Художественная литература окружила мир воров романтическим ореолом… Художники не сумели разглядеть подлинного отвратительного лица этого мира. Это — педагогический грех, ошибка…В двадцатые годы литературу нашу охватила мода на налетчиков. «Беня Крик» Бабеля, леоновский «Вор»… наконец, фармазон Остап Бендер Ильфа и Петрова — кажется, все писатели отдали легкомысленную дань внезапному спросу на уголовную романтику.Варлам Шаламов.«Об одной ошибке художественной литературы»Если не ошибаюсь, не зреет никакой юбилей знаменитой, замечательной дилогии, долгие годы бывшей чем-то вроде интеллигентского Евангелия. Так что можно считать возникновение этой статьи случайным, а повод — смехотворным.

Короче, стыдно сказать, приснилось мне: смотрю по ТВ первую в моей жизни экранизацию «Двенадцати стульев» и «Золотого теленка», адекватную нынешнему времени. Просто удачные, а то и блестящие — были.

Вспоминал, перебирал их. Блистательного ли Юрского, сыгравшего в Бендере несомненного интеллигента, по этой причине приходящего к краху. Легендарного ли Андрея Миронова, кому Захаров отдал роль-приз, причитающийся любимцу народа. Арчила Гомиашвили… Тут как не понимал, так и не понимаю Гайдая, выбиравшего из Гафта, Баталова, Высоцкого, Михалкова, Олега Ефремова, еще двух Олегов, Борисова и Табакова (хотя, как сказал соавтор сценария, мой товарищ Владлен Бахнов, лучше всех пробовался Михаил Козаков, но не устроил Гайдая своим, как тот решил, холодноватым взглядом), в общем, на этом пиршестве индивидуальностей выбравшего никому не известного грузина, который, отхватив свою дозу триумфа, разумно ушел в ресторанный бизнес.

Еще, увы, не столь давний Олег Меньшиков… «Увы» потому, что так и осталось неясным, зачем талантливейший артист решил объявиться в беспомощной режиссуре вялым, необаятельным, необязательным. И шанс «перепонять» Остапа в контексте постсоветского времени оказался упущен.

А мой сон — хорошо, кабы в руку… То есть хорошо для искусства, имеющего право смеяться на фоне драмы. Не для самой действительности.

Ибо как раз сейчас — время Бендера, которому нынче, уж конечно, не пришлось бы маяться со своим миллионом, — как и Корейко, вышел бы из подполья. Сейчас — тот самый «рынок», что как раз по мерке обоих, по мерке тех, кто бабки украл, как Корейко, или срубил, как Бендер.

«Рога и копыта» — чем не первые кооперативы, обернувшиеся славным «Байкалфинансгрупп»? Или тем паче Мавроди? А он сам — не так же ли талантлив и авантюристичен, как Бендер, торговавший видами Провала? (Заодно поправка: менты, послушно выкладывающие денежки за билеты, вернее, готовые выложить, уж верно, ныне вступили бы с жуликом в долю, организовав «крышу».)

Дальше. Ну, бюрократы «Геркулеса» на месте; отец Федор — типичный пример коммерциализации церкви; Зося Синицкая — чем не кадр для рублевских блядей или в лучшем случае не персонаж Оксаны Робски; комсомольцы, встреченные Остапом в купе, разве не будут завербованы в «Наши»; «нарушитель конвенции» — кто, если не Ходорковский?..

Ах да, про Воронью слободку еще не сказал, но тут разговор отдельный.

…Банальность из банальностей: русская литература — не литература, и тем более — не русская, без постоянно проливаемых слез по поводу судьбы «маленького человека», от Акакия Акакиевича до Мармеладова. И гуманистический ее посыл так тотально могуч, что, скажем, сурово-саркастическому Сухово-Кобылину посчиталось необходимым внести некую поправку, согласно которой «в змеином обществе (по словам кобылинского следователя. — Ст. Р.) «маленький человек» отлично оскотинится и станет преопаснейшей общественной чумой». Поправка существенна, тем не менее гуманистическая традиция была прекрасна, образуя если не сам нравственный облик того, что звалось народом, то создавая к тому предпосылки и уж точно лепя образ русской интеллигенции в ее восприятии народа. Советская литература совершила крутой разворот, сделав объектом любви не жертву, а героя-победителя, то есть явственно предпочтя подход не гуманистический, а социально-классовый с его ложным пафосом: «Человек — это звучит гордо!» — из чего, естественно, возникала горьковская же заповедь: «Жалость унижает человека».

Вот и отказывались унижать, подчас даже лучшие, как Ильф и Петров, смеявшиеся смехом победителей.

Победителей — кого?

Итак, Воронья слободка из «Золотого теленка», где мерзки и ужасны все, кроме отсутствующего летчика Севрюгина, героически спасающего полярников. Все до единого не заслуживают сочувствия: не только камергер Митрич, князь Гигиенишвили, оба из «бывших», вероятно, по оплошности не пристреленные в Октябре, отсталый дворник Никита, спекулянтка Дуня или жестоко высмеянный «интеллигент» Лоханкин, но и — «ничья бабушка».

Ее-то — за что? Только за то, что и она — просто по возрасту — тоже наследие старого мира, обязанное исчезнуть вместе с ним? (А они, точно такие, и в наши дни всё живут и живут в своих коммуналках и развалюхах, может быть, раздражая своей ненужностью строителей капитализма.)

К слову сказать, вот она, решающая разница между замечательными Ильфом и Петровым и великим писателем Зощенко, чьи персонажи — как раз сплошь «слобожане». Да, Зощенко язвит, издевается, но его смех — на стороне побежденных.

…Время Бендера — настало, время Зощенко, к несчастью, — нет. Общество, изменившееся радикально, по-прежнему остается азартно-жестоким, отсортировывая тех, кто не нужен нашему незрелому капитализму, от «соответствующих духу времени». И мысль моя проста: как война не может считаться законченной, пока не похоронен последний убитый, так пока одна (одна!) «ничья бабушка», даже если она не ветеранка и не блокадница, а просто старуха, будет жить так, как нам время от времени не пугается показать наше пуганое ТВ, вся страна не может считаться страной, народ — народом, а мы в массе — людьми.

А Шаламов (см. эпиграф), повидавший по лагерям невымышленных «фармазонов», конечно, чрезмерно суров. Но до какой степени глубинно прав!