Диссертация ветвилась и шелестела. Она нависала надо мной, у нее были вкусные плоды — не крупные, но удивительно сочные сливы. Автор диссертации — сотрудница Всероссийского института растениеводства Ольга Радченко стояла тут же и настойчиво угощала: чем больше съешь и даже веточек обломаешь, тем для дерева лучше. Ухаживать за ним, выращенным из косточки, некому — как и за его соседями: денег на обрезку плодовых деревьев практически не отпускается. Как, впрочем, и на прополку грядок, и на обработку участков, где высеваются образцы зерновых, овса, проса, ягод, — лучше и не начинать перечислять: в коллекции ВИРа, одной из лучших в мире, больше 200 тысяч образцов культурных и диких растений, такие коллекции и составляют основу так называемой продовольственной безопасности планеты. За целостность этой коллекции заплачено такой дорогой ценой, что уже одно это, казалось бы, должно быть ее охранной грамотой…

— Летом 1941 года вывезти из Ленинграда коллекцию семян и картофельных клубней не удалось. Ведь это не коллекция бриллиантов: упаковал — и вези. Все это богатство ежегодно высевается на Павловской опытной станции, то есть обновляется, и в конце лета его надо собрать. А к городу уже подходили немцы. Коллекцию выкапывали под руководством селекционера-картофелевода Абрама Яковлевича Камераса — под обстрелом. К 26 августа было собрано около 100 тысяч коллекционных образцов семян, эту часть коллекции решили вывезти, но довезли только до Мги — немцы отрезали путь на восток, поезд вернулся в Ленинград. Удалась вторая попытка — в январе-феврале 42-го года несколько сотрудников перевезли часть коллекции на Урал, в Красноуфимск, остальные продолжали работать с коллекцией, оставшейся в Ленинграде. В конце 42-го года была сформирована группа для охраны и хранения мировой коллекции, гербария, библиотеки и научного оборудования.

Все это рассказывает мне кандидат сельскохозяйственных наук Галина Григорьевна ПЕТРОВА, пережившая блокаду Ленинграда ребенком. На ее глазах погибли от голода старший брат и бабушка, отец ушел воевать ополченцем. Они с мамой остались одни, их вывезли в августе 42-го по «Дороге жизни», Галина Григорьевна помнит, как их полуторка то и дело останавливалась, шофер в военной форме выходил из кабины, открывал капот, копался в моторе. К их горю, на баржу они опоздали, пришлось долго ждать другую. Только переправившись через Ладогу, они узнали, что ту, первую баржу разбомбили.

С людьми, работавшими в ВИРе (тогда – Всесоюзном институте растениеводства), Галина Григорьевна дружила всю жизнь, многие были ее однокашниками. От них она и узнала в подробностях, как сохранялась коллекция в блокаду. С наступлением холодов главный вход в институт с Исаакиевской площади закрыли, окна первого этажа забили досками. Семена сложили в 16 комнатах второго этажа. В морозные дни температура в здании опускалась до –18-20 градусов, не было ни воды, ни электричества — только буржуйки…

_ Я стою на поле Павловской опытной станции, ноги в резиновых сапогах утопают в мягкой земле. Ольга РАДЧЕНКО показывает, какие земли хотят у них отобрать, чтобы построить коттеджи. Каждый клочок полит потом бессребреников, чья жизнь состоит из постоянного бросания на амбразуру, вознаграждаемого зарплатой в 7 тысяч рублей — если это научный сотрудник со степенью. Лаборант получает тысячу. Подвижников на Павловской опытной станции осталось 14, если кто-то уходит, то его культурой заниматься больше некому, ей просто не дают погибнуть, но уже не изучают. То есть участок за участком с бесценными породами деревьев и кустарников дичают. Но если соседние поля отберут под коттеджи, тогда сотрудники, занимающиеся зерновыми, ягодами — тем, что нужно постоянно обновлять, — снова не смогут высевать свои образцы, как тогда, в 1942/43-м, когда здесь стоял враг и сеять приходилось в городских парках._

Сеяли то, что всю зиму хранили под обстрелами и бомбежками не только от холода, но и от полчищ крыс, рвавшихся к семенам, учинявших ночные погромы среди металлических коробок. Кое-какие им даже удавалось раскрывать, так что коробки приходилось связывать по несколько штук и придавливать чем-нибудь тяжелым. В этих 16 комнатах, по словам Галины Григорьевны, царила железная дисциплина. Все они были опечатаны, входить в них поодиночке было категорически запрещено. Дежурили там круглосуточно, ключи хранились в сейфе у руководителя группы. Раз в неделю дежурство проходило в присутствии главного хранителя мировой коллекции Р.Я. Кардона — тогда проверяли состояние коробок с семенами, потом снова все упаковывали и опечатывали двери.

** Зимой 1941/42 года умерли от голода 30 человек — хранители зерновых и масличных культур, а также хранитель библиотеки.**

_ Лесозащитные полосы, без которых не могут существовать опытные поля, выращивают по 30 лет, теперь их могут снести в мгновение ока, таким же воровским манером, ночью или в праздники, как это делают в Петербурге со старыми домами. Хрупкие научные сотрудницы вряд ли смогут защитить дело рук своих — об этом они говорили, проходя по бесконечным опытным участкам. А также о том, что тогда, в блокаду, враг был близок, страшен, но понятен — понятно было, как с ним бороться, как умереть, но не сдаться. А что делать теперь, когда родная Академия сельскохозяйственных наук годами не выделяет ни копейки на нужды науки, не защищает собственность института и обрекает сотрудников на нищету?_

Моим следующим собеседником оказался Владимир Васильевич ПОНОМАРЕНКО — работая в ВИРе, он много лет слышал от своих старших сослуживцев рассказы о блокаде.

— Да, защищали от крыс, — соглашается он, — защищали от холода. Хотя семенам пшеницы холод не так страшен, а вот сохранить коллекционный картофель в подвале ВИРа и правда было трудно. Доктор наук, первоклассный специалист по картофелю Вадим Степанович Лехнович все время топил там буржуйку. Лехнович был единственным выжившим из многих погибших хранителей мировой коллекции: от голода умерли и Лидия Михайловна Родина, хранившая овес, и Александр Гаврилович Щукин, хранивший масличные культуры, и Дмитрий Сергеевич Иванов, хранитель риса, и многие, многие…

Почему они не съели свою коллекцию? Почему предпочли умереть от голода, окруженные едой? Видно, бывают случаи, когда без так называемых пафосных слов не обойтись: дело их жизни было им явно дороже самой жизни, результат 110 экспедиций по всему миру съесть они просто не могли.

Кстати, сама идея собрать такую коллекцию растений появилась у Николая Вавилова в связи со страшным голодом в Поволжье в 1921 году. Вавилов хотел обезопасить людей от подобных бед и преуспел — его коллекция оказалась одной из лучших в мире, это она после Второй мировой помогла европейским странам восстановить свое сельское хозяйство. Но ничего этого не было бы, если бы в блокаду сотрудники ВИРа оценили свои жизни выше пакетиков с семенами.

Вадим Лехнович был ближайшим сотрудником Вавилова, ему, как и всем, вставать по утрам казалось невозможным подвигом, но он вставал и шел за дровами, не обращая внимания на обстрелы, — каждый день спасение коллекции начиналось сначала. Война, кстати, шла не только с морозом и крысами. Однажды Лехнович заметил, что кто-то начал разбирать фундамент под окном, выходящим на Мойку: видно, голодные люди прознали про картофель в подвале. Дыру пришлось заделать, охрану усилить.

Передо мной удивительная фотография из собраний ВИРа: Исаакиевская площадь, превращенная в капустное поле. Какой-то военный со счастливой улыбкой держит в руках кочан, две женщины убирают капусту. Это же поле было и картофельным — здесь, по словам Владимира Васильевича Пономаренко, Лехнович высаживал свои клубни, бережно разрезая их на части.

— Семена, — говорит Владимир Васильевич, — можно не высаживать несколько лет, даже горох и фасоль года три выдержат, а вот картофель сгниет, поэтому его мало было сохранить — надо было обязательно высадить.

Посадки делались не только в научных целях: именно по инициативе вировцев, выживших самой страшной зимой 1941/42 года, весной в городе стали выращивать зелень и овощи для столовых — петрушку, морковь, свеклу, цветную и белокочанную капусту. В огороды превращался каждый клочок земли — от газонов вокруг памятников до Летнего сада, Марсова поля и висячего сада Эрмитажа. В августе 1942 года все это начало поступать в столовые. Вировцы и с лекциями выступали — рассказывали, как правильно выращивать овощи. Они же выпустили альбом съедобных дикорастущих растений, организовали 15 пунктов приема. За сдачу 25 килограммов трав выдавались дополнительные хлебные карточки.

— Был такой ученый, — рассказывает Владимир Васильевич, — ботаник Василий Иванович Чирков, так он, как только немцы начали наступать, пришел в магазин семян на площадь Мира и закупил их целый тяжеленный рюкзак. Все удивлялись: зачем? А он, еле дотащив его до Аптекарского сада, всю блокаду потом кормил зеленью и овощами множество людей.

Напоследок Владимир Васильевич Пономаренко рассказал мне совсем другую историю, вроде бы к коллекции семян не относящуюся.

— У меня дядя был в блокаду настоятелем Князь-Владимирского собора, протоиерей Филофей (Поляков). Там была тогда икона Казанской Божьей Матери, митрополит Митрофан Воронежский благословил ею Петра I и сказал, что если люди будут ей молиться, то вражья нога никогда не ступит в город. Так вот, храм этот у дяди никогда не закрывался, люди ходили и молились…

Вообще, недаром святые отцы называли кровь мучеников семенами веры. И еще сказано: «Аще зерно пшенично не умрет, падши в землю, то едино пребывает, аще ли умрет, мног плод сотворит». Хранители семян бесценной коллекции, умершие в блокаду, сами легли в ленинградскую землю, как семена веры в высшие ценности, сохраняющие в человеке человеческий образ даже тогда, когда это кажется невозможным.

_ Провожая меня со своих опытных полей, сотрудницы пожаловались еще на одну беду: когда они высевают свои образцы, окрестные жители, как саранча, расхищают урожай. «Как хорошо, — подумалось мне, — что те, блокадные вировцы этого уже не узнают»._