…Мальчик в матроске, заглянув в книгу матери, читает стихи: длинные локоны, умные, печальные глаза. Нянька что-то шепчет ему, и, согласно кивнув, он выходит за ней из дома. На площади толкутся мужики, торгуют бабы, нянька, тревожно оглядываясь, шепчется с незнакомцами. Они вдруг подходят к нему, три молодых человека, на миг обступают плотно, заслоняя от всех. Отпрянув, бегут. И площадь вскидывается, кричит и воет. Убили царевича!
Это пролог фильма Владимира Мирзоева «Годунов», первый показ которого состоялся в предпраздничные дни. Свою последнюю роль — Пимена — сыграл в нем Михаил Козаков. Одну из лучших ролей — главную — Максим Суханов. Пушкинская трагедия, развернутая в антураже нашей эпохи, производит сильное и сложное впечатление. В зале «Художественного» собрались избранные зрители — те, кого режиссер пригласил быть первыми судьями его работы. Мы попросили их ответить «Новой» на простой вопрос: «Что вы увидели?»
Георгий Чхартишвили: «Тоскливо изумлен злободневностью текста»
Давно не видел в нашем кино такой качественной работы. Самое сильное мое впечатление, я полагаю, то же, что у всех: тоскливое изумление по поводу вечной злободневности пушкинского текста. Второе: изобретательность, с которой Мирзоев визуально осовременивает канонический текст. Иногда это очень смешно, иногда мороз по коже. Третье: у Мирзоева, как обычно, все актеры отлично играют. А Максим Суханов, по-моему, исполнил здесь свою лучшую роль.
Виктор Шендерович: «Многовековой диагноз»
Когда режиссер раскрашивает классику в злободневность, чаще всего ничего хорошего зрителю это не сулит: жди подмигивания с фигой в кармане…
Мирзоевский «Борис Годунов» — случай иного свойства. Здесь штука не в том, что Шуйский и Воротынский, «наряженные вместе город ведать», делают это в мерсе, из которого выходят, оставив охрану с водилами, чтобы поговорить начистоту без прослушки, — смешно и страшно именно от корневого сходства, от русской метафизики.
От того, что, в сущности, ничего не изменилось.
Оттого и мороз по коже — как работает пушкинский текст, до чего же он попадает в нерв! Иногда, как джокер из колоды, из этого текста сама собой выпадает буквальная злободневность («Пожарный огнь их домы истребил, я выстроил им новые жилища»), — но матроска на пушкинском убиенном царевиче прямо отсылает к царевичу, убиенному три с лишним века спустя, к преступности русской власти как архетипу — и это уже не виньетка.
Оттого в сцене царского совета угрюмого боярина, лицом напоминающего Сечина, не воспринимаешь как капустник — а какое ж еще у него должно быть лицо? Да вот такое и должно быть — с низким лбом и волчьим взглядом… Это не фига в кармане — это дуля, честно предъявленная на народное рассмотрение! Это многовековой диагноз, а не хиханьки, — и «Хуго Босс» на боярине не отвлекает от сути, а подчеркивает ее.
Но главного внутреннего мужества от режиссера потребовал, я думаю, образ Юродивого. По русской театрально-оперной традиции это — аскетичный старец, выразитель народной мудрости, что, признаться, довольно далеко от жанра «Комедия о беде», обозначенного автором. Даун из мирзоевской ленты (как и злой петрушка, символ власти) — из самых резких и точных решений фильма.
Фильм этот неровен — иногда кажется, что Мирзоев чуть заигрался с модерном; при этом есть сцены совершенно завораживающие, почти гениальные, как совет у Годунова — тот, где «государь бледнел и крупный пот с лица его закапал». В какой-то момент ловишь себя на том, что смотришь этот сюжет с волнением и щемлением сердца. Как будто не знаешь, чем кончится эта комедия о беде государства Российского…
А кончается она, как известно, тем, с чего и началась: с убийства. И хрестоматийное «народ безмолвствует» — в ответ на очередную кровь и ложь власти — воплощено у Мирзоева точнейшим жестом: щелчком пульта, выключением телевизора.
Эту точку в разрыве с властью мы, кажется, уже прошли, и вот как на духу: неохота дожидаться совсем уж смутного времени… Запустить бы фильм Мирзоева по стране «михалковским» экраном да покрутить его по федеральному телевидению — глядишь, чуток трезвее посмотрели бы мы на себя, любимых.
Но — «то ведают бояре, не нам чета»…
Людмила Улицкая: «Особый жанр — «недокино-перетеатр»
Я плохой рецензент в данном случае. Во-первых, предвзятый — я люблю Мирзоева, люблю Суханова. Во-вторых, мне нравится этот особый жанр — «недокино-перетеатр». Есть совершенные откровения, гениальные куски, прекрасные находки. Война, построенная на одном декоративном танке и трех статичных кадрах, непонятно каким образом удалась. Текст совершенно живой. Тема Петрушки — отработана отлично. Есть у меня кое-какие замечания, но о них при случае скажу самому Мирзоеву, если спросит. Суммарно: Мирзоев показал, как можно делать малобюджетные и высокохудожественные картины.
Cергей Гандлевский: «Как ставить шедевры, где слова на вес золота?»
Одна из тем «Бориса Годунова» — нелегитимная власть и народ — созвучна нашему времени; поэтому осовременивание декораций и антуража пушкинской драмы в фильме Владимира Мирзоева вполне, на мой вкус, оправданно. (А заодно отпадают подозрения в интеллигентском междусобойчике с просвещенным одобрительным смехом зала в «смелых» местах. У Мирзоева никаких шишей в кармане, все в открытую.) Но мне бы хотелось высказаться по другому поводу: как вообще ставить на театре или экранизировать литературные шедевры, где слова на вес золота? В разрешении этой задачи в фильме есть и успехи, и промахи. К тому, что все герои одеты по сегодняшней моде и дело происходит в наши дни, зритель привыкает уже через несколько минут, и это, может быть, даже облегчает ему понимание произведения (тем более что играет большинство артистов очень хорошо).
Думаю, что верность исторической правде в одеяниях и обстановке отсылала бы воображение в сторону XVII столетия, что умаляло бы сегодняшнюю насущность «Годунова», — это как раз не входило в планы создателей фильма. Но иногда им изменяет чувство меры. Зачем понадобилось купание в бассейне? Оно отвлекает от психологических метаморфоз, которыми богата сцена свидания. У Пушкина Марина очень по-женски сама вызывает Лжедмитрия на откровенный разговор — и его же, как только он разоткровенничался, обливает презрением за неумение хранить свою тайну. Потом настает его черед распрямиться и заговорить с ней уязвленно и жестко — с позиции силы. Тогда уже Марина идет на попятную, но и поддерживает Самозванца в этом его новом, надменном и мужественном, качестве. Мы бы куда лучше вникли во все эти стремительные перепады настроений, если бы персонажи не барахтались в бассейне, а просто, скажем, находились вблизи него. Здесь «двигательное беспокойство» киноискусства мешает сосредоточиться, перебивая великую литературу. Хотя в сценах авантюрного толка, вроде облавы в корчме на литовской границе, динамика кино вполне кстати.
Очень сильная (я даже оторопел) немая, без единого пушкинского слова, выполненная исключительно кинематографическими средствами заставка к фильму — убийство царевича Дмитрия.
В целом фильм показался мне серьезной работой. У каждого прилежного и пожизненного читателя Пушкина чрезвычайно ревнивое к нему отношение (не зря Тютчев сравнил поэта с первой любовью). Вот и меня, при всей моей мнительности и бдительности во всем, что касается любимого писателя, ни разу не покоробило от фамильярности, или самоутверждения за счет классика, или плоского и хлесткого публицистического прочтения «Бориса Годунова». Фильм получился одновременно и бережным, без смещения пушкинского, как я его понимаю, центра тяжести, и вместе с тем — очень личным. Даже не пойму с ходу, чем это достигается.
