Мерцают индийский тик и красное дерево, серебряный, тусклый от неухоженности, чайник 1900-х, английский фаянс, утрехтский бархат, чудовищные индийские бубенцы и шелка по стенам: малиновые, лимонные, бирюзовые, золотые.

** Потерянный человек в обвислом, богемном и детском бархатном банте под подбородком (поверх залитой кофе, заскорузлой от пятен парижской довоенной рубашки) достает из нагрудного кармана паспортное фото 2х3. Такие остаются от советских прабабушек — особенно от тех, что провалились в шахты и рвы ХХ века.**

Нелли сгинула там же: летом 1939-го поехала из Парижа к родным в Варшаву.

Друг Нелли, д-р Калишер, также польский иммигрант, в Париже преуспевал. Он много писал об эротизме современной геополитики, о скрытых комплексах Гитлера и Сталина, об играх их либидо на карте Европы. Теперь — в Нью-Йорке, в 1946-м, д-р Калишер раздавлен темой своих эссе 1930-х. Ему снится: оборванный беженец в фастфуде рассказывает, как можно и теперь спасти близких из Польши 1939-го. Даже если в 1939-м ты пальцем не шевельнул…

Клочья эссе летят за д-ром Калишером, как демоны воздаяния.

Но Алвис Херманис ставил «Поздних соседей» не ради этой простой мысли. Там вообще нет ничего простого — в сверхточном, лишенном всякого театрального символизма, скрупулезно верном быту спектакле.

Совершенно ничего простого: как в жизни.

В октябре 2009-го, когда спектакль Херманиса вышел на сцену знаменитого мюнхенского театра Kammerspiele, немецкие критики писали о «гиперреализме» и «вызывающей, даже дерзкой верности деталям». В Москве, на фестивале «Новый европейский театр»-2010 эта верность деталям вызывающей не казалась. Присяжный московский зритель видел, как перекликаются «Поздние соседи» с прежними спектаклями Херманиса — «Ревизором», «Долгой жизнью», «Соней», «Латышской любовью», да и с «Рассказами Шукшина». Перекликаются не самоповторами — а присутствием единой длинной мысли, которую художник носит с собой годами, вертит в сознании, как вещицу в ладони, ведет из симфонии в оперу, из романа в письмо. Или — из спектакля в спектакль.

Спектакль «Поздние соседи» поставлен по двум новеллам Исаака Башевиса Зингера. Герои нобелевского лауреата 1978 года часто повторяют его путь: из шагаловского захолустья начала ХХ века в США. Избежавшие Холокоста, даже преуспевшие — счастливы ли персонажи Зингера?

…Две новеллы на двух актеров. Андре Юнга Москва видела месяц назад: в рамках фестиваля «Сезон Станиславского» он играл главную роль в «Иове» Йохана Симонса. Партнерша Юнга, Барбара Нюсе, много играла у Кристофа Марталера и Люка Персеваля. Оба — из ведущих актеров Kammerspiele.

Художник спектакля — Моника Пормале, постоянный сценограф Херманиса и в его аскетическом документальном театре, и в захламленном любимыми нищими вещами 1960-х пространстве коммуналки из «Долгой жизни».

…Те же вещи царят в норе 80-летнего Гарри Бендинера. Вентилятор. Торшер о трех рожках. Софа. Старый телевизор. Мучительно кряхтя, Гарри просыпается на рассвете. Мается в однокомнатной норе. Вскакивает. Потом, цепляясь за носок, затаскивает руками больную ногу на диван: иначе ему не лечь.

Много раз включает «ящик»: а там всегда-всегда стоит своя, особая вечность. Визг, писк, саундтрек: умный Джерри хрястнул Тома шваброй и канистрой!

Инсталляция из простейших, документально точных предметов, звуков и жестов подчеркивает предельное одиночество Гарри.

Кстати, Гарри богат. Его ежедневная, мучительная, но необходимая для долголетия прогулка — к брокеру «Меррил Линч». И за балконом его конуры — не хмарь спальных районов Риги или Москвы, а синий океан и пальмы Майами.

Он безумно боится звонка в дверь: к нему никогда никто не приходит, а одиночество такой предельной густоты уже есть форма изменения сознания. Но на пороге — отчаянная блонда в розовом, в жемчугах до пупа, во взбитых кудрях… Точно это Хэллоуин, и сама Смерть ходит за сластями в облике Мэрилин Монро.

Похоже, Гарри и эта леди дьявольской красоты — почти ровесники.

И она одинока. Кого из потомков бросили оба, кто бросил их — другой вопрос. Но в прекрасном новом мире, куда оба вырвались когда-то из польского захолустья, старость так и протекает, doesn’t it?

Новелла «Поздняя любовь» идет 1 час 50 минут. Невероятно подробно и с полной отдачей Юнг и Барбара Нюсе играют своих 80-летних — бодрых, упорно бегущих за Томом и Джерри на больных ногах, готовых вечно жить и меняться… да господи, одержимых простой человеческой надеждой.

И когда окажется, что человеческие чувства нельзя выпускать из рефрижератора безнаказанно, когда страсти двух полубезумцев поглотят их, когда Гарри останется в комнате, захламленной корнфлексом, прижимая к груди потерянную туфельку своей престарелой Золушки… Бог весть, каков тут месседж.

Но последняя фраза: «Для чего же рождается человек и для чего он живет?» — абсолютно уместна. Еще умелей, еще настойчивей, чем это было в «Долгой жизни» и «Соне», Херманис пробуждает в зрителе жалость белого каления.

Не к старости даже, не к нелепости, не к болезни Kammerspiele. К себе подобным вообще.

То же, собственно, происходит во втором акте между доктором Калишером и миссис Копицки. Херманис когда-то говорил в Москве: «Вот еще знак упадка жизни, для меня грозный: театр разучился работать с лицом человека. Вы заметили? Кровь хлещет со всех сцен, а вот хорошего гримера уже не сыщешь». Тем не менее гримеров в Цюрихе (для «Отцов») и в Мюнхене для «Поздних соседей» он подбирает виртуозных. Актеры полностью преображены. На самой черте рампы, где ничего не скроешь, они играют дикую историю стареющего, нищего, раздавленного войной и виной интеллектуала и его соседки, обладательницы скромной ренты, пророчицы, помешанной на внутреннем голосе индийского гуру.

«Старый мир» тонет в пестрых бубенцах, благовониях, магических шарах, шалях, звуках бубна и ситара, мелкой лжи, упоенном самообмане посвященной. Отслежена пестрая путаница душевных движений, философ и пророчица гомерически смешны, никчемны, мелки — и жалостны зрителю до предела.

Как они этого добиваются? А вот этим беличьим жестом, каким голодный доктор Калишер таскает из вазочки крекеры и, мелко трясясь, жует их. Пластикой «дуэта» на узком жеманном диванчике ар-нуво: миссис Копицки в трансе вдохновения все бьет милого друга грифом ситара по лбу. Беженским чемоданом под кроватью: кто хочет — разглядит. Чучелом трехцветной кошки под шкафом…

Свое дело авторы спектакля делают так же виртуозно, как их гримеры.

Детали «гиперреализма» так плотны именно потому, что в них живет Бог. Бог старого мира, заповедавший всем нам жалость. А протестантам — скрупулезность и полную самоотдачу в ремесле, которым занят на земле. Именно как форму служения.

И «новый европейский театр» в данном случае оказывается просто старым, вызывающе традиционным театром. Но — высочайшего качества.