Почему в России все умеют и любят общаться, особенно в семье или с друзьями, но никак не могут создать действенного общества? В чем особенности тех немногих новых инициатив, которые приводят к общественно значимым результатам — как в случае с противостоянием «Охта-центру» в Санкт-Петербурге, защитой Химкинского леса в Москве или самоорганизацией населения во время защиты от пожаров летом 2010 года? В издательстве Европейского университета в Санкт-Петербурге выходит исследование «От общественного к публичному», которое пoпыталось ответить на эти вопросы. Мы начинаем серию статей в рубрике Res Publica, где опишем основные исследовательские находки этой книги.
Борис Гладарев расскажет, чем мобилизация перестроечных времен отличалась от нынешней ситуации с общественными движениями (на базе сравнения «Группы спасения» 1986—1989 годов, защищавшей в Ленинграде «Англетер» и дом Дельвига, и деятельности «Живого города» в Санкт-Петербурге в 2006—2009-м). Капитолина Федорова опишет особенности нашего повседневного словоупотребления, которое делает почти любой разговор, где используется термин «общественный», либо скучным, либо выспренним: что это говорит о состоянии нашего общества? Дмитрий Калугин проследит историю терминов «общение» и «общество» с первых переводов XI века и до середины XIX, когда сложился русский литературный язык: как общались тогда и что мы умеем и не умеем делать с обществом по сравнению с более ранними периодами нашей истории? Виктор Каплун проанализирует понимание общества в те времена, когда этот термин впервые попал в тексты российского Просвещения: почему тогда общество не рассматривалось как противостоящее государству и какие уроки из этого мы можем сейчас извлечь? Эти четыре статьи вместе ставят диагноз: у нас засилье общественности, а надо бы побольше публичной политики.
В раскрытие этого основного тезиса подчеркну для начала лишь три мысли. Первая: после заката эпохи екатерининско-александринского просвещения не осталась ли образованным и заинтересованным судьбой страны людям лишь позиция критической общественности в духе Белинского? Ведь постоянная критика — николаевско-бенкендорфского, николаевско-распутинского, ленинско-сталинско-брежневского или путинского режима — это позиция, которая стала судьбой образованного и читающе-пишущего слоя из-за отсутствия доступа к власти. Критика эта легка, а в отсутствие доступа к власти нет угрозы, что придется реализовывать предлагаемые тобой альтернативы. Только эпохи революционных передряг выбрасывают критическую общественность из ее удобной ложи рядом с оркестром жизни и заставляют идти на сцену. Результат очевиден: посмотрите на судьбы членов исполкома Петросовета набора марта 1917 года или депутатов Ленсовета набора 1990 года: во власти выживают единицы, от власти гибнут многие, если не почти все.
Другое дело — участие в делах страны, что трансформирует общественность по модели так и не случившейся в России public, то есть публики, которая не просто смотрит театр жизни, а берет сцену в свои руки.
Вторая мысль. Наше исследование показало, чего для этого не хватает. Во-первых, в России нет особого, публичного регистра языка, который позволял бы заинтересованной в действии группе быстро и с малыми затратами времени и ресурсов приходить к неэмоциональному суждению о публичной позиции группы и о том, что ей надо сделать для осуществления этой позиции. Вместо этого у нас используется или эмоционально-личностный язык ЖЖ, или язык официальных штампов. Во-вторых, нет инфраструктуры доступа группы неравнодушных людей как к власти, так и к более широкой публике. А такая инфраструктура должна гарантировать: а) равные и реальные шансы доступа некоторых неравнодушных к дискуссиям власти; после того, конечно, как представители публики прошли по крайней мере ускоренные курсы по овладению историей и техникой вопроса и заговорили с властью на одном профессиональном языке; б) реальный доступ группы неравнодушных к тем, кому обычно все равно (более широкой публике), — так, чтобы инфраструктура участия входила в каждый дом, как туда сейчас входят водопровод и электросети. Сегодня, когда подобные сети замерзают или перегорают, население быстро приходит в движение; доступ к публике (для проверки: цепляет ли вопрос, волнующий немногих неравнодушных, более широкую публику) должен стать таким же естественным для повседневной жизни.
Повестку дня этих перемен не надо придумывать. Как писал еще Радищев, оценивая намерения Екатерины II эпохи «Наказа», задача — «дать народу управляться самому собой». Слова эти, написанные 200 с лишним лет назад, повторялись многими и потому звучат теперь как банальность или бредни идеалиста. Но не странно и не страшно ли, что эти простые задачи эпохи Радищева, Муравьева и Карамзина до сих пор стоят на повестке дня, особенно в вопросах равного доступа к процедурам правопроизводства и правоприменения?
Третья мысль. СССР на словах построил царство общенародной собственности, а на деле принудительно научил всех создавать всякого рода общности настолько хорошо, что этого общего у нас до сих пор хоть отбавляй. Не потому ли этот режим повсеместного общего (по-английски — common, по-французски — commun) и назывался commun-измом? Советская жизнь была похожа на монастырское общение. Потому что монастырское общение (с ударением на первом слоге) легко можно увидеть в любом советском коллективе, в техниках его организации. Но дело не в том, что можно увидеть в советском обществе, а в том, что осталось после его развала и посреди чего мы живем.
Например, 1990-е и 2000-е годы снова вернули в расхожий словарь слово «общак»; причем популярность и понятность этого термина из воровского жаргона лишь свидетельствовала, что механизмы эти работали далеко не только в криминальной среде и в основном не в ней. Задача сейчас заключается в том, чтобы над нашей столь хорошо развитой способностью создавать для решения дел общаки (из бюджетов любого уровня, например) — и с их помощью «решать вопросы» сообща, но лишь внутри небольшого круга своих — надстроить способность решать их публично. Для этого и надо найти публичный регистр языка и построить инфраструктуру публичного доступа к власти и к публике.
Следующая статья из цикла Res Publica выйдет 4 апреля.
