В 1992 году Виктор Шендерович написал рассказ «Лужа» — историю города Почесалова со времен екатерининских до времен ельцинских. Рассказ этот много лет потом читал Геннадий Хазанов, потом перестал… А потом автор сообразил, что прошло еще почти двадцать лет и пора снова браться за летопись по просьбе «Новой газеты».

Двадцать лет спустя, лысеющий пимен, я шел, уже не помню зачем, из Барнаула в Сыктывкар и вдруг вздрогнул, обнаружив себя в знакомом пейзаже.

Да, это был Почесалов. Со всей несомненностью указывали на это тысячи милых сердцу мелочей; главным же образом — родной горком КПСС с неизменной колоннадой и ласково сиявшей на солнце табличкой с двуглавым петушком и надписью «Администрация».

Петеля задумчиво драил какой-то азиат; другие азиаты колупались рядышком в клумбе, и я понял, что я дома.

«Ты ли это, славный Почесалов?» — спросил я, пытаясь унять волнение сердца. «Ну, я», — ответило мне эхо. «Как ты жил эти годы, город-герой?» — спросил я. «Какая на хер разница», — ответило эхо.

И я остался.

Ибо нельзя же, чтобы новейшая история Почесалова канула в лужу неопознанной! Чтобы краеведы не вешали мемориев на местах новой внезапной славы, чтобы дети не писались от страха, что забудут у доски какую-нибудь, не в добрый час, веху, чтобы народы мира не вздрагивали ежечасно от счастья, что живут снаружи.

Короче, вот вам.

«Почесаловцы спали…» — заканчивал я некогда первую часть своей правдивой летописи.

Проснулись они однажды от голода. И поднявшись, вышли на берег лужи в рассуждении: что бы такое поесть?

Очень кстати вернулся в это время из заморских краев один образованный (он у них один такой и был). Приехал, встал на крылечке, прокашлялся и начал нездешние слова говорить, про экономику…

А с экономикой в Почесалове сложилось при коммунистах очень благополучно: выплавка чугуна стояла по обочинам лужи такая, что мир дуба давал! Пшеницу же почесаловцы по местной традиции растили в Канаде, силами самих канадцев.

В этот волшебный пейзаж и явился образованный со своим нездешним словарем: какой-то Гоббс, да чикагская школа, да Фридман с фон Хайеком… Почесаловцы сначала хотели его линчевать за такие слова, но голод не тетка — поскребли в затылках и решили испробовать чикагской школы, чем черт не шутит.

Прибор для линчевания, однако ж, перед ученым кабинетом оставили, чтобы помнил себя приезжий.

Но тот, прибора не убоявшись, впал в полную ересь, обнулил матушку-историю и поделил лужу с окрестностями промеж населения. По Хайеку, выходило, что от частной почесаловской инициативы эта зловонная гадина сама собой исчерпается.

Полную приватизацию объявил, злодей, до последней пичужки! Выписал всем по бумажке с печатью и дал отмашку на рыночные отношения.

Тут почесаловцы разделились довольно неравномерно на шустрых и обиженных. Человек пять-шесть с криком «кто первый встал, того и тапки!» мигом прибрали к рукам весь пейзаж; остальные так и стояли с раскрытой варежкой и бумажкой в похмельных пальцах, пока не стемнело.

Когда же над Почесаловым сызнова взошло солнце и осветило ситуацию, выяснилась прекрасная вещь, а именно мрачное коммунистическое время кончилось навсегда! В ларьках по периметру лужи засверкала еда, да не жрачка какая ни попадя, а именно что — продукт! Сервелат финский, лосось норвежский, коньяк французский… Обувь появилась итальянская, машины германские, счета швейцарские, а главное — у всего этого появились наконец законные владельцы!

Правда, почему-то все те же самые: из партактива и комсомольской организации.

Остальным почесаловцам на память о жизни так и осталось по бумажке с печатью, плюс в коллективное пользование — лужа и полное демократическое право сидеть возле нее ровно и сопеть в две дырочки.

— Э! — неуверенно сказали почесаловцы, очнувшись. — А в рыло?

Но никто их не услышал, кроме ментов, заранее поставленных охранять плоды реформ от незрелого населения.

Тут-то самый хайек в Почесалове и начался. Такая пошла чикагская школа, что словами не описать, да и рассказать не очень, потому что те, которые выжили, с тех пор сильно заикаются. Только один седой краевед, с тиком лица и следом утюга на теле, не скрывая удовольствия, водит экскурсии по кладбищу, где на пяти аллеях, недоумевая, лежат рядками счастливые обладатели ваучеров.

Приверженность почесаловцев идеалам равенства и справедливости довольно скоро привела их к полному остервенению, а ближе к осени по городу заездили на грузовичках люди в хаки, с мегафонами и политической программой.

Почесаловцам, измученным ежедневным выбором между секс-шопом и «Макдоналсом», ихняя программа польстила своей изумительной простотой: люди в хаки предлагали выкрутить стрелки из циферблатов и положить все, где раньше лежало. Чтобы без хайеков, а как при царе Иване Васильевиче Джугашвили. Чтобы порядок был.

А надо вам сразу сказать, под порядком в Почесалове всегда понимали несколько не то, что в Амстердаме.

Разогревшись мегафонным образом, с грузовиков начали постреливать в сторону администрации — сначала одиночными, а потом, на радость публике, очередями. Из администрации на это, немного подумав, выкатили гаубицу — и прямо из гаубицы начали восстанавливать демократический процесс.

Представление длилось несколько дней, и посреди этого праздника народовластия почесаловцы гуляли с детьми и собачками, боясь пропустить самое интересное.

Когда дым развеялся, никаких экономистов в администрации не было, а вокруг угрюмого городского головы сидели в два слоя генералы.

Про почесаловских генералов следует сказать отдельно, ибо таких генералов больше нет нигде, а как раз в Почесалове есть, и очень много. Рядовых неурожай, довольствия с гулькин краешек, а генерал всегда ядреный, шумный и многочисленный!

Работы у почесаловского генерала через край, главным образом поддержка нравственности, ети ее мать. За утренним кофием он отражает врагов; днем, выйдя на моцион, ловит за пуговицу проходящего штатского, ставит его во фрунт и учит Родину любить; вечером инспектирует городскую казну. Ключи от казны у почесаловского генерала по традиции висят на животе, вместо нательного крестика, оттого почесаловцы и спят пятый век спокойно. Никто не проникнет в закрома Родины! А и проникнет — хрен чего найдет, ибо там, где прошел почесаловский генерал, саранче делать нечего.

А уж когда генералы берутся за лужу — прощай, лужа!

В порядке первоначальной мелиорации военные подвели городского голову к гаубице и дали понюхать ствол. От ствола еще пахло, и голова понял, что надо генералов полюбить, пока не поздно. И он заранее наградил их, и закусив, они приступили к луже.

Но не сразу, а с разогревом. Очень кстати стояло на отшибе небольшое, но буйное нерусское сельцо, прирезанное к Почесалову еще при генерале Ермолове, — по нему и вдарили.

Небольшая победоносная война началась блестящим штурмом, приуроченным к дню рождения одного местного бонапарта. Числа генералов штурм не уменьшил, чего не скажешь о рядовых; однако расстраиваться по этому поводу никто не стал, потому что народу в Почесалове было еще много. Да и куда его девать, народ, как не на поднятие патриотизма?

К весне подорожал хлеб и кончилась лампасная лента, потому что каждый третий стал генералом. В общем, втянулись…

И много еще лет напролет, заведясь не на шутку, почесаловцы фигачили по нерусскому сельцу из всего, что стреляет. Воротясь на пересменок на берег родной лужи, они смывали с рук кровь и копоть, неторопливо туда же мочились и с удивлением примечали:

— А до демократов поменьше была…

Городской голова как назло был человек, несколько отягощенный совестью, по случаю чего пил давно и крепко, а тут запил по-черному, ибо на трезвую голову видеть сей пейзаж было невмоготу. Наливал ему верный начальник охраны; этот же охранник с некоторых пор курировал кадровую политику, акцизы, телевидение и нефтедобычу.

В иных краях такая награда верности вызвала бы изумление, но только не в Почесалове! Ибо таков вообще почесаловский человек, что не верит ни в какую специальность, а верит только в дружбу, скрепленную общим рассолом.

В процессе совместного употребления городской голова пропил поочередно таблицу умножения, собственную биографию и пару статей Конституции, и бог знает чего бы еще совершил, чередуя белую с огуречной, если бы в один прекрасный день из лужи навстречу ему не высунулась рыба размером с небольшого лося и не сказала: «Скоро выборы».

Причем лицо у рыбы было, совершенно как у главного здешнего коммуняки, и голос похожий.

Сказавши, рыба нехорошо рассмеялась и булькнула внутрь. Тогда только городской голова понял, что пора завязывать. Он попросил охранника пойти сдать посуду, а сам заперся изнутри и пошел ставить голову под холодную струю.

Пока он стоял под струей, верный друг издал мемуары, в которых не скрыл ничего, до анализов дошел в своей верности истине! Свершив этот подвиг, мемуарист, радостно повизгивая, начал полоскаться в луже, и только тут все увидели, что сей куратор акцизов был обыкновенная свинья.

Выборы запомнились почесаловцам одним большим праздником. Голова самолично ходил по домам, плясал с бубном, пил чай с баранками, играл в шарады, рубил дрова вдовам, прислонял к плечу бабушек и кормил грудью младенцев. Визг населения сопровождал его могучую поступь от двора ко двору, и народные почесаловские артисты эстрады мелкой трусцой своей не поспевали за бенефисом…

Талантлив был голова! Силушки жило в нем, что в атомном ледоколе, и смета била через край: пряников было роздано до повального диабета, но проклятый рейтинг все лежал пластом. А выборы уже рядом маячили, и приехал в Почесалов международный наблюдатель с моноклем — смотреть, чтобы все было по-честному!

Таковая европейская прихоть разозлила почесаловцев страшно. В администрации хотели сначала вставить наблюдателю тот монокль в иное место, чтобы не мешал торжеству демократии, но решили дело тоньше: завели невзначай на ночь, к иноземцу в посольство, главного местного коммуняку при полном параде — с баяном, красным флагом и медведем на цепочке.

Мишенька сплясал, бубнила на баяне «Интернационал» исполнил, иноземец весь репертуар выслушал и понял, что если тут честно выбирать, еще хуже будет. Засунул он тогда сам свой монокль от греха подальше в иное место и отвернулся: делайте, что хотите.

Без иноземного надзора самая демократия и началась: коммуняке наутро первым делом порвали баян, а самого чутка притопили в луже, вместе с мишуткой. Певун сразу тише стал, а мишутка вообще с плясками завязал, подался в партию «Наш дом — Почесалов», где до смерти поднимал лапу за кусок сахара, одно удовольствие было смотреть!

Умер, правда, от стыда — с животными это бывает.

Пойдя на второй срок, городской голова первым делом слег, ибо надорвался в процессе агитации: всех бабушек к плечу не прислонишь. Но не обделил Бог почесаловцев, без присмотра город не остался…

В это самое время возле администрации всплыл из ниоткуда какой-то суетной лысоватый, отзывавшийся на слово «Абрамыч». Само по себе слово это ничего хорошего в Почесалове не сулило, но конкретно этот Абрамыч всплыл не один, а с большими деньгами и охраной, чем несколько отсрочил погром.

Абрамыч позвал шестерых дружбанов, миновавших взаимного расстрела, и они весело зарулили Почесаловым.

Ежедневную пульку, под коньячок и базар, расписывали прямо у дверей больничной палаты. И кто вытягивал мизер с третьей дамой, входил потом в палату к гаранту-дедушке и возвращался с нефтяной компанией, а кто с двумя тузами и длинной мастью отходил в семерную, того позорно банкротили, выводили на крыльцо и давали пенделя.

Сам Абрамыч никогда не проигрывал, потому что, во-первых, был хороший математик, а во-вторых, проигрыш все равно не отдавал, и все это знали.

Лужу они заложили, перезаложили, объявили дефолт, взяли кредит, распилили кредит, взяли другой, распилили другой… Короче, провели время с пользой.

Этот период новейшей почесаловской демократии вошел в историю как прощальный. Ибо еще многие годы при слове «демократия» перед глазами почесаловцев неотвратимо вставал лысоватый болтливый хрен, прибравший к рукам полгорода и переимевший заодно все женское население выше ста семидесяти сантиметров.

Когда пулька закончилась окончательно и пришло время расчета, перед крыльцом городской администрации уже стояла угрюмая толпа желающих не пропустить начало линчевания. Один был в кепке с женой, двое в треухах с саблями, трое с ордером на арест, четверо с красным знаменем, пятеро с битами, шестеро с арматурой, плюс полсотни просто желающих дать поскорее в заветное рыло.

Увидев за окном такой пейзаж, Абрамыч со словами «я на секундочку» протиснулся в палату к городскому голове и плотно прикрыл за собой дверь. Но на секундочку не получилось: вышел он только наутро, и не в Почесалове, а в районе Челси энд Кенсингтон, где до сих пор борется за демократию, прерываясь лишь на выполнение своей страшной стахановской клятвы по женской линии.

А в Почесалове тем временем наступил порядок. Поначалу ничто этого не предвещало, и многим даже казалось, что все обойдется… Но не обошлось.

Новая эпоха началась невзрачно. Ближе к сроку городской голова вывел с собой за ручку из палаты небольшого человека незапоминающейся внешности.

— Этого, — сказал, — оставляю за себя.

— Этого? — переспросили почесаловцы, не поверив то ли ушам, то ли глазам.

— Этого, этого, — заверил городской голова.

— А это кто? — осторожно уточнили почесаловцы.

— А вот увидите, — пообещал голова.

— Так ить выборы… — напомнили почесаловцы.

— А вот его и выберете, — сообщил голова, имевший дар видеть будущее насквозь.

— Может, не надо? — ляпнул один бестактный почесаловец. Человек незапоминающейся внешности повернул голову и ласково на него посмотрел, запоминая. Позже выяснилось, что память ему тренировали в специальном месте, там же учили пить не пьянея, поддерживать приятную беседу и пускать иглы под ногти.

Наутро на дом к сомневающемуся пришли восемнадцать человек, частично в масках. Первые восемь были из прокуратуры, остальные из налоговой полиции, пожарной инспекции, наркоконтроля и общества защиты животных. Последним подоспел чувачок из санэпидемстанции со своими тараканами.

Сомневающегося с заломленными руками провели через город, и с тех пор в Почесалове никто ни в чем не сомневался.

Лицо человека с незапоминающейся внешностью почесаловцам пришлось впоследствии запомнить очень хорошо — восемь лет напролет, дрожа от счастья, они вышивали это лицо крестиком, отливали в чугуне и лепили из пластилина. Малые дети писали по его имени прописи, ткачихи прилюдно кончали от звука негромкого голоса, художественная интеллигенция занимала очередь, чтобы постирать благодетелю носки после отбоя. Как это все получилось, никто потом объяснить не мог.

Психиатры склонялись к гипнозу, философы кивали на недоступную уму почесаловскую ментальность, историки привычно валили все на татаро-монголов…

Но сверх того завелась в луже при новом начальнике говорящая щука, умевшая повышать цену за баррель. А баррель-батюшка был в тех широтах единственным источником жизни (ничем рукодельным почесаловцы мир порадовать не могли по некоторым особенностям телосложения; руки у них росли не из того места).

Щука же разговорилась: сегодня сорок долларов выкрикнет, завтра все восемьдесят… Короче, поперло. Года не прошло — почесаловские закрома наполнились золотом по самый верх. Новый начальник, ходя по трудовым коллективам, горстями раздавал излишки и бойко шутил; население отвечало обмороками благодарности.

Насчет лужи начальник оказался строг необычайно: «Сейчас, — сказал, — мы положим этой мерзости конец! Вот прямо сейчас». И выйдя на берег, посмотрел на лужу холодным внимательным взглядом. Лужа сразу усохла на полметра, по крайней мере, об этом сообщило почесаловское телевидение, а почесаловское телевидение — это вам не Си-эн-эн какое-нибудь: эти ежели чего сказали — умри, но поверь!

Очень скоро почесаловцам открыли окончательную правду — это, оказывается, демократы во всем виноваты! Это они совратили народ с пути истинного, начальстволюбивого, и в лихую годину безвластия ссали в лужу по заданию ЦРУ.

Демократов в Почесалове было много, человек пять. Уже несколько веков они начинали утро с покаяния, а тут, по высочайшей отмашке, болезных начали гонять по пейзажу, с улюлюканьем и посвистом. Дегтя и перьев истрачено было немерено, но уж и радости населению случилось — давно такой не было!

На глазах у перепуганного мира Почесалов вставал с колен.

Излишек средств пробудил в горожанах фантазии, доселе невиданные. Всякий честный почесаловец сделал себе карпатский евроремонт, элита перешла с онучей на версачей и взяла в кредит по джипу с кенгурятником… Каждый третий с Лазуркой, каждый второй с мигалкой, и все стали такие гламурные, что хоть не мойся.

Про элиту следует уточнить отдельно. Раньше, в лихие годы безвластия, почесаловской элитой были всякие бесчестные абрамычи, чуть не погубившие среднерусскую возвышенность; теперь к власти пришли наконец честные патриоты: свояки и двоюродные нового начальника, друзья его юности, товарищи по кооперативу и коллеги по пыточной. Все они переехали в Почесалов и переделили промеж себя все, что лежало плохо или просто неправильно.

Теперь почесаловцы могли наконец расслабиться: на Родине все было под контролем; приступили к окрестностям.

Окрестности давно и настоятельно требовали мордобоя. Замечено было, что те, которые обитают вокруг, Почесалов не любят. То есть буквально в кого ни плюнь — не рады встрече, уроды неблагодарные! Ну, что сказать, не повезло почесаловцам с человечеством.

Мордобой так мордобой. Это дело почесаловцы любили, имея в запасе на всякую дипломатическую ноту по паре ядерных боеголовок. С холодных времен в большом бункере под лужей пупырилась большая красная кнопка — рядом с картой мира и надписью «Так не доставайся же ты никому»…

Завели, короче, под Пасху такой православный обычай: чуть кто плохо про Почесалов отзовется — сразу ему в рыло! А пока лежит без сознания — отрезать, чтобы не выросло. Начальник во вкус вошел, раздухарился, по глобусу разъезжать начал, козью морду делать. Старожилы удивлялись: как он, такой буйный, полвека прожил тише воды, ниже травы?

Борьба с лужей тем временем вошла в решающую фазу, фазу освоения бюджетов. Череда блестящих национальных проектов по осушению позволила передовой группе родных и близких начальника решительно войти в первую сотню списка «Форбс», выбросив оттуда два десятка зазевавшихся старожилов. В честь этой победы в Почесалове был объявлен дополнительный выходной.

Чистая формальность был тот выходной — не затем они вообще вставали с колен, чтобы работать! Для этого теперь были узбеки.

На краю лужи пришвартовалась белоснежная яхта патриотически заточенного олигарха; на ней и гуляли, пока не выпал снег. Начальник же, в чьем организме скручена была пружина, не позволявшая подолгу сидеть на одном месте, слетал тем временем на экватор и подарил каждому туземцу по набору матрешек, фаршированных черной икрой. Благодарные туземцы постановили за это провести в Почесалове зимние Игры на деньги ООН.

В предвкушении новых спортивных побед, совмещенных с халявой, почесаловцы чуть не умерли от гордости и перепоя. Голые, разрисовав себя кольцами, они прыгали в лужу и, сколько могли, праздновали там.

Когда, прямо посреди праздника, грянуло время выбирать нового начальника, начались суициды — никого другого над собой почесаловцы представить уже не могли. А тот, по личной скромности своей, кочевряжиться начал: закон есть закон, говорит. Я, говорит, немею перед законом. Уйду, говорит, вот прям щас уйду, держите меня семеро.

Еле уговорили.

Специально обученная ткачиха рыдала на плече, деятели культуры привычно ели землю, группа ученых вышла к общественности и с чертежами доказала, что ежели начальник уйдет, оная земля сей же час разверзнется и поглотит Почесалов…

В общем, как ни измучен был служением народу лидер нации, а раз такое дело — пообещал мучиться дальше, не бросил почесаловцев на произвол судьбы! А чтобы враги закулисные языки свои поганые прикусили, пересел понарошку из главного кресла в соседнее, а в свое посадил одного совсем маленького, без цвета, запаха и биографии — чисто подержать место.

На инаугурацию в луже соорудили фонтаны, причем назло Женеве, из принципа, дали струю на метр выше.

Гулянье было в самом разгаре, когда специальный человек на яхте отозвал в сторонку другого специального человека и что-то ему шепнул в самое ухо.

— Не может быть, — сказал тот.

— Может, — ответил первый.

Второй помрачнел и, подойдя к банкетному столу, долго глядел в мертвые глаза рыбе, лежавшей на блюде. Тут и остальные помаленьку перестали бродить по периметру и собрались вокруг рыбьего костяка с головой. И шепот пролетел по зале…

Да, это была щука.

Задние две трети ее были уже съедены благодарными почесаловцами, и ничего хорошего сказать им она больше не могла…

Наутро цена за баррель стала, какая была до щучьего веления.

Кризис почесаловцы вынесли стойко: в список «Форбс» вошли напоследок еще несколько родных и близких лидера нации; остальные почесаловцы закочумали своими силами. Яхта ушла на Антибы, а лужа осталась. По весне она всякий раз выходила из берегов, затапливая пустынные огороды и замершие строительные площадки; несколько раз бесследно смывало окрестные деревеньки, но население при вести об этом душевного равновесия не теряло, а продолжало стоически кочумать, не моргнув глазом.

А чего зря моргать?! Жизнь в здешних широтах всегда стоила копейку. Твердо ориентируясь на эту цену, почесаловцы считали себя потомками римлян и всем видам дорог предпочитали Аппиеву.

Рим Римом, однако ж на третью осень без халявы в Почесалове начался разброд. Заговорили болезные… Сначала те, которые подальше, и шепотом, а потом вслух, среди бела дня да на каждом углу! Почесаловцы и сами ушам не поверили: с тех пор как через город провели с заломленными руками того сомневающегося, никто тут сам по себе не разговаривал. Спросит чего начальство — отвечали по утвержденному сценарию.

А тут зашелестело по городу и про то и про сё, причем особенно про сё! И насчет блестящих нацпроектов все вдруг разом заметили, что бюджет исчез, а лужа осталась. Хотя первоначально планировалось ровно наоборот.

И незнакомым тревожным взглядом почесаловцы стали поглядывать на лидера нации, в ногах у которого еще давеча ели грунт.

Лидер, уже заметно постаревший на своих галерах, из последних сил делал для нации все, что мог: ездил на драндулете, пел под караоке, погружался на дно лужи в батискафе, кормил с руки белочек, целовал в пузико детей и фотографировался голым в бандане и черных очках.

В прошлые годы все это очень помогало, но на восьмой раз фотографа наконец стошнило, и хотя его, конечно, казнили, но выводы сделали и благодетелю мягко заметили, что с топлесом пора завязывать. И детей прочь убрали, от греха подальше…

Белочки в звании лейтенантов тоже получили полное атанде.

А чиновный почесаловский люд, отличавшийся невероятной метеорологической чувствительностью (в смысле понимания, откуда дует ветер), зачастил к маленькому, которого пару лет назад, для отвода глаз, в руководящее стуло посадили…

А маленький расти стал не по-детски. Еще, кажется, вчера до пола ножками не доставал, а тут вдруг доел тертое яблочко, встал и самостоятельно проковылял от стула до кроватки, что-то гукая.

Что он там гукает, охрана сначала не расслышала, а расслышав, чуть не врезала коллективного дуба по месту службы.

— Свобода лучше, чем несвобода! Свобода лучше, чем несвобода!

Когда слух об этой речи пролетел по Почесалову, из щелей наружу полезли демократы, все пять человек. Им привычнейшим образом поломали руки-ноги, вываляли в дегте и перьях и оштрафовали за нарушение общественного порядка.

Рос новенький хорошо, кушал замечательно и гукал все громче и демократичнее, что привело к появлению международной доктрины о скорой перемене политического курса в Почесалове.

Откуда взялась сия доктрина, какой переломанной рукой была написана, осталось неизвестным. Жизнь текла по пейзажу своим чередом, отпетые римляне пробавлялись подножным кормом; летом выгорали дома, зимой замерзали несгоревшие… тому отбивали почки в околотке, другого ухайдакивали в казарме бравы ребятушки, иного поджидала костлявая в тюремном лазарете — но все, включая покойных, понимали теперь, что это частность, пылинка на сияющем пути прогресса!

Прогресса почесаловцы ждали, как ждут автобуса: придет — поедем. А не придет, так и ладно. Всегда готовы были они пойти пешком, а скажут — так лечь плашмя. Татаро-монголы действительно помогли прибрать из генов излишки гордости — спасибо товарищу Батыю за наше счастливое детство!

Затикало в Почесалове странное время… Непонятно было — то ли в самом деле прогресс, то ли просто дали подышать напоследок. Улицы несколько опустели — кто спился, кто съехал по-тихому в иные широты; которые поумнее, учили впрок китайский…

Начальники ходили теперь везде вдвоем, старенький да младший, каждый со своим репертуаром. Старенький мочил по сортирам, маленький — про свободу. Бедные почесаловцы не знали, что и думать. А на вопрос «Что делаете?» отвечали, озираясь: «Ждем двенадцатого года».

Отчего-то казалось им, что в двенадцатом году что-то такое само решится. Французов, что ли, ждали? Я признаться, так и не понял…

Пока писалась сия новейшая история, лето прошло; поднявши голову от рукописи, автор обнаружил за рамами осень.

Лужа, что твой айвазовский, шла бурунами, заплескивая во дворы, небо привычной овчинкой покрывало родной пейзаж; но иногда вдруг что-то наверху расступалось, светлело, солнышко пригревало облупленные стены и насиженные завалинки, и котяра на ступеньках бывшего горкома нежился так сладко, что казалось — все еще будет хорошо!

И то сказать, не может же быть, чтобы вовсе сгинул Почесалов, давший миру столько красоты, простора и недоумения! Нет, нет, кривая вывезет… Всегда вывозила.

Зайду-ка я сюда еще лет через двадцать.

Не раньше.

октябрь 2010 года