Вот уже 20 лет политики и ученые сетуют на слабость гражданского общества в постсоветской России. Как заклинание повторяется один и тот же диагноз: у нас не граждане, а население (или даже подданные). Так, мол, исторически сложилось, мы всегда были патерналистами, не способными к гражданской солидарности. Но это не так. Или не совсем так. Наши сограждане самоорганизуются не вокруг общей идеи (свободы, равенства, братства и т.п.), а вокруг общего места (дома, сквера, города). Мы продолжаем совместную с Европейским университетом в Санкт-Петербурге рубрику Res Publica. Начало – в номере от 20.03.2011.

В Санкт-Петербурге общественные движения защитников памятников истории и культуры всегда возникали как ответная мобилизация горожан на возрастающие внешние угрозы сохранности «петербургского наследия». Возникшие в начале ХХ века Общество архитекторов и художников, общественная Комиссия по изучению и описанию старого Петербурга, Общество защиты и сохранения в России памятников искусства и старины являлись реакцией петербургской общественности на угрозу уничтожения исторических памятников в ходе первой капиталистической перестройки столицы. Общественные объединения 1920-х годов - Центральное бюро краеведения, общество «Старый Петербург - Новый Ленинград», Ленинградский исследовательский экскурсионный институт и др. – возникли из потребности защитить «петербургское наследие» от хаоса революции и гражданской войны, из желания приобщить новых горожан (часто бывших крестьян) к «петербургскому мифу». Третья мобилизационная волна градозащитного движения началась в середине 1980-х годов как реакция на разрушительные последствия программы капитального ремонта, развернувшейся в историческом центре Ленинграда. Четвертая общественная мобилизация, нарастающая в городе на Неве с 2006 года, была ответом на вторую капиталистическую перестройку, связанную с экономическим ростом, и на градостроительную политику администрации Валентины Матвиенко.

Объектом моего исследования стали общественные движения третей и четвертой волны – «Группа спасения» и «Живой город». Между их появлением на общественной сцене лежит временной промежуток в 20 лет: первое возникло в позднесоветском контексте на заре перестройки в 1986 году, второе – в постсоветских условиях «суверенной демократии» образца 2006 года. Биографические интервью с активистами градозащитных движений второй половины 80-х и второй половины 00-х демонстрируют один и тот же сценарий вовлечения в общественное участие. Его можно описать как реакцию на «поломку» в привычном пространстве общей городской среды (воспринимаемой как уникальная целостность и ценность). Механизм мобилизации обычно таков: поломка на уровне привычного восприятия урбанистической среды – внутренний дискомфорт – солидаризация с другими «недовольными» - коллективный протест.

Для активистов «Группы Спасения» (ГС) спусковым механизмом для общественной мобилизации стала угроза сноса в 1986 году небольшого двухэтажного дома, где когда-то жил лицейский друг Пушкина Антон Дельвиг. Более всего ГС прославилась защитой старого здания гостиницы «Англетер», но в целом провела в Ленинграде с 1986 по 1990 годы сотни пикетов, митингов, перфомансов. Ее активисты не только спасли десятки городских памятников, они освоили и ввели в употребление множество форм гражданского участия. Движение «Живой город» (ЖГ) появилось как реакция городской общественности на снос квартала домов на углу Невского проспекта и улицы Восстания для возведения там торгового комплекса «Стокманн», на уничтожение в центре Петербурга рядовой застройки, на проект строительства небоскреба «Газпром-нефти» на Охте и т.п. Молодые ребята, создавшие из виртуальной дискуссии в ЖЖ реальную общественную инициативу (ЖГ), так же, как их старшие товарищи из ГС, среагировали на болезненное изменение привычной городской среды.

Получается, что общественная мобилизация шла и, наверное, еще долгое время будет у нас происходить «от общего места». Здесь проявляется специфика нашего гражданского общества, возникающего лишь по конкретным локальным поводам. Только материальные очевидные ценности еще котируются на постсоветском пространстве, пропитанном массовым недоверием к любым отвлеченным идеалам. Абстрактные ценности воспринимаются нашими согражданами как «идеологические», в них ничего, кроме манипуляционного потенциала не видят. Другое дело – Петербург (или Байкал, или Химкинский лес) - это общее место, которое связывает людей материальностью собственного бытия.

ГС и ЖГ имеют много общего в организационном плане. Как в позднесоветское время, так и сегодня общественные движения испытывают дефицит денежных ресурсов (деньги собираются по карманам активистов и сочувствующих); так же, как и 20 лет назад, современные активисты испытывают фобию всего «политического» (т.е. они подчеркивают исключительно культурное измерение своих требований), они так же ограничены в доступе к публичному дебату; и так же часто не находят общего языка как с администрацией, так и с пассивным большинством «жителей».

Но есть и вещи, которые за последние 20 лет изменились. Если коротко перечислить выявленные в ходе исследования векторы трансформации общественного активизма на примере ГС и ЖГ, то можно указать на переход от тусовки к экспертной группе, от процесса к результату, от самодостаточности к привлечению публичного внимания, от уличных протестов к законодательному лоббированию. Происходит разработка «общего языка» для публичных дискуссий. Постепенно «общее место» превращается для молодых петербургских градозащитников в «общее дело», что, на мой взгляд, говорит о рождении независимого третьего сектора в России.