Он не дожил всего восьми лет до своего столетия. А то бы мы посидели в этот сентябрьский день с ним за праздничным столом, он бы угостил нас своими шутками, не иссякавшими в самые начиненные кагэбэшными страхами дни, он бы с нами отведал вина, а главное, он бы нас опять и опять потчевал рассказами о пережитом. Говорить необычно верно подобранными словами о своем непомерном жизненном опыте Липкин умел и в беседе, и в мемуарной или романной прозе, и в длинных поэмах, и в коротких стихах. Мне хочется назвать хотя бы только разделы в оглавлении жизни Липкина, о которых он успел нам рассказать в написанном и в том, что довелось от него слышать.

В стихах поэта нет-нет да и мелькнет снова пышная и, казалось бы, заманчивая Одесса последних лет перед тем, как «Володя Бланк пошел ва-банк» (шалун-поэт присвоил не слишком им ценимому Ленину девичью фамилию матери этого основателя советского государства). А после — одесская средняя школа, где учеников пичкают казенным атеизмом, только двое ребят ему противостоят: воспитанный в православной вере Сергей Королев — будущий завоеватель космоса — и Семен Липкин, чей усвоенный с детства ветхозаветный иудаизм потом в его душе и поэзии мирно соседствовал с новозаветным христианством, буддизмом полюбившихся ему еще до войны и во время нее калмыков, и с мусульманством тех, других народов Азии, чьи традиции он мастерски передавал в своих переводах.

После переезда восемнадцатилетнего Липкина в Москву там сложилась четверка совсем молодых поэтов — «Квадрига», как он назвал свое стихотворение о них. В нее входит друживший с Липкиным на протяжении многих лет «слагатель дивных строк» Арсений Тарковский, «кареглазый и южный» художник и поэт Аркадий Штейнберг, Мария Петровых, чей «размах», по словам Липкина, «воспет Осипом и Анной» (Мандельштамом и Ахматовой).

В предвоенные годы Липкин не раз встречается с самыми большими поэтами предшествовавшего поколения — прежде всего с Мандельштамом: это Липкину мы обязаны описанием сцены, во время которой Мандельштам спускает с лестницы виршеписца, пришедшего пожаловаться, что его не печатают, и вдогонку ему несутся гневные вопросы: «А Иисуса печатали? А Будду печатали?» Липкин в стихах описал встречи с Андреем Белым, который предстал перед ним как «колдун и арлекин». Всего в нескольких четверостишиях он рассказал о дне, проведенном вместе с Мариной Цветаевой: я мог оценить сжатость его стиля — мне довелось слышать подробный рассказ Липкина о том же дне. В стихотворении опущены и эпизоды, роняющие других писателей (Юрия Олешу, чьи пьяные собутыльники вынудили своей наглостью рассерженную Цветаеву уйти из кафе «Националь»), и факты карнавальные (в Москве тогда не было общественных уборных и для соответствующих целей Липкин ведет свою спутницу в хорошо оснащенный райком).

Меня изумляли богатство и достоверность деталей в памяти Липкина, что делает его мемуары собранием бесценных свидетельств. Еще до войны началась его дружба с Василием Гроссманом, которому и нам всем он оказал неоценимую услугу, сохранив, а потом и передав за границу для издания арестованный советской тайной полицией роман.

Третьим в союзе незаурядных прозаиков был рано умерший Андрей Платонов (Липкин вспоминал их встречу во время войны — как водилось и до нее, друзья, встретившись, выпили, а вот была проблема, чем закусывать. Платонов, и здесь обнаруживая недюжинную языковую изобретательность, обозвал Липкина «садистом на закуску»). К тому времени Липкин уже стал признанным переводчиком стихотворных эпосов народов, входивших в СССР. Поездки с этой целью в Среднюю Азию вели к неожиданным встречам. В среднеазиатском доме отдыха, куда поселили молодого переводчика, тот видит приехавшего отдохнуть (как раз перед предстоящим арестом, судом и расстрелом) Бухарина, они проводят вечер в разговорах о латинских стихах.

Успешно законченный перевод Липкина делает его одним из участников иронически описанной им в стихах и в романе «Декады». Во время этого советского парадного празднества Липкина приглашают в Кремль, к его столу в своих бесшумных кавказских сапогах подходит Сталин — это описано в липкинской прозе.

В те предвоенные годы Липкин стал мастером стиха. Востоком он занялся всерьез почти как исследователь, но основное — как человек желающий подружить читателей с другим миром. Это приобретенное им искусство, граничащее с виртуозностью, и потом отличало его собственные стихи и переложения великих стихов прошлого — Бодлера, Верлена, древнейшей месопотамской поэмы «Гильгамеш».

Первые два года войны Липкин проводит в испытаниях отступления, иногда почти бегства — вместе со всей армией. Здесь закладываются те черты его будущей поэтики, которые отчасти напоминают лучших совсем молодых поэтов военного поколения с той же свирепой оголенностью жутких деталей. Его написанное необычным для русской поэмы вольным стихом большое сочинение «Техник-интендант» прокладывает новые пути в метрике нашего стиха, отвечающие новизне высказанного в этой вещи военного опыта.

В осенние месяцы 1942 года Липкин добирается до Сталинграда. Его стихи о боях в этом городе, о переправе на правый берег, помеченные октябрем — декабрем, я всякий раз, их перечитывая, воспринимаю как свидетельство чуда. Он сам уже в них понимает несказанность происходившего:

Чтоб не гадать о гибели, Пошутишь, рад, не рад, И засмеешься невпопад, А все ж на место прибыли — В горящий Сталинград.

Я бы эти стихи, «Правый берег», под которыми стоит «Ноябрь 1942, Сталинград», читал по телевизору вместе с сохранившимися в РГАЛИ записями липкинского друга Гроссмана, в те сутки каждую ночь переправлявшегося с одного берега на другой — правый — и вечером успевавшего зафиксировать всё, что видел днем (из этих поразительных заметок и возникли фронтовые главы романа, спасенного Липкиным). Эти записи очевидцев должны знать все — я бы ввел их обязательные слушания, заменив ими пустопорожние телевизионные споры истерических бездельников о тайнах нашей истории и происках наших врагов.

Липкину уроки войны были очевидны, и он написал о них жестко:

…Скоро в дорогу. Скоро награды. А до парада плакать нельзя. Черные печи да мыловарни. Здесь потрудились прусские парни. Где эти парни? Думать не надо. Мы победили. Плакать нельзя.

Когда правда о гитлеровских и сталинских лагерях становится известной, Липкин в стихах размышляет о своем пути, о компромиссах и соглашениях со временем. Это привело его в конце концов к «Метрополю» и выходу из Союза советских писателей. Он умирал признанным старшим товарищем тех бунтарей, которые перед концом советского периода стремились всё в устройстве литературы перевернуть.

Чему нынешнее молодое поколение может поучиться у Липкина? Прежде всего серьезности. О своем опыте как писатель он отчитывался перед Богом. У него много стихов об этом. Мне ближе всего то, которое начинается описанием нашего времени:

Смятений в мире было много, Ужасней всех, страшней всего — Две ночи между смертью Бога И воскресением Его.

После описания растущей жестокости мира Липкин обращается к нам всем прон­зительными словами:

Но мир по-прежнему плодился И умножал число вещей. Я тоже, как и вы, родился В одну из тех ночей…

Вспоминается блоковское:

Долгих лет нескончаемой ночи Страшной памятью сердце полно.

Липкину знакомы и сомнения со­временного человека в Боге, и проблемы главного героя философской литературы ХХ века — Дьявола. Он пишет диалог этих двух соперников.

Внимание к судьбе человека, ставшего заложником этих главных мировых начал, делало Липкина по преимуществу поэтом эпическим. В цикле поэм «Вождь и племя» он давно коснулся всех тех наболевших тем истории Кавказа, которыми определилось многое существенное в нашей жизни двух последних десятилетий.

А о другой занимавшей его части былой огромной России — о Центральной Азии — он сказал в стихах, показывающих и значимость его как лирика:

На афганской границе, Где два мира слились, Как слеза на реснице, Я над Пянджем повис. В эту глубь, что пустынно Голубеет внизу, Непокорного сына Урони, как слезу.

Липкину в его стихах мечталось и виделось слияние миров, вер, народов. Вопреки нынешней вакханалии междоусобной вражды будем надеяться, что хотя бы часть его мечтаний сбудется и что память об этих его помыслах сохранится вместе с теми его стихами, где они всего сильнее выражены.

Вячеслав Вс. Иванов