Александр Михайлович Поламишев был одним из моих учителей в Щукинском училище. Человек жесткий, иногда грубый, но безумно обаятельный. Уже тогда мы что-то слышали о его военном и лагерном прошлом, но особо он на эту тему не распространялся. Когда Александр Михайлович давно уже был на пенсии, он согласился рассказать о себе чуть подробнее, но и в этом рассказе чувствовалась многолетняя привычка к скрытности в профессиональных деталях.
Дело в том, что во время войны режиссер Александр Поламишев был профессиональным диверсантом.
Это интервью Поламишева оказалось последним — в августе 2010-го Александра Михайловича не стало.
— Александр Михайлович, как вы попали в школу диверсантов?
— Дело в том, что мой отец был высоким начальником в Главном управлении пограничной охраны СССР. Школа, в которой я учился, была на Лубянке, в Варсонофьевском переулке, там учились дети сотрудников НКВД, а погранохрана тоже относилась к НКВД. Там у нас были потоки: немецкий, английский, французский и даже японский. Язык у нас преподавали здорово, мне был поставлен баварский диалект. И когда началась война, меня мобилизовали, я попал в Первое московское воздушно-десантное училище. Оно находилось сначала в Кузьминках, а когда немцы стали подходить к Москве, нас перевели в Рязань. А из Рязани я в составе диверсионной группы десантировался в Польшу, занятую немцами. Нас было семь человек, мы были в немецкой форме и уже из Польши поехали в Германию, как бы в отпуск по ранению. Дело в том, что, когда немцы завоевывали Советскую Россию, там была Республика немцев Поволжья.
— Саратов, Маркс, Энгельс…
— Вот-вот. Когда к гитлеровцам попадали эти самые этнические немцы, их называли «фольксдойче». И, помню, была деревушка в Германии — Пфердкопфтот, кажется, Лошадиный череп в переводе, там был химзавод, ведь немцы хотели устроить химическую войну, вот там и работали эти немцы Поволжья. Самое интересное, что среди них были секретари парткомов, обкомов, бывшие чекисты… И моя диверсионная группа приходила со всеми документами, то есть с компроматом на них к ним домой. И мы говорили им: «Если ты, сука, не сделаешь здесь взрыв, эти документы попадут на стол в гестапо!» Вот так их шантажировали… Как правило, все нас слушали и делали то, что мы им приказывали. Но был случай, когда пришлось… убрать, убили мы одного.
— Сколько же вам лет было тогда?
— Восемнадцать. Я был руководителем диверсионной группы.
— А сколько времени вы были за линией фронта?
— Сейчас скажу. Осень, зима… Больше года. Это были 1941—1942 годы.
— И где?
— Я много попутешествовал по городам Германии, был в Гамбурге, Аахене…
— А как вы из Германии обратно в СССР перешли? Какая операция была по переходу?
— Трудная. У меня из группы осталось три или четыре человека. К этому времени немцев уже стали гнать. А на нас-то форма немецкая была, стали в нас стрелять. И, помню, мы ползем, кричим: «Ребята, мы свои!» А они не верят. Ну, как-то обошлось.
— Когда перешли, там, естественно, Смерш, проверка…
— Ой и не говори! Что там было!
— И как вы проходили проверки? Надо же было представить все документы.
— Когда мы перешли сюда, смершевцы нас схватили и долго муторили.
— Долго — это сколько?
— Больше недели. Но доказательства у нас были такие точные, что смершевцы нас отпустили, и в лагерь я не попал.
— А на нашей стороне вы служили в разведроте?
— Нет. Я был командиром пулеметного взвода 37-й Гвардейской дивизии 118-го Гвардейского полка. Тогда меня и ранили тяжело.
— Вот закончилась война, а почему вас репрессировали? Какая там была история? Немецкий шпион, как положено?
— Нет. Я уже учился в Щукинском училище. Сидели мы там, выпивали. А надо сказать, что Сталин дико ревновал Жукова к Победе. Дико! И был среди нас один гад, Борис Черкасский. Он тогда сказал, что Сталин правильно Жукова отправил в Одесский военный округ командовать. Я ему: «Молчи, сука! Жуков спас Россию, а твой Сталин по колено в народной крови, его публично расстрелять надо!» Ну и через три дня меня взяли и дали 25 лет.
— Кто донес?
— Этот самый Черкасский. Когда я отсидел 6 лет и 10 месяцев, выпустили меня по бериевской амнистии. И помню, тогда в Театре Маяковского была премьера «Гамлета». Я стою к администратору, у меня как-то сохранилось удостоверение студента Щукинского училища, прошу место какое-нибудь посмотреть спектакль. Вдруг сзади голос: «Товарищ, вы последний?» Сколько лет прошло, а голос Черкасского я сразу узнал. Поворачиваюсь, а он: «Ой!» — я ему сразу в морду! Он упал, я его схватил и по-лагерному — ногами стал прыгать, по морде, по ребрам… Все начали кричать: «Вот, выпустили бандитов!» У меня тогда на бритой голове был шрам виден, урка вылитый… Меня схватили под руки и в отделение милиции рядом с театром. Свидетелей прибежало много туда. Я смотрю: у начальника отделения планки боевые и думаю: «Все будет нормально». Вот он всех опросил, а я же тогда не имел права жить в Москве, должен был жить за 101-м километром, на станции Петушки. Начальник милиции капитаном был, вот я ему рассказал все. И говорю: «А эта сука, Черкасский, и не воевал даже!» И показал ему свои ранения: ногу, руку, в спине осколок, голова… Он мне говорит: «Вот что, дорогой, мы с тобой сейчас черным ходом вместе отсюда выйдем, и чтобы через 48 часов тебя в Москве не было. Понял?» И все было нормально. Только спектакль, жалко, не посмотрел.
— Как потом вы восстановились в Щукинском?
— А я успел закончить Щукинское! Эта пьянка уже на последнем курсе была! Я ведь еще закончил режиссерское отделение ГИТИСа. Когда я был реабилитирован, сразу же пошел в ГИТИС. Меня принял Алексей Дмитриевич Попов. Не я сам, а ребята рассказали ему мою историю. А курс вел Андрей Михайлович Лобанов. Чудный дядька. И он меня сразу к себе на третий курс взял. Потом я работал во многих театрах. И в Москве ставил, и в Петербурге, и в других городах.
— А как ваш отец стал большим чекистом?
— Не знаю. Не помню. Он был заместителем начальника Погранохраны СССР.
— В каком году он был репрессирован?
— В 1938-м.
— За что, конечно, спрашивать бессмысленно, да? Тогда ведь, что называется, проводили ротацию…
— Конечно.
— И был расстрелян?
— Нет, не расстрелян. Там была длинная история. Он как-то ехал в машине, и машина попала в аварию. А тогда же были не погоны, а петлички, ромбики. У отца было два ромба. Приехала «скорая помощь», решили, что отец железнодорожник, и его отвезли в Химки, в госпиталь Наркомата путей сообщения. Отец пролежал там долго. Ему удалили почку, она вся была совершенно смята… Мы ходили к нему тайком, боялись, что отца расстреляют чекисты.
Отец лежал в госпитале под фамилией Зотов. И когда отец мой наконец-то выздоровел, он выписался, и мы отвезли его в Дагестан к дедушке. Дед у меня был Шамо… Интересный дед. Он был «личный дворянин», кавалер Георгиевского креста.
— Вот привезли вы отца к деду в горы, и что дальше?
— Отец там жил. Война уже закончилась, он все жил у дедушки Шамо. И вдруг отец появился в Москве. Не стал восстанавливаться нигде. Ему уже было больше 60 лет, а образования никакого — военный пограничник. И надо отдать ему должное: отец в этом возрасте поступил учиться заочно в Плехановский институт. Более того, окончил его с отличием и защитил диссертацию!
— Под фамилией Зотов?
— Нет. Уже под фамилией Поламишев. Отец стал кандидатом экономических наук. А умер от почечной недостаточности…
— А как официально оформили пропажу отца в 1938 году после аварии?
— Этого я не помню. Врать не буду.
— Но вас не тронули? Вас оставили учиться в школе?
— Да-да.
— Наверное, все оформили так, будто он погиб?
— Все может быть. Я не знаю.
— Александр Михайлович, лет 25 назад вы мне рассказывали историю о том, как в 1944 году в Белоруссии очень много изменников переходили обратно на нашу сторону, и у вас была установка: вы их сами «шлепали» во время боя.
— Да. Видите ли, какая история. Я потом себя очень за это казнил. А что я сделаю… я ж еще мальчишкой был. На стороне немцев тогда воевал грузинский батальон. Они все были в немецкой форме, только на рукаве было написано: «Георгишен», т.е. «Грузия» на немецком. А так как у нас постоянно не хватало солдат, был приказ Сталина № 47 — принимать всех. Сталин был — та еще веселая штучка… И вот я был командиром пехотной роты в то время, и когда пришли эти, в немецкой форме, которых принимать надо по приказу Сталина, я, дурак, прикреплял к каждому по своему солдату и говорил: «Как пойдем в бой, лупи его». А потом я понял, что был глубоко неправ. Уже когда я сидел в лагере, со мной в камере был славный парень Вахтанг Поладашвили, и он рассказал мне свою историю. Он был осужден на 25 лет за измену и переход к фашистам. Он, между прочим, был замечательный трубач, у него в лагере была труба, он играл на ней Верди, Бетховена… Так вот, он рассказал, как попал к немцам. Он был командиром танка. И вот когда мы отступали из какого-то города, он увидел вокруг тюрьмы оцепление, и Вахтанг спросил солдатиков-чекистов, почему оцепление, ему ответили, что мы отступаем и тюрьму сейчас будут взрывать, а чтобы никто не убежал, у них приказ — всех зэков достреливать. И тогда он на своем танке всех этих солдат-чекистов перемолол до единого. Открыл двери тюрьмы и выпустил всех заключенных. Там были и уголовники, и политические.
Так что я понял, что был неправ, когда приказывал лупить всех, кто в немецкой форме.
