Почему в России все умеют и любят общаться, особенно в семье или с друзьями, но никак не могут создать действенного общества? В издательстве Европейского университета в Санкт-Петербурге в серии Res Publica вышла книга «От общественного к публичному», которая пoпыталась ответить на эти вопросы (http://www.eupress.ru/books/index/item/id/102). Мы заканчиваем серию статей в рубрике Res Publica, где описывали основные исследовательские находки этой книги.
Вопрос, который положил начало проекту, звучал так: почему в России так много общего и так мало общественного?
Для того чтобы ставить вопрос таким образом, имелось, как казалось, две основные причины. Наша прежняя книга про дружбу («Дружба: очерки по теории практик», 2009) повторила то, что понимают многие: в России почти все способны на интенсивную личностную дружбу, но слабо способны на действие общественно значимого масштаба. Иными словами, почему у нас так много феноменов, которые схватываются категорией «общий» — например, друзья заняты общим времяпровождением и иногда общей работой, у них может быть общая собственность, ну и уж точно есть общие заботы (иначе какие они друзья?), — и так мало тех, которые схватываются категорией «общественный», по крайней мере в сферах личностно значимого действия?
Второй причиной такой постановки вопроса стали результаты исследований по сравнению двух типов общности — на уровне города и на уровне отдельного двора или ТСЖ, — опубликованные в Oleg Kharkhordin, Risto Alapuro, eds., Political Theory and Community Building in Post-Soviet Russia, Routledge, 2011. Эта книга показала, что одна из основных проблем современной российской жизни — это то, что россияне живут в городе, где больше всего феноменов «общего». То есть очень много примеров: а) общего пользования (городским транспортом, другими коммуникациями, подземной инфраструктурой и т.п.) и б) общего владения — как, например, в ТСЖ, гаражных кооперативах и садово-парковых товариществах. Но в нормальном российском городе почти нет случаев «общественного» действия: редки случаи эффективной мобилизации общественности по поводу пользования городскими объектами, и уж почти совсем отсутствуют случаи владения городом, когда общественность врывается в коридоры и жизни городских управленцев и берет основные решения по поводу города в свои руки. (Последнее происходит редко и обычно ненадолго, во время аврала, связанного со стихийным бедствием или техногенной катастрофой.) Получалось опять, что в России слишком много общего и мало общественного.
Опубликованные в «Новой газете» заметки Бориса Гладарева, Капитолины Федоровой, Дмитрия Калугина и Виктора Каплуна описали основные находки нашей последней книги. Работа с эмпирическими данными — как с лексикографией, так и с текстами социологических интервью наших современников, с древнерусскими манускриптами или с теоретическими текстами XVIII—XIX вв. — обнаружила немало сюрпризов и заставила нас поменять фокус нашего внимания. Во-первых, после работы Федоровой стало ясно, что количество «общественного» у нас достаточно высоко, а термин «общественность» вообще переживает эру бурного расцвета: им никогда в России не пользовались так интенсивно, как в нынешнюю эпоху! Во-вторых, как показало исследование Гладарева, идея, что «общего» у нас так много, кажется обоснованной, только если его не дифференцировать. Если же выделить разные подвиды «общего», то окажется, что у нас процветает один, и в относительном захирении — другие; а представление о том, что «общего» много, появляется, если только все их просуммировать.
В-третьих, экскурсы в историю понятий показали, что есть и другой герой нововременных битв за свободу — это термин «публика». Одно время в XVIII веке могло казаться, что термин этот будет так же распространен и важен, как термин public в английском и французском, и станет центральным понятием нарождавшейся российской политической философии. Однако он так и не занял дискурсивного трона. Хуже того, из-за устойчивых ассоциаций с публичными домами и девками и из-за фраз вроде «шляется здесь всякая публика!» прилагательное «публичный» не имеет серьезной дискурсивной силы и в современном русском языке.
«Общественность» же, хоть и безусловно распространенное русское слово, настолько часто связано со штампами и языком контролируемых государством массмедиа, что не выглядит как кандидат на средство описания превращения общественной жизни в активную и интересную. Раньше было не так. Например, как показал материал Каплуна, «общество» совсем не должно всегда и во всем противостоять «государству»; первые русские попытки сказать что-то об этих феноменах исходили из их переплетения, если не совпадения. Возможно, этому способствовало то, что по-настоящему образованный слой был настолько тонок, что составлял как среду критической мысли, так и основу правящего класса. Но и сейчас можно и помыслить «общество» по-другому, и «сделать его» не так, как мы делаем это обычно.
Описанная выше ситуация — невесела. С одной стороны, когда начинаешь говорить о чем-то «общественном», глаза собеседника тускнеют, огонь в них пропадает, и всем становится скучно и неинтересно. Слова понятны, да реальность непривлекательна. С другой стороны, пытаться развивать в русском языке словарь «публичности» — сложно, и пока получается не очень эффективно: слишком уж сильно это идет против укорененных в повседневном словоупотреблении языковых интуиций. Например, задать вопрос: «Почему у нас в России такое засилье общественности и так мало публичной политики?» — не значит затронуть сердца и увлечь многих заняться этой политикой. Слова, привлекательные для историка политической мысли, или непонятны для многих, или их трудно принять.
Но именно в контрасте common/public, характерном для многих европейских языков, видны разница и напряжение между действием коммунального уровня (уровня всего лишь общности) и действием публичного, политического уровня. Возможно, нам надо перейти от общения на уровне коммуналки и мест общего пользования к общению по поводу res publica? Тогда мы расправимся с засильем скучной общественности и перейдем к силе публичного действия.
