Любой человек когда-то подвергался порицаниям, любая идея — поруганию, но все остается по-прежнему. Черчилль (из очерка о Б.Шоу)

«Мои великие современники» – литературные портреты выдающихся политических и военных деятелей, написанные Уинстоном Черчиллем с 1929 по 1939 год. Со многими из них автору довелось работать и посчастливилось дружить.

Блестящий литератор, наблюдательный и цепкий, Черчилль рисует тонкими и точными мазками: Чемберлен, Розбери, Керзон, Альфонс XIII, Лоуренс Аравийский, Троцкий, Бернард Шоу, Морли, Асквит, Гинденбург, Клемансо, Рузвельт… Двадцать пять историй великих современников великого человека выйдут в издательстве «Захаров» в январе 2011-го. Впервые на русском языке.

Джордж Бернард Шоу

К Бернарду Шоу у меня была одна из самых первых антипатий. В самом деле, первое литературное сочинение, написанное мной еще в те времена, когда я служил младшим офицером в Индии в 1897 году (оно не увидело света), содержало яростную атаку на него и его статью, в которой он написал в духе унижения и издевательства над британской армией по поводу какой-то небольшой войны. Спустя лет пять я встретился с ним лично: моя мать, у которой всегда были хорошие отношения в художественных и театральных кругах, взяла меня на обед с ним. Меня привлекла его яркая и веселая манера вести диалог, и поразил тот факт, что за обедом он ел только овощи и фрукты и пил только воду. Я хотел поддеть его и спросил: «А что, вы действительно никогда не пьете вина?» — «Нет, я достаточно крепок, чтобы оставаться в порядке и так», — ответил он. Может, он был наслышан о моих юношеских предубеждениях против него.

Позднее, особенно после войны, было несколько приятных и запомнившихся мне бесед, касавшихся тем Ирландии и социализма. Я не думаю, что они вызвали его недовольство, он даже подарил мне экземпляр его выдающегося труда под названием «Путь умной женщины к социализму», заметив, что это «самый надежный способ помешать вам ее прочесть». В чем, как выяснилось позже, ошибался. В любом случае я сохранил живые впечатления от этого яркого, умного, горячего и понимающего человека, этакого Деда Мороза, танцующего в круге солнечных блесток, — образ, который я не хотел бы утратить.

Один из его биографов — Эдвард Шэнкс сказал как-то: «Важнее помнить, что расцвет Шоу пришелся на девяностые годы, чем помнить о том, что он родился в Ирландии». Это верно, потому что ирландское влияние в нем может обнаружить только тот, кто захочет его увидеть. А вот влияние девяностых гораздо сильнее, но не бледное влияние декадентов, а энергичный напор нового журнализма, новых политических движений, нового религиозного течения. Бурление и очарование новых движений захватило его. Он прожил в Лондоне девять лет на грани нищеты, без малейшей надежды на успех. Его табачного цвета костюм, повернутая задом наперед (из малопонятной экономии) шляпа, черное пальто, линяющее в серо-зеленое, становились постепенно известными. Но все эти годы он, по его словам, зарабатывал всего шесть фунтов; иначе говоря, зависел от матери. Он написал несколько посредственных романов, которые никто не купил. Он был настолько нерешителен в словах, что застревал и раздумывал над первой фразой в своих статьях. Постепенно к нему пришла работа: критические статьи о музыке, театре, заметки и памфлеты на политические темы. Но все это случилось после 1892 года, когда вышла его первая пьеса «Дома вдовца».

В ранние годы, проведенные в Ирландии, он заразился отвращением к светским манерам и религии — возможно, потому, что тогдашняя молодежь видела в светскости предмет для высмеивания, а Шоу всегда был сыном своего времени. Но, возможно, еще и потому, что его семья всегда старалась, с одной стороны, соответствовать своему положению родственников баронета, а с другой — боролась с нищетой. Его отдали в школу, знаменитую запретами на общение с детьми простолюдинов, это привело к появлению у него комплексов, от которых он так и не смог избавиться. Именно вследствие этого он решительно выступал против «искусственной морали», против ручного конформизма аристократии — в общем, против того, что у Киплинга названо «разъевшейся душой вещей». Когда Шоу, наконец, встал на ноги, то явился провозвестником бунта, разрушителем установившихся норм, веселым, вредным, буйным озорником, который задавал Сфинксу самые неудобные вопросы.

Это был энергичный, ищущий, сердитый человек примерно тридцати лет, небогатый автор нескольких не имевших успеха романов и нескольких критических статей, с хорошим знанием музыки и живописи, умеющий мастерски подать свое негодование. Он встречается с уже немолодым Генри Джорджем* и тут же с энтузиазмом вступает в Фабианское общество. Он выступает в гостиницах и на улицах. Ему удается подавить страх перед публичными речами. Он придает своим выступлениям полемический задор, который впоследствии можно будет ощутить в прологе каждой его пьесы. В 1889 году в его словах можно впервые заметить влияние марксизма. Позднее он откажется от Маркса в пользу социалиста и основателя Фабианского общества Сидни Уэбба, который, по признанию Шоу, оказал на него исключительное воздействие. Но и этого оказалось недостаточно: нужно было найти направляющую и связывающую общество силу вместо религии. По словам Шэнкса, он «всю жизнь страдал потому, что стыдился произнести имя Бога, но так и не смог найти ему подходящую замену». Пришлось изобретать Силу жизни, которая превращала Спасителя в подобие социалиста, и ввести царство небесное в свой политический обиход.

«Искусство, — возглашает наш герой по другому поводу, — единственный учитель, кроме мучений». Однако, по своему обыкновению, он не испытывает на себе действие собственного учения. Он никогда не связывался с невыгодными задачами и несколько лет спустя написал: «Все мои попытки заняться искусством ради искусства окончились провалом. Это все равно что забивать гвозди в нотную бумагу». Его разносторонний вкус позволял ему отождествлять себя с Шопенгауэром, Шелли, Гёте, Моррисом** и другими авторитетами. Однажды, видимо, когда ему отказало критическое мышление, он сравнил Уильяма Морриса с Гёте!

Между тем он продолжает привлекать внимание со всех сторон. В «Этике дьявола» он говорил: «Я оставляю наслаждение одиночества тем, кто сначала джентльмен и только потом — литератор. А мне, пожалуйста, повозку и трубу». Труба, которую он использовал для того, чтобы будить и шокировать, издавала множество трескучей чепухи — например: «Для того чтобы сжечь еретика, существуют столь же веские основания, как и для спасения экипажа тонущего судна, или даже более веские».

Только в конце девяностых годов к Бернарду Шоу навсегда пришел настоящий, яркий успех. Через должные периоды времени и с нарастающим признанием следовали одна за другой его пьесы «Кандида», «Майор Барбара» и «Человек и сверхчеловек», привлекая внимание интеллектуальной элиты. На место, пустовавшее после исчезновения Уайльда, пришел человек с более гибким мышлением, автор крепко построенных диалогов, задевающий более сложные темы в ходе плотно сбитых сюжетов, с более глубоким и более естественным пониманием мира. Особенности и своеобразие драматургии Бернарда Шоу общеизвестны. Его пьесы сегодня ставятся не только там, где говорят по-английски, но и в остальных частях мира, причем даже чаще, чем пьесы Шекспира. Все общество, все партии внимательно прислушиваются к словам, которые в них звучат, и приветствуют их приход на сцену.

С самых первых представлений его пьесы произвели незабываемое впечатление. Ибсен сломал стереотип «хорошей пьесы», сделав ее еще лучше; Шоу сломал его, не «делая» пьесы вообще. Однажды ему сказали, что сэр Джеймс Барри сначала полностью создал сюжет пьесы «Не присоединиться ли нам к дамам?», а потом написал ее. Шоу был возмущен: «Интересно, как это можно знать, чем кончится пьеса, до того как начал ее писать? Когда я начинаю писать, я не имею ни малейшего понятия, каков будет финал». Другое его крупное нововведение заключалось в том, что он сделал главным не взаимодействие персонажей или персонажа и обстоятельств, а игру аргументов сторон. В персонажах воплощались его идеи, и схватка разыгрывалась между ними иногда драматически, иногда — нет. Его персонажи — за небольшим исключением — существовали ради реплик, а не чтобы двигаться по сцене. И тем не менее это были живые герои. <…>

Есть люди, которые следуют в жизни принципам, которые проповедуют, но этого никак не скажешь о Бернарде Шоу. Мало кому удается превзойти его в умении разделить принципы и жизнь. Его родина по духу — безусловно, Россия, его родина по рождению — свободная республика Ирландия, а живет он в спокойной Англии. Его губительные представления о жизни и обществе не имеют хождения в его доме и его обиходе. Он ведет респектабельную жизнь, далекую от его взрывоопасного воображения. Он насмехается над брачными клятвами, а иногда даже и над самой любовью, но это не мешает ему состоять в благоразумном и счастливом браке. Он пользуется всеми льготами безответственного болтуна, разглагольствующего от рассвета до заката, но в то же время он выступает за отмену парламентаризма и установление железной диктатуры, первой жертвой которой рискует стать сам. Он мило болтает с ручными английскими социалистами и с видимым удовольствием рисуется на фоне улыбок таких персон, как Муссолини или Сталин. Не замечая собственного недомыслия, если не мошенничества — возможно, невольного, — он решительным тоном провозглашает необходимость равенства доходов, утверждая, что тот, кто получает больше другого, достоин осуждения. Он выступает за то, что всем богатством общества должно владеть государство. Однако когда в бюджете Ллойд Джорджа была впервые сделана скромная попытка ввести специальный налог на богатых, никто не мог перекричать этого протестующего фабианца, тогда уже вполне обеспеченного. Он — и жадный капиталист, и искренний коммунист в одном лице. Его персонажи жизнерадостно обсуждают убийство людей ради идеи, но в жизни он и мухи не обидит.

Похоже, сочетание этих противоречивых привычек, принципов и мнений доставляет ему удовольствие. Он смеясь прошел свой яркий жизненный путь, уничтожая словом или делом собственные аргументы, высказанные им же при рассмотрении той или другой стороны вопроса, что приводило в бешенство любую аудиторию, к которой он обращался. Ему же это казалось забавным: он насмехался над любым делом, которое защищал. Мир долго и терпеливо наблюдал мастерские выходки и ужимки этого удивительного двуглавого хамелеона, а он все это время хотел, чтобы к нему относились серьезно.

Несколько лет назад мое внимание привлек отчет, который он опубликовал о поездке в Россию. В качестве спутницы или компаньонки он пригласил леди Астор. Выбор был удачным и уместным. Леди Астор, как и сам Бернард Шоу, умеет вести светскую жизнь в этом лучшем из миров. Она царит по обе стороны Атлантики, в Старом и Новом Свете, и в качестве светской львицы, и как лидер прогрессивного женского демократического движения. Она сочетает доброе сердце с острым языком. Ее имя ассоциируется с историческим событием: она стала первой женщиной-парламентарием. Она решительно осуждает порок азарта, но тесно связана с одной из лучших конюшен скаковых лошадей. Она принимает коммунистическое радушие и лесть в свой адрес и остается депутатом-консерватором от Плимута. Она сочетает в себе все эти противоположности так естественно, что публике, уставшей ее критиковать, остается только удивляться. <…>

Должно быть, руководители Союза Советских Социалистических Республик с некоторым трепетом ждали в своих мрачных особняках прибытия этой веселой делегации. Русские любят цирковые представления. Поскольку многие из их лучших комедиантов были расстреляны, уморены голодом или посажены в тюрьму, эти гости могли заполнить образовавшуюся пустоту на какое-то время. И вот на сцене в капиталистической пантомиме появились известнейший во всем мире интеллектуал-клоун Панталоне и очаровательная Коломбина. Они собирали толпы зрителей.

Натасканные демонстранты вышли на улицы с красными шарфами и флагами. Ревели огромные оркестры. Громкие крики пролетариев сотрясали небо. Национализированные железные дороги предоставили им лучшие вагоны. Комиссар Луначарский произнес цветистую речь. Комиссар Литвинов, не замечая очередей за продуктами в магазинах, подготовил роскошный банкет. Первый комиссар Сталин, «стальной человек», распахнул двери в тщательно охраняемые святыни Кремля и, отложив в сторону выполнение дневной нормы по утверждению смертных приговоров и подписанию ордеров на арест, встретил гостей с улыбкой, свидетельствовавшей о переполняющем его чувстве дружбы.

Но! Нельзя забывать, что это была просветительская и познавательная поездка. Ведь нашим общественным деятелям было важно самим узнать правду о России: лично убедиться в том, как работает пятилетний план. Они хотят знать, правда ли, что коммунизм лучше капитализма, и как широкие массы русского народа живут в «свободе и стремлении к счастью» при новом режиме. Кто пожалеет несколько дней для достижения этой нелегкой цели? Неужели этот старый шут с ледяной улыбкой и надежно вложенными капиталами упустит возможность уронить несколько кирпичей потяжелее на мозоли своих заклятых друзей? А леди Астор? Ее муж за неделю до этого, если верить газетам, получил от американского суда три миллиона фунтов в виде возврата налогов. Для нее все эти совместные братания и мероприятия должны быть, наверное, весьма интересным зрелищем. Но именно яркие часы текут быстрее.

Если я и обрисовал этот визит в комичных тонах, надо вывести и серьезную мораль. Точно говорят, что гений комедии и гений трагедии — по сути своей — одно и то же. В России огромные массы бессловесного народа живут по распорядку призывной армии военного времени. Народ в годы мира страдает от трудностей и лишений, вызванных суровыми мерами властей. Народом правят террор, фанатизм и тайная полиция. В этом государстве подданные настолько счастливы, что им надо запрещать выезд за его пределы под страхом наказания, а его дипломаты и агенты, направляемые в чужие страны, оставляют жен и детей в качестве заложников, которые обеспечат их возвращение. Там создана система, социальным достижением которой является набивание пяти-шести человек в одну комнату, где покупательная способность зарплаты не может тягаться с английским пособием по безработице, где жизнь не гарантирована никому, где не знают о свободе, где исчезают добродетель и культура, где вооружения и подготовка к войне — в порядке вещей. В стране, где имя Бога есть богохульство, а человеку, страдающему от невиданных нигде в мире бедствий, отказано в милосердии по обе стороны могилы. Его душа, по меткому разоблачительному выражению Робеспьера, «всего лишь дуновение ветра, исчезающего на краю могилы». <…>

Лев Троцкий

Когда узурпатор и тиран опускается до литературной полемики, когда коммунист не делает бомбы, а изливает душу в капиталистической прессе, когда беглый военачальник вновь и вновь переигрывает свои сражения, когда отставленный палач превращается в говоруна у салонного камина, мы можем возрадоваться признакам наступления лучших дней.

Передо мной лежит статья, которую Троцкий, он же Бронштейн, недавно написал для еженедельника John O’London’s Weekly. В ней он рассуждает о характеристиках, данных мной Ленину, об интервенции союзников в России, о лорде Биркенхеде и других спорных темах. Троцкий написал ее в турецком изгнании, откуда он направлял петиции в Англию, Францию и Германию с просьбой пустить его в ту самую цивилизацию, разрушение которой было и остается главной целью его жизни. Россия, его собственная Красная Россия, которую он, невзирая на страдания других и риск для себя, кроил и сшивал по собственному произволу, выбросила его вон. Все его интриги, все его дерзкие свершения, все его труды, все его призывы, все его жестокости привели только тому, что другой «товарищ», его подчиненный в революционной иерархии, слабее его умом, хотя, возможно, и равный ему по количеству преступлений, правит, заняв его место, а он, тот, который когда-то был триумфальным Троцким, один хмурый взгляд которого означал смерть для многих тысяч людей, превратился в наполненный злобой бурдюк, безутешно застрявший на берегах Черного моря и позднее выброшенный на побережье Мексиканского залива.

Ему было трудно угодить. Ему не нравился царь, и поэтому он убил его и его семью. Ему не нравилось правительство Российской империи, и поэтому он взорвал его. Ему не нравился либерализм Гучкова и Милюкова, и поэтому он сверг их. Он не мог выносить социально-революционную умеренность Керенского и Савинкова, и поэтому он сел на их место. А когда коммунистический режим, за победу которого он боролся изо всех сил, наконец победил по всей России, когда диктатура пролетариата стала верховной властью, когда новый общественный порядок из теории превратился в практику, когда ненавистные традиции и культура периода индивидуализма были уничтожены, когда секретная полиция стала на службу Третьего интернационала, короче говоря, когда он приплыл на свою Утопию, он все еще не чувствовал удовлетворения. Он все еще ярился, рычал, ворчал, кусался и плел интриги.

Он поднял бедных на богатых. Он поднял нищих на бедных. Он поднял преступников на нищих. Все случилось так, как он хотел. Но пороки человеческого общества требовали все новых плетей. Опустившись на самое дно самой глубокой впадины, он с отчаянной энергией попытался нырнуть еще глубже. Бедный негодяй, на дне он напоролся на скалу. В мире нет ничего ниже преступного коммунистического класса.

Напрасно он обращал свои взоры на царство диких зверей. Обезьяны не могли оценить его красноречия. Волки, численность которых заметно возросла за годы его правления, не подчинялись указам о мобилизации. Преступники, получившие должности из его рук, выступили сообща и выгнали его вон.

Вот почему появились эти болтливые статьи. Вот почему с Босфора донесся этот вой. Вот почему слышится мольба о разрешении посетить Британский музей с целью изучить его документы, или отправиться на воды в Малверн лечить ревматизм, или в Наухайм лечить сердце, или в Хомбург лечить подагру, или куда-нибудь еще за чем-нибудь еще. Вот почему он сидит угрюмо в тени на турецком берегу под пристальным взглядом Мустафы Кемаля. Вот почему он был вынужден покинуть Францию и Скандинавию. Вот почему последним его пристанищем стала Мексика.

Нельзя не удивиться тому факту, что Троцкий при всем своем интеллекте не может понять отчетливую неприязнь цивилизованных правителей к ведущим представителям коммунистического движения. Он пишет так, как будто она обусловлена простыми мелкими предрассудками против новых идей и соперничающих политических теорий. Но коммунизм — это не просто вероучение. Это план действий. Коммунист — это не просто носитель определенных взглядов, он еще и заклятый адепт тщательно продуманных средств для их осуществления. Изучены каждая фаза, каждый аспект анатомии недовольства и революции и составлен настоящий учебник по подрыву существующих общественных институтов. Способы осуществления являются такой же частью коммунистической религии, как и само учение. Сначала для защиты младенца используются освященные временем принципы либерализма и демократии. Свобода слова, право на публичные митинги, любые формы легальной политической агитации и конституционные права идут парадом по улицам, и их никто не отрицает. Заключаются союзы с каждым общественным движением на левом фланге.

Создание умеренного либерального или социалистического режима в период общественных потрясений становится первым этапом. Но как только он оказывается у власти, его тут же свергают. Неприятности и общую нехватку всего, вызванные смутой, надо использовать. Между представителями нового правительства и рабочими нужно устраивать схватки, по возможности кровавые. Надо создавать мучеников. Из примирения правящих кругов тоже необходимо извлекать прибыль. Пропаганду пацифизма можно использовать как маску, скрывающую ненависть, которой ранее люди никогда не знали. Доверие исключено; точнее, его нельзя оказывать некоммунистам. Каждый акт доброй воли, терпимости, примирения, милосердия и великодушия, предпринятые правительством или государственными деятелями, должен использоваться для того, чтобы сокрушить их. А затем, когда подойдет время и наступит удобный момент, нужно не мешкая и без сожаления использовать любые формы смертоносного насилия — от восстания уличной толпы до убийств конкретных людей. Цитадель будет взята под флагами свободы и демократии, а как только аппарат власти окажется в руках вождей движения, вся оппозиция, все несогласные должны быть уничтожены навсегда. <…>

Возможно, Троцкий никогда не понимал марксистского вероучения, но он был несравненным знатоком его наставлений. В его натуре были спрятаны все качества, необходимые в искусстве уничтожения общества: организационный талант, как у Карно, холодный отстраненный интеллект, как у Макиавелли, ораторская способность увлекать толпу, как у Клеона, жестокость, как у Джека Потрошителя, стойкость, как у Оутса. Его неустанную высокую способность к действию не ослабляли ни малейшее сострадание, ни человеческие чувства родства или духовного единства. Подобно раковой опухоли, он рос, он питался, он причинял страдания, он убивал в полном соответствии со своей природой.

Он нашел жену, которая разделяла его коммунистическую религию. Она работала и строила заговоры вместе с ним. Она разделила с ним тяготы его первой сибирской ссылки во времена царя. Она родила ему детей. Она помогла ему бежать. А он ее бросил. Он нашел родственную душу в девушке из хорошей семьи, которую исключили из харьковской гимназии за то, что она призывала учеников не ходить на молитву и читать вместо Библии коммунистическую литературу. С ней он создал еще одну семью. Как пишет один из его биографов (Макс Истман), «при точном толковании закона она не была ему женой, так как Троцкий никогда не разводился с Александрой Львовной Соколовской, которая до сих пор носит фамилию Бронштейн». О своей матери он пишет холодно и бесстрастно. Его отец — старый Бронштейн — умер от тифа в 1920 году в возрасте 83 лет. Триумф сына не принес счастья этому честному, трудящемуся, верующему еврею. Красные его преследовали за то, что он был буржуазией, белые — за то, что был отцом Троцкого. Брошенный сыном, он остался плыть по волнам русского потопа, и он упрямо плыл до конца. А что еще ему оставалось?

И все-таки в Троцком, индивидууме, так далеком от обычных человеческих привязанностей и чувств, так резко возвышающемся, давайте скажем так, на фоне рядовой паствы, так прекрасно подготовленном для выполнения своей задачи, был один элемент слабости, который с коммунистической точки зрения был особенно серьезен. Троцкий был амбициозен, и амбициозен в самом обычном смысле этого слова. Никакой коллективизм в мире не мог отнять у него чувство эгоизма, который стал в нем болезнью, и болезнью роковой. Он не только должен разрушить государство, он должен затем управлять тем, что от него останется. Он ненавидел любую систему управления, если она не предусматривала его в качестве командира или по крайней мере первого заместителя. <…>

Это вело к проблемам. Друзья начинали завидовать. Встав во главе Красной армии, которую он сам же и реконструировал, несмотря на неописуемые трудности и опасности, Троцкий очень близко подошел к опустевшему трону Романовых.

Коммунистические принципы, которые он с таким уничтожающим эффектом применял в отношениях с другими, теперь не могли ему помешать. Он отбросил их с той же легкостью, с какой он забыл свою жену, отца и собственное имя. Необходимо перестроить армию, необходимо добиться победы, сделать это должен Троцкий, и Троцкому это должно пойти на пользу. А зачем же еще делаются революции? Он использовал свой исключительный талант в полном объеме. Офицеров и солдат армии нового типа кормили, одевали лучше, чем кого бы то ни было еще в России, соответственным было и отношение к ним. Офицеров царской армии тысячами уговаривали вернуться. «К черту политику, давайте спасать Россию». Было восстановлено отдание чести. Возвращены знаки различия и старшинства. Командирам вернули их полномочия. Старшие офицеры и генералы обнаружили, что эти коммунистические выскочки относятся к ним с таким уважением, которого они никогда не чувствовали в кабинетах царских министров. А когда союзники оставили русское патриотическое движение, эти меры увенчались победой легкой, но полной. В 1922 году военные настолько высоко ценили Троцкого за его личное отношение к армии и ее строительству, что они могли сделать его диктатором России, если бы не одно роковое обстоятельство.

Он был евреем. Он все еще был евреем, и ничего с этим нельзя было поделать. Перенести тяготы судьбы, бросить семью, опозорить свой народ, наплевать на религию отцов, объединить еврея и гоя в общей ненависти — и все это для того, чтобы по такой глупой причине упустить столь великий трофей?! Действительно трудно смириться с таким фанатизмом, такой пошлостью, таким ханжеством. А это бедствие вело за собой еще большие неприятности. Разочарование повлекло за собой катастрофу.

А все потому, что товарищи не сидели сложа руки. Они тоже прислушивались к разговорам офицеров. Они тоже видели, на что способна армия, перестроенная на основе старых кадров. Пока был жив Ленин, угроза казалась не очень реальной. Ленин действительно считал Троцкого своим политическим наследником. Он пытался защитить его. Но в 1924 году Ленин умер, а Троцкий, который все еще был занят своей армией, все еще управлял своим департаментом, все еще купался в восхвалениях, ранее посвящавшихся только Николаю II, вдруг обнаружил, что против него организована крепкая и плотно сбитая оппозиция. <…>

Какое место займет он в истории? Нес-мотря на все ужасы Французской революции, яркий свет освещает ее сцену и лица действующих на ней актеров. Вот уже сто лет мрачно сияют на ней жизненные пути таких личностей, как Робеспьер, Дантон и даже Марат. Но скучные и убогие фигуры русских большевиков не вызывают интереса даже размерами своих преступлений. Все неординарное, контрастное затоплено широким азиатским наводнением. Даже смерть миллионов и страдания десятков миллионов не вызовут у будущих поколений интереса к их грубым лицам и диковинным именам. К сегодняшнему дню многие из них уже поплатились за свои преступления. Из тюрем ЧК они появились на свет, чтобы сделать перед всем миром свои странные противоестественные признания. Они встретили свою смерть втайне, такой же, какая окружала смерть столь многих более достойных и храбрых людей, которых они приговаривали когда-то сами. <…>

*Генри Джордж — американский экономист, считавший, что бедность большей части общества растет быстрее, чем богатство меньшей части, и призывавший положить этому конец. ** Уильям Моррис (1834—1896) — один из первых английских социалистов, поэт.
Перевод и примечания Сергея Струкова