Бурлящая витальность сочится из пор чудовищно нищей жизни. Проезд по обшарпанным улицам, дома, словно после артобстрела, редкие допотопные машины. В центре Гаваны белье развешано меж колоннами дворца. Вся жизнь — на улице. Полвека социализму. Очередь за хлебом, карточки на рис и сахар. Школа с утренней линейкой: флаг, гимн. Партсобрание с текстами про показатели. Истощенные собаки с «карменовскими» страстями. Сальса на улице, в клубе, в вагоне метро. Выживая, здесь танцуют. Но и после смерти нет покоя и воли. Так решила революция. Океан бьется о край набережной, прорываясь сквозь ее металлические люки фонтанами, смывая грязь и копоть. Вдоль штормящего океана бежит кубинец… в неизвестность. Фильм достоин того, чтобы смотреть его на большом экране. Поэтическая фреска о Кубе. Авторская, субъективная работа.

— Почему Куба? Это же не первый твой фильм про «заграницу». Был портрет Далай-ламы на фоне Тибета.

— Мною движет любопытство. Почему Куба? Возможно, из-за внутреннего сожаления… К финалу Советской империи я уже был в профессии, но «тектонического сдвига» не зафиксировал. По большому счету никто не снял кино про важнейший момент. Когда одно уже умирает, другое набухло, но еще не раскрылось.

— Это история и про наше советское прошлое, про умирание системы. К этому проекту тебя вела и ностальгия по детству, когда «остров зари багровой» был окутан дымами революционной романтики?

— Когда готовился к фильму, не мог избавиться от этого ощущения. Я не мог понять, почему я отправляю e-mail человеку, он отвечает на простейший вопрос через неделю. Когда приехал на Кубу, понял, что кубинец имеет право на интернет только в специальных центрах. На переписку с иностранцем — с разрешения. В качестве туристов мы могли передвигаться. Когда встал вопрос о съемках, всё изменилось. Понадобились спецсогласования по сценарию, мидовская виза, кураторы. Согласования шли больше семи месяцев. Я понял, что ни один из выбранных сюжетов не реализуем.

— А чего бы тебе хотелось?

— Первым декретом победившей революции был не «Землю — крестьянам!», а запрет на азартные игры. Тогда кубинцы, у которых азарт в крови, придумали кафкианскую историю. На секретных квартирах принимают ставки на Общенациональную лотерею. Отмечают на карточках «счастливые цифры»… Результаты сверяют с венесуэльским радио, еженедельно сообщающим результаты венесуэльской лотереи. Их применяют для общенациональной подпольной лотереи. Спецслужбы об этом знают. Но в любом тоталитарном обществе двойная мораль. Солдат революционной армии может заниматься проституцией — только это не должно стать гласным.

— Несмотря на экзотику, ты вернулся на лет двадцать назад?

— Экзотику ощущаешь день-два, ну неделю. Потом начинаешь думать, например, про еду. Ты иностранец, имеющий валюту, стоишь перед насущным вопросом: где пожрать? Спустя время узнали, что по паспорту можно попасть на территорию российского посольства, купить за валюту продукты. В назначенный день на улице очередь человек сто. Отстояли, купили: 20 банок тушенки, вермишель. Были абсолютно счастливы.

— Всё это есть в фильме: бедность, карточная система, очередь. Нет ощущения, что кубинцы кого-то обвиняют.

— В 1991 году мне было 27 лет, и я был уверен, что иначе в СССР и быть не может. В 8 утра я вставал в очередь за костями. Они тоже живут с тем же ощущением.

— Что означает название «Родина или смерть!» Кино начинается со смерти. С шокирующих кадров кладбища. Группы кубинцев эксгумируют тела близких, два года пробывших в земле. Останки выбрасывают. Держать близкого в земле дорого. Оказывается, и после смерти кубинец не спрячется и в могиле. Сильная метафора.

— «Родина или смерть!» — главный лозунг государства до сих пор. Наша «Слава КПСС!» не столь устрашает. Здесь бескомпромиссный ультиматум, под угрозой которого прожили два поколения. «Родина или смерть!» имеет для них экзистенциальное значение.

— При этом поразительно проникающее сквозь экран жизнелюбие. Откуда? В нашем прошлом тоже была необъяснимая радость первомайских демонстраций. Ее уловил Хуциев в «Заставе Ильича»…

— Я на Кубе снимал первомайскую демонстрацию… Огромное количество материала не вошло. Я решил уйти от публицистики. Мне хотелось передать ауру бытия. Всё, что уводило в конкретику, — выбрасывал. И эпизод с кубинским сапожником, целующим фото своих многочисленных возлюбленных «учениц» из Европы, я бы выбросил… Если бы фото он не вклеил в анатомический атлас: с прошлых времен осталась эта «человеческая книга».

— Тема проституции маячит на периферии фильма, но есть ощущение, что подобным бизнесом живет вся страна.

— Я общался с женщинами уличных профессий в России и на Кубе, где проституток в буквальном смысле слова — нет. Хотя есть возможность купить чуть ли не любую женщину.

— И при Батисте Кубу называли борделем Америки.

— Нищета рулит проституцией. В России мы снимали милицейский проект, наблюдая за жизнью наших «профи»: это шлюхи, пусть и со своей трудной судьбой. Они убеждены, что, став проституткой, должны овульгаризироваться. На Кубе эти женщины не вульгарны. Порой «ремеслом» вынуждена заниматься добропорядочная жена и мать. Муж всё понимает и терпит.

Мы сняли историю одной студентки: днем — на революционном митинге, вечером — за «уличным» заработком. Жесткий материал раздразнил бы прессу, но это было бы по-плакатному.

— Подобными опасениями вызван тягучий ритм картины?

— Плевать, что кто-то картину не поймет, не примет. Я сделал некомфортное для просмотра кино, потому что так чувствую. Если чувства разделят единицы, доверяющие кино как инструменту самоочищения, самопогружения, самообразования, — картина для них.

— Чем тебя привлекла сальса, явно объединяющая героев?

— Заявка на производство фильма выглядела так: «В фильме мы расскажем о кубинском популярном танце «Руедо де казино», созданном после революции: начали танцевать в закрытых казино. Название переводится как «Хоровод в казино», в нем все постепенно меняются партнерами. Мы расскажем об основателях группы, а через их жизни — о стране». Этой заявке я следовал. Герои фильма — участники группы «Руедо де казино». В монтаже я изъял эффектно снятые хороводы. Не осталось эпизодов, где все герои вместе. Но сохранилось ощущение внутренней связанности, танцевальности.

— Однажды во всеуслышание ты заявил, что ты — антисоветчик.

— Был звонок в радиостудию: «Вы известный антисоветчик…» Тогда я растерялся. Сейчас хочу оправдаться: «Я антисоветчик». Я — за право на достойную, свободную от разнообразных «решеток» жизнь. За право жить в гуманистическом, не тоталитарном пространстве, где фактом своего рождения становишься рабом.

— Значит, это антисоветская картина?

— Совершенно верно.

— Ты бы хотел, чтобы и кубинцы ее так восприняли?

— Конечно. Они люди чувственные. Россиянам нужно что-то лобово-конкретное: «Так жить нельзя!» В этом смысле мы больше похожи на американцев. Им тоже нужен Майкл Мур, с пафосом лауреата Ленинской премии обличающий президента. Посмотри на наших героев. Простые люди. Но мамаша 15-летних девочек размышляет о бренности жизни на уровне кандидата философских наук. А как сапожник, говоря о женской эмоциональности, о закостенелости европейцев, объемно и поэтически формулирует. Эта картина для них, они в состоянии считывать не буквальные лозунги. Что же касается российского зрителя… Как показывают бокс-офисы, может, один-два процента населения вообще в состоянии смотреть арт-кино.

— По поводу танца. Он больше, чем времяпрепровождение. Что это?

— Возможность свободы. Единственное пространство воли и счастья.

— Что тебя больше всего шарахнуло?

— Гавана расположена на океане. Мы заинтересовались: «А где же пляжи?» — «Больше часа ехать». — «Не может быть! Океан же везде». — «Хорошо, есть одно место». Приезжаем. В океане стоят тысячи людей в одежде. Столько же на берегу. «Что это?» — «Раздеться негде, да и в воде у берега мало места. Постоят — выходят, заходят следующие». Плавать негде. Рыбы не купить. Выходишь на лодке в море — значит, уплываешь в Америку.

— Правда, что во время съемок у вас были обыски?

— Мы сняли частный дом, платили по кубинским масштабам большие день¬ги. Хозяйка была счастлива. Дня через четыре после начала работы она начала нас выдавливать. Сначала отказалась кормить, потом заявила, что к ней срочно приезжают родственники… Как только уезжали «на подольше», нас «обшаривали», все вещи были перевернуты. Когда всё отсняли и передали особыми способами материал в Россию, я встречался с крупным чиновником. Он ворчит: «У вас слишком тяжелый взгляд на Кубу». — «Когда знаешь, что за тобой следят, устраивают обыски, взгляд не оптимизируется». Хоть бы для виду удивился! Нет, разводит руками: «Что поделать, но вы обещали снимать кино про танцы».