Длинная грифельная доска, вдоль нее носятся гимназистки в форменных передниках, шалят, перебрасываются влажными тряпками. На доске меловые строфы: «…Кто жил и мыслил, тот не может в душе не презирать…», «Кого ж любить, кому же верить, кто не изменит нам один?..»
Счастливец Сережа
Спектакль «Сережа» на Другой сцене «Современника» поставил двадцатисемилетний Кирилл Вытоптов.
Текущий сезон ввел моду на прозу. И дебютант в спектакле по собственной инсценировке соединил два рассказа Чехова — «Учитель словесности» и «Страх». В первом герой влюбляется в дочку помещика Шелестова Манюсю и женится. Во втором едет навещать приятеля и неожиданно проводит ночь с его женой. Сережа — так зовут главного героя, преподавателя гимназии Никитина.
За чеховской сдержанностью сюжета режиссер обнаруживает множество маленьких ярких событий: прогулка верхом, гадание по книге, спор, психолог ли Пушкин, игра «в судьбу». Сереже выпадает всех исповедовать, Полянскому — целовать няньку, папеньке — восемь раз обойти вокруг дома, и он ходит весь спектакль, разматывая клубок шерсти. Непосредственность жизни на сцене носит оттенок детской шалости: диванные валики превращаются в лошадей, гимназистка, стремительно перелетев через голову, становится трясущейся от старости нянькой. Все опьяняюще-радостно — озорные гимназистки, нервная спорщица Варя (Полина Рашкина), задорная юная Манюся (Дарья Белоусова). Кроме Сережиного коллеги-затворника, сидящего взаперти на общей квартире, пугливого учителя географии Ипполита Ипполитовича Рыжицкого (Илья Лыков). Но вот и свадьба, домашний уют (режиссер пакует молодых, как мебель, в чехлы, влюбленные дерутся подушками). Манюся копит горшочки со сметаной, чтобы взбивать масло, Сережа почти не верит себе: «Счастье, которое когда-то представлялось мне возможным только в романах, теперь я испытывал на самом деле, казалось, брал его руками». Эту вдохновенную способность в любую минуту грести счастье руками играет Никита Ефремов.
Но не уверенная (иногда кажется — избыточно уверенная) работа Никиты Ефремова, а игра Ильи Лыкова становится открытием этого спектакля. Артистам с вовсе неартистической внешностью (таким был Юрий Степанов) и в жизни, и на сцене часто выпадает быть «солью земли». Лыков играет в «Сереже» три роли, и две из них, Рыжицкого и Силина, событийно.
Внезапно возникает фраза: «Ипполит Ипполитович заболел рожей и скончался», а вместе с ней — одна из самых выразительных сцен ухода, виденных в театре за последние годы. Два дивана сдвигаются в сомкнутую площадку, медленно, неумолимо вращаются, над бортами поднимается растерянное лицо, и дивное оперное пение отпускает на волю душу покойного; завернувшись в плед, нелепый Ипполит Ипполитович скрывается навсегда.
А Сережа признается: хотел сказать на могиле прощальное слово, но побоялся не понравиться директору, который не любил Рыжицкого. Низость героя возникает детски естественно, первая черная метка, оставленная автором и замеченная режиссером.
…С правой стороны сцены со смертью Рыжицкого разверзается большая четырехугольная яма. Следующий сюжет превращает ее то в подпол, то в сад усадьбы, где занимается хозяйством друг Сережи Силин, играет на клавикордах его жена. Зияющий четырехугольник вносит в происходящее тревожное предощущение катастрофы. Она и происходит.
Силин, помещик, приятель Сережи, потчует гостя, тот отказывается — пьет молоко, хозяин сам опрокидывает несколько звонких рюмочек. И начинает исповедоваться, говорить о сокровенном; тут уж не игра в судьбу — сама ее тяжелая поступь. Лыков дает нам заново услышать текст «Страха», в нем сгущена драма, которой хватило бы на целую пьесу, чеховская беспощадность и какая-то неожиданная толстовская мощь. Герой философствует: « Я вижу, что мы… каждый день ошибаемся, клевещем, заедаем чужой век, расходуем все свои силы на вздор, который нам не нужен и мешает нам жить, и это мне страшно… Я, голубчик, не понимаю людей и боюсь их». И признается, что жену, которая теперь улыбается, как ни одна женщина на свете: «Я люблю и знаю, что люблю безнадежно. Безнадежная любовь к женщине, от которой имеешь уже двух детей! Разве это понятно и не страшно?»
Лыков играет и крупно, и деликатно, муку героя он выговаривает с тихим недоумением, создает истинно чеховский типаж, неисправимо несчастливый и готовый осознать свое несчастье до последней черточки. Экзистенциальное отчаяние висит в странном воздухе сцены, а Сережа слушает, только слушает.
Но в этот же вечер он останется наедине с женой друга (Елена Плаксина) и не упустит возможности; уехавший хозяин в самый неудачный момент возвратится, забыв фуражку, а потом слепо и страшно, не в силах найти выход, будет тыкаться, биться в стену, в двери.
Обаятельный эгоист Сережа походя разрушает чужие жизни («Я ее больше никогда не видел…»), затем возвращается в свою. А в ней его назойливо преследует фраза: «Вы прочли Лессинга?», он совершает недоброе открытие: покойный Ипполит Ипполитович был туп; и все пьет, не может допить стакан молока, знак непроходящей инфантильности. Играют в вист, забыли в подполе слугу, Гаврилу Сорок Мучеников, отовсюду доносятся странные звуки, а жизнь томит открывшейся пошлостью.
Чехов выглядит здесь молодым, свежим — и при этом уже обремененным всем сложным опытом вивисектора, чей пациент — он сам.
Актрисы в этом спектакле пока уступают актерам. Дарье Белоусовой не хватает изящества. В пластике и интонациях Елены Плаксиной в иные моменты проглядывает не помещица излета девятнадцатого века, а лимитчица; чище всех ведет свою партию Полина Рашкина.
Но как права была Галина Волчек, когда авансировала возможность дебюта начинающим, «желторотым» режиссерам. Двое из них — Екатерина Половцева и Кирилл Вытоптов — долг уже вернули «с походом».
Упражнение для звезд
«Ветер шумит в тополях» — пьесу Жеральда Сиблейраса о трех инвалидах Первой мировой, коротающих свой век в монастырской богадельне, показал Театр имени Вахтангова (постановщик Римас Туминас).
Актуальность выбора под большим вопросом, если не насытить его какими-нибудь режиссерскими откровениями. Их нет. Больше всего спектакль похож на тщательно исполненное упражнение — этакие прописи для артистов, в которых они выводят свои «буквы», кто как умеет.
А умеют все по-разному. Владимир Вдовиченков (Густав) способен ровно на одну краску — его герой на всем протяжении спектакля гневлив и вспыльчив. Владимир Симонов — артист мастеровитый, и играет своего Рене, ветерана богадельни (бабочка, шляпа, трость), мягко и уверенно. Самым притягательным назначено быть Максиму Суханову, Фернану, в клоунских штанах и с клоунским обаянием. У него нарочито гнусавый голос, «фирменная» раскоряченная походка, обмороки из-за контузии: внезапно обвисает, бледная шаржированно-страшноватая кукла. Но, наблюдая за его игрой, спрашиваешь себя: что заставляет артиста так явно стирать грань между актерством и кривлянием? Так перебарщивать, имитируя патологичность персонажа. Суханов — сильный артист, один из самых сильных на столичной сцене, обладатель «заразительности», которая позволяет сразу брать зал, и то, что в его работе заметно некое повреждение, огорчает.
Смертность ветеранов регулирует монахиня, за оградой гуляют с учительницей девочки из пансиона, желание приходит и исчезает, на террасе сидит каменная собака, которую любят и ненавидят герои, на горе растут тополя, в которых шумит ветер… Этим живут персонажи. Балансируя между водевильностью и абсурдом, режиссер с артистами то и дело выбирают крен в комикование, и оно то забавно, то скучно.
Но в спектакле нет ни одной внятной внутренней задачи, оправдывавшей его длительность и подробность. Кроме внешней — насущной необходимости занять трех ведущих артистов труппы: сериальную звезду Вдовиченкова, влиятельного Суханова и народного артиста Симонова. За время действия не развиваются ни идеи, ни герои. Да, они хотят выбраться из своей клетки-террасы туда, на гору, но нет сил, недостижима свобода, все пленники собственного внутреннего ада, жизнь проходит, как ветер, шумит в тополях. Неужели короткая мысль стоит столь длинного, обремененного подробностями повествования?
Вообще, с каким уважением ни относись, но московские горки не пошли на пользу режиссеру Туминасу. В Москве он работает слишком медленно и не слишком убедительно. Постановки, привезенные с родины, куда лучше, чем сделанные в столице.
К тому же в этом сезоне уже появилось несколько сильных спектаклей — от сентябрьского «Вечера с Достоевским» Валерия Фокина до январских «Будденброков» Миндаугаса Карбаускиса; на их фоне премьера в Театре Вахтангова выглядит грустной «галочкой» в репертуарном плане.
