Молодые его не знают. Зато те, кто стоял ночью за билетами в Театр им. Ленинского комсомола, где режиссером был Эфрос и труппа состояла из штучных, хоть и молодых мастеров, — отлично помнят невысокого, очень ладного человека с широкой улыбкой и траурными глазами. Потом он ушел с Эфросом на Бронную, где сыграл свою лучшую роль — Тузенбаха в «Трех сестрах».

В конце жизни Лев Круглый по просьбе журнала «Современная драматургия» написал воспоминания «Мой сын Тузенбах». Много страниц о жизни, не только театральной, в СССР. И о Тузенбахе: «…мой барончик не принимал советского устройства, он не соглашался быть соучастником, он не соглашался быть ссыльным. Он был раб. И за это его убили. Убили, как у них по-уголовному было — принять коллективом, «большаком»: я — что, я, как все». А меня мой Николай Львович научил: надень шапку и беги».

В Москве, на одном спектакле, посвященном, заметьте, съезду партии, мать спросила его поклонницу: за что твой Круглый так ненавидит советскую власть? В 93-м он говорил Владимиру Максимову: «Предпочитаю держаться подальше от государства, где у власти тайная полиция».

В Париже Лев Круглый с женой образовали свой театр и тридцать лет ездили по Европе, два раза были в России. Никогда он не выходил на сцену в ансамбле. «Художник — это художник. Что у него есть, то есть, а чего нет — никакой режиссер не вложит».

«Я — раб», — признается Лев Борисович. В это слово Круглый парадоксально вкладывал понятие «свободный человек».

Тридцать лет он жил без коллег, без близких друзей, хотя дом его всегда был набит знакомыми (и незнакомыми). Они с женой направляли потоки благотворительности: собирали информацию о тех, кто в нужде и кто может оказать помощь. В крошечной квартире, которую им предоставили как малоимущим, одну комнату из двух назвали «гостевой». Она редко пустует.

В хосписе, почти без сознания, Круглый вносил правку в последнюю статью. До этого диктовал воспоминания о «Голом короле» в «Современнике». До последнего часа Лев Круглый, раб театра, оставался его летописцем Лагранжем.

Все годы в Париже он занимался историей эмиграции и кладбища Сен-Женевьев-де-Буа. Сегодня его хоронят на этом кладбище.