…«Широка страна моя родная! Ав! Ав!» — ясно раздается откуда-то. Поприщин озирается: кто это сказал-пролаял? И слышит: «Много в ней лесов, полей и рек! Ав! Ав!» Говорящие собаки мерещатся герою «Записок сумасшедшего» наяву. Но разве фантастический гротеск, сочиненный Гоголем чуть не два века назад, не стал, говорит нам театр, привычным обстоятельством современности: вокруг полно существ, виляющих хвостами, вылизывающих языками; некоторые успешно управляют; их натаскивают родину любить! Ав! Ав!

Сергей Бархин, сценограф спектакля, выкрасил стены в тревожный желтый, выдолбил в них узкие ниши — для карцеров или гробов, — поставил конторку. На сцене человек в исподнем — тревожно оглядывается, навешивает на дверь засов. Его мир замкнут и тесен.

Поприщин — мелкий чиновник. Сидит у начальника в приемной и оттачивает перья. А за пределами департамента кипит недостижимо яркая жизнь.

Перед взором Поприщина пылают видения: «Дай-ка мне ручевский фрак, сшитый по моде, да повяжи я себе такой же, как ты, галстук, — тебе тогда не стать мне и в подметки». Чужой блеск преследует бредом. В стране мартобря — название месяца, изобретенное Гоголем, потом подхватили Волошин и Бродский — одни незримо отделены от других. У одних кареты, модные воротники, дома. У других — тоска ежедневной скудости, нищеты смыслов.

Поприщин лихорадочно режет глянцевый журнал. «Узнать бы, как живут все эти люди! — бормочет, лепя на стенку фотографии Киркорова, Пугачевой, Галкина (тоже буйные попадаются), и для апарта — самого Гинкаса. — Хотелось бы мне рассмотреть поближе, что они делают в своем кругу…» Последняя нашлепка — женское тело: огромные груди, расставленные ноги.

Измученный завистью чиновник сперва сочиняет себе любовь к дочке директора департамента, а потом и новую участь. И становится не кто-нибудь, а, как известно, испанский король.

…Поприщина — дебют на столичной сцене — играет Алексей Девотченко, артист резкого напористого темперамента, художественной непримиримости, острых сломов игры и судьбы. Он от Додина ушел, он от Фокина ушел, захочет ли, сумеет ли остаться с Гинкасом — посмотрим. Но никогда я не видела у него на сцене таких растерянных глаз, такой детской улыбки, таких перепадов гаерства и трепета. То он бандит, вышедший на разборку, то искательное ничтожество. Его Поприщин вожделеет возможностей! «Эх, какое богатое убранство! Какие зеркала и фарфоры!» Он чувственно гладит свое плечо с воображаемым будущим погоном, вопрошает с бешенством: «Я разве из каких-нибудь?!» Исступленно хочет VIP-роли. Так сходит с ума.

Вот он в кепке, с папиросой, висящей на губе, пробирается к дому начальника — чистый Шариков. А вот в больнице, уже сделавшись испанским королем, спасаясь, как раненое животное, карабкается по скобам на стену. Гибкость и быстрота переходов мастерская.

Записки из желтого дома содержат тексты чудовищной актуальности: «…А вот эти все, что юлят во все стороны и лезут ко двору и говорят, что они патриоты и то и се: аренды, аренды хотят эти патриоты! Мать, отца, Бога продадут за деньги!.. Все это честолюбие оттого, что под язычком находится маленький пузырек и в нем небольшой червячок величиною с булавочную головку, и это все делает какой-то цирюльник, который живет в Гороховой… достоверно известно, что он, вместе с одною повивальною бабкою, хочет по всему свету распространить магометанство и оттого уже, говорят, во Франции большая часть народа признает веру Магомета».

Королевскую мантию Поприщину «сшили» из глянцевых изданий — черно-белую, топорную, с воротником как от церковного облачения. Абсурдный бумажный парафраз гоголевской «Шинели», из которой мы вышли, чтобы безрадостно обживать сырые просторы мартобря.

…Спектакль посвящен памяти Виктора Гвоздицкого, артиста единственного, уникального. С ним работал Гинкас, с ним на сцену в фокинском спектакле по повести Достоевского «Двойник» выходил Девотченко. Именно «Двойника» — гибель Голядкина, спеленатую смирительной рубахой фигуру, больные глаза, погружение в бездну — вспоминаешь в финальные моменты «Записок». «Гигантские шаги» Гоголя летят от гротеска к трагедии.

…«Записки» — дневник. Позади эпохи, когда ведение дневника оставалось занятием главным образом значительных людей. Дневники Толстого, Блока, Цветаевой, Чуковского обнаруживают сложное человеческое устройство, открывают надмирный способ обитания — не только во времени и обстоятельствах, но в сознании и духе.

И вдруг в начале ХХI века дневник, теперь электронный, стал самым массовым способом общения с реальностью. Из Сети, как из ящика Пандоры, вырвались миллионы теней. Человек обыкновенный ошеломил бесстыдной искренностью, яростной потребностью выразиться. И оказалось: Поприщин его близкая родня.

«Записки сумасшедшего» — один из самых популярных подзаголовков в блогах. Маска, гарантирующая безнаказанность любому самообнаружению. Интернет трещит от агрессии, завистливая злоба на мир, как болотный огонь, перебегающая в Сети, объединяет всё новых поприщиных.

Фрукт, созревший в щелястых «теплицах» путинского времени, изъеден проказой непрерывного сравнения себя с другими, изнурен комплексами неполноценности, переходящими в манию величия. Этот Поприщин предназначен быть белковым наполнителем всех режимов. В жажде реванша он выйдет на площадь, чтобы с толпой бить инородцев («всех французов перепорол бы розгами»), напишет донос, будет повиноваться слепо.

«Жалкая жизнь жалкого человека», которой еще мог сочувствовать Белинский, облучена и изуродована радиацией нынешних фетишей: успех, деньги, комфорт. Спектакль Гинкаса не столько о маленьком человеке, сколько — о безнадежно среднем, обычном представителе офисного планктона. Как не вспомнить Мережковского с его выведенным из гоголевских колб и пробирок «бесом срединности». Душевное плебейство, раскрепощенное интернетом, на наших глазах принимает масштабы не только национальной — мировой болезни.

Так, заданная традицией жалость к маленькому человеку в спектакле Гинкаса оборачивается новой изнанкой; смешное и жуткое сливается с печальным.

…Одна из последних записок скорбного главой содержит дату: год 2000-й. Автору этот рубеж наверняка казался далеким, как Луна. Он позади, но нам по-прежнему нечего «рассказать Гоголю про нашу жизнь убогую», чего бы он и сам ни знал.

«Матушка! Пожалей о своем больном дитятке!..» — кричит несчастный сумасшедший не столько родительнице, сколько равнодушной отчизне, а она шлет дюжего мужика бить его палкой, сажает на цепь, льет на голову холодную воду.

И взрывается на стенах палаты гигантская «дурка»: мелькают отражения неуемной злобы дня — стрипшоу, уличные побоища, взрывы, лица политиков, среди которых — Путин. Безумный мир, где сумасшествие — норма.