Это было так. Москва, забитый под завязку зал школы Сергея Казарновского. Зрители из ближайшей округи, приглашенные на концерт, и школьники — все вперемешку сидели на ступенях, на сцене, вдоль стенок, в проходах. Потом на сцену вышел Казарновский и сказал: «Каждый год мы, взрослые, думаем, как говорить о войне и о победе нынешним детям. Это очень трудно — 70 лет прошло. Как передать страсть, которой тогда жили люди, как передать боль? Мы у нас в школе придумали не говорить в этот день специальных слов, а просто петь песни тех лет. В этих песнях есть все, что невозможно объяснить. Давайте петь вместе».
На экране появились черно-белые кадры хроники военных лет и тексты песен, и зал, ни секунды не взяв на раздумье, начал: «На границе тучи ходят хмуро, край суровый тишиной объят…» Пел сидящий рядом молодой мужчина в дорогом костюме, пела женщина пенсионных лет официального вида (может, подумала я, чиновница из местной управы), пели вертлявые, как чертенята, второклассники. На руках у молодой женщины упоительно спал младенец, а она, раскачивая его, пела со всеми, как колыбельную, нашу всеобщую, записанную на какую-то важную подкорку в мозгу, генную память, положенную на музыку композитора Богословского. Пристроившись на ступеньках на сцене, пел, отбивая такт ладонью по коленке, директор Казарновский.
Сначала тихо, испытывая себя на искренность, народ в зале только вторил детям, которые классами по очереди с мест начинали каждый свою песню, а потом вдруг, когда накрыло окончательно, все запели так, как пели, я в этом уверена, в этот день в каждом уголке Родины в 45-м — после первых слез и первой рюмки за нашу победу.
«Ты ждешь, Лизавета», «На позицию девушка провожала бойца», «Ой, туманы мои растуманы», «На поле танки грохотали», «Прощайте, скалистые горы»… Полтора часа, без пауз и слов «по поводу». Но вот когда девочки-старшеклассницы, встав в ряд на сцене, красивые до мурашек своей юной порой, запели: «Нас ждет огонь смертельный…» — спазмом прошило: «Не дай бог, миленькие!»
И еще в зале танцевали, когда музыканты заиграли «Синенький скромный платочек…», толкаясь — бестолково и счастливо.
А потом, когда еще в зале висели последние аккорды, директор Казарновский опять вышел к микрофону: «Сегодня утром мне из Питера передали посылку. В ней хлеб, испеченный по блокадному рецепту. Я вот тут разрежу хлеб на блокадные пайки и буду передавать в зал, а вы делитесь друг с другом, чтобы всем хватило…»
В абсолютной тишине он начал резать этот черный хлеб, и к нему, тихо толкаясь, стали подходить совсем маленькие. Задние ряды не выдержали и тоже потянулись вниз. Хлеб передавали, отщипывая на ходу. Девчонка рядом дернула соседку: «Пошли хлеб доставать!» Гул нарастал, запах кислого ржаного хлеба висел в воздухе, детские руки передавали взрослым смятые кусочки мякиша. Мужчина, протянув руку, звал мальчика: «Сынок, передай мне и маме!»
Хлеб оказался вязким и терпким на вкус.
