быстротечности жизни, ее хрупкости и грусти. И современное русское искусство, если оно настоящее, ничем не отличается от любого другого. Об этом я хотел сказать «Линией». Я попытался показать, что вечная, предельная тема искусства во все времена — тема смерти, только о ней и стоит говорить и через этот «разговор» ценить жизнь.

— Ваша работа — хирургия — направлена на то, чтобы человек жил, а современный художник не настроен, по Стругацким, делать добро из зла. А композиторы-романтики, например, умели и хотели. Где ответственность художника перед публикой? Ведь вы как хирург понимаете свою меру ответственности перед пациентом?

— Работа врача по большому счету абсолютно бесперспективна: все больные все равно когда-то умрут. Да, наши действия иногда продлевают жизнь, и это повод для осторожной радости, но в конечном счете все умирают. Переработка «тьмы в свет», по-моему, дурацкая игра, самообман. Я полагаю, что констатация факта неотвратимости смерти сама в себе уже содержит некоторый свет, и в этом заключается главный парадокс: без смерти жизнь бессмысленна. Смысл — в процессе. Показывая, что жизнь быстротечна и мимолетна, художник поднимает ее ценность на невероятную высоту.

Не все художники выражают эту мысль интересно. Пусть. Но вопрос, как написать смерть, остается одним из важных. Тысячи художников писали натюрморт с черепом, и у нас возникают бесконечные ассоциации при взгляде на них. Когда мы смотрим на череп Бартоломеуса Брюйна или Дмитрия Краснопевцева, у нас многое проносится в голове.

Художнику Владимиру Яковлеву я посвятил большую часть своей жизни в искусстве. У него был период, когда он писал портрет, а потом ставил крест поверх изображения. И это тоже напоминание о смерти! Или художник-нонконформист Петр Беленок, который писал такие апокалиптические вихри и затерянные в них фигурки. О чем это? Конечно, об Апокалипсисе. Эта тема встречается в очень многих работах периода 1960-х годов — например, развалившийся, почти рухнувший дом Славы Калинина с пьяным мужиком внутри. Или кажущаяся бессмысленной композиция «Механизм времени» Юрия Титова, человека с трагической судьбой. Картина была написана им в Париже в 1974 году, когда он только уехал из России. Работа вроде бы жизнерадостная, но мы не должны воспринимать искусство в отрыве от автора и его судьбы. Я не верю в формальные достоинства чего бы то ни было, особенно в модернистском искусстве. Колористически радостный лабиринт «Механизма…» — об уходящей жизни. И ранние работы Эдуарда Штеренберга середины 60-х, когда он только начинал писать безжизненные пространства, скелеты рыб, это попытка метафизического анализа сущности бытия. Художник Виталий Длугий однажды поехал из Нью-Йорка в Калифорнию к богатому человеку продавать свои картины. И во время этого визита в квартиру богача ворвался афроамериканец, ударил обоих по голове, ограбил дом. Длугий вернулся с сотрясением мозга и через короткое время умер от опухоли мозга. У Людмилы Улицкой есть повесть «Веселые похороны», Длугий — один из прототипов главного героя повести.

Рассматривая картины, я нередко спрашивал себя: каковы критерии качества в искусстве? Почему один художник продается на Sotheby’s за миллионы, а другой остается в безвестности? Ответа на этот вопрос я не знаю до сих пор. Более того, я пришел к выводу, что критерии качества произведения невозможно сформулировать. Иначе любая посредственность, пользуясь этими критериями, создавала бы шедевры. А любой посредственный коллекционер мог бы собрать коллекцию шедевров. И повторю — не зная контекста жизни художника, мы не имеем права оценивать его с формальной позиции или с позиций «красоты». Ничего отвратительнее слова «красиво», сказанного у полотна, я не знаю. Мой знакомый художник со своим коллегой договорились: если кто-то скажет «красиво» про картину — сразу в морду.

— Не получается ли, что покупатель платит за свою способность сострадать?

— По-моему, нет. Богачи вкладывают деньги в то, что назначено шедевром. В Музее личных коллекций была выставка африканского искусства — там не было толп, а были любители и знатоки. Величие и популярность — вещи несовместимые. Иногда бывает, что великие произведения становятся популярными. Но за редкими исключениями, такими, например, как Библия, а не «Унесенные ветром».

— Кто сегодня, на ваш взгляд, выступает заказчиком искусства?

— В 60-е годы сотрудники дипкорпуса покупали картины, но не оттого, что все они поголовно были знатоками искусства. В основном покупали потому, что было дешево и политически остро. Оскар Рабин, например, он что, работал на кого-то? Коллекционеров той эпохи не назовешь заказчиками. Помимо нонконформистов я собирал и так называемый «левый МОСХ*», например, Андронова и Егоршину, Васнецова, Биргера.

Сегодня художник по-прежнему остается человеком внесоциальным, он не может сам продавать свои работы. Он должен понимать, что продает ничто, воздух. И это «ничто» становится «чем-то» только благодаря галеристам. Они это поняли, и это понимание приобрело глобальный масштаб. Сегодня именно галеристы создают миф современного искусства.

Я спрашиваю у известного коллекционера Пьера Броше: какие критерии качества современного искусства, как его собирать? Пьер говорит: то, что мы с тобой будем собирать, и будет великим искусством, не думай ни о чем. И в этом тоже есть логика.

В принципе всякое искусство бесполезно. Как у Гессе: «Только для сумасшедших». Кто-то видит повсюду жизнерадостность, карнавальное торжество. А я, например, вижу в «Святках» Кати Медведевой напоминание о смерти. Возможно, это качество не произведения искусства, а моей натуры. Прелесть искусства заключается в том, что нет в нем никаких смыслов, только туманные намеки. Если бы его можно было объяснить, оно бы перестало быть искусством.

— Вы верите в капитализацию своей коллекции, в отечественного производителя визуальных смыслов?

— Мое собирательство — это исследование, которое закончится безрезультатно. Это было ясно с самого начала. «Цели нет передо мною: сердце пусто, празден ум, и томит меня тоскою однозвучный жизни шум». Это мой любимый Пушкин. В процессе коллекционирования я получаю непосредственное чувственное удовольствие. Ревизионист марксизма Бернштейн сформулировал просто: «Цель — ничто, движение — всё». Искусство, как и жизнь, не может ставить перед собой никакой цели. Французский режиссер Жан Ренуар, сын Огюста Ренуара, говорил: «Жизнь — это состояние, а не предприятие». Для меня собирательство — это состояние. Не капитализация, не предприятие. Я не собрал ничего серьезного. Мой друг Марк Курцер (тоже врач) собрал за 10 лет коллекцию шедевров, потому что он человек разумный. Я шел по другому пути — собирал «мусор». Меня интересуют забытые, умершие художники. Им будет посвящен следующий проект — «Эксгумация», которым, возможно, вообще завершу всю эту собирательскую катавасию. Я обязан это сделать — ведь я наслаждался работами. Выставка — единственное, что коллекционер может сделать для художника.

*Московская организация Союза художников, ныне — МСХ.