_Справка «Новой»Борис Хазанов — писатель, философ, знаток античности и средневековой теологии, критик, эссеист, переводчик (философские письма Лейбница появились на русском благодаря ему), автор художественной биографии Ньютона, автор книг по истории медицины, врач с 15-летней практикой.Его повесть «Час короля» известна всему миру, а за последний роман «Вчерашняя вечность» в 2008 году он как лучший писатель русского зарубежья получил «Русскую премию».Хазанов — литературный псевдоним, который еще в 70-е годы придумал тогдашнему редактору журнала «Химия и жизнь» Геннадию Файбусовичу его друг, писатель, физик, диссидент Александр Воронель. _

Общеизвестно: для интервью нужен информационный повод. Юбилей, научное открытие, новый роман, руководство ударной стройкой, нобелевка, в конце концов.

Может ли быть таким поводом любовь?

У меня-то как раз тот самый случай. Любовь и преклонение перед талантом писателя Бориса Хазанова.

Когда я просила об интервью, то сказала: «Геннадий Моисеевич, я понимаю, что с вами, для того чтобы беседа была достойной, должен разговаривать человек другого уровня. Но что поделать, — вздохнула я, — бывают же дураки-журналисты, приходится и им давать интервью, уж потерпите». Хазанов засмеялся и, спасая меня, уйдя от привычных вялых комплиментов, уточнил своим умопомрачительным баритоном: «Не менее часто бывают и писатели дураками». И мы засмеялись оба.

— Геннадий Моисеевич, говорят, что вы — один из самых образованных писателей современности…

— (Захохотал.) Кто это такое говорит? Нет, не надо это принимать всерьез. Это смешно. Хотя писатель обязан быть более или менее культурным человеком. Мы же ходим не по земле, мы ходим по толстому слою мировой культуры, сознаем это или нет. Я знал поразительных эрудитов, до них не дотянуться, тем более что мы жили в государстве, где с одной стороны регулярно проводились операции по истреблению культуры, а с другой стороны существовал и существует колоссальный разрыв между очень тонким слоем образованного меньшинства и очень большим слоем народа, враждебного к людям, которые чиркают перышком. Пользы-то конкретной нет. А вот ты поломай горб на физических работах, ты потаскай мешки…

— Геннадий Моисеевич, когда-то — а именно в 1974 году — вы писали в эссе «Новая Россия»: «Я слишком русский человек, для того чтобы всерьез на пятом десятке начинать новую жизнь в качестве израильтянина, парижанина или американца». Но в 1982 году, правда, не по своей воле (начались обыски, у вас был изъят роман «Антивремя», вам всячески давали понять, что арест не за горами), вы эту жизнь начали. В качестве немца. Как вам эта жизнь?

— Я приехал в августе 82-го года, долго не мог решиться, пока уже действительно не клюнул жареный петух и стало ясно, что либо туда, либо в другую сторону. Но знаете, с меня уже одного лагеря было достаточно. В Германии нас встречали друзья: Володя Войнович с женой.

Конечно, эмиграция — это не сахар. Тем более что государство ограбило нас буквально до нитки. Оно лишило нас не только всего нашего имущества, но и лишило нас прошлого.

Уезжавшие приравнивались к изменникам родины, имена этих людей просто выскабливались. Нас ведь не только не стало, нас вообще никогда не было. Cоветские чиновники, в общем-то, обыкновенные люди, не звери… делали все возможное, чтобы вытравить последние сожаления. И контраст с этим провожанием, если его можно так назвать, и встречей в Германии был огромен.

— ** В том же эссе Вы цитировали строчки из послания Горация**

"Небо над головой меняет тот, кто бежит за мореНебо, а не душу"

Теперь после 28 лет эмиграции Вы подтверждаете это?

— (Хазанов грустно рассмеялся) Ну, конечно…

— После 28 лет эмиграции скучаете по Москве?

— Совсем недавно я был в Москве. Этот город для меня уже палимпсест. Рукопись, написанная на какой-то другой старой рукописи…

Мне не составляет труда вытащить из-под нового текста Москвы старый, потому что новый кажется эфемерным, а старый вечным. И вообще, память сопротивляется, как вы знаете, всякому редактированию.

Я не могу понять, как при такой перегруженности город может функционировать, как работает скорая помощь, пожарная охрана. Если бы я постоянно жил в Москве, мне эти тайны открылись бы, но… Короче говоря, в городе, где я вырос, я не чувствую себя дома, я — гость, посторонний человек.

— Однажды вы написали: «Я уважаю позицию патриотически настроенной интеллигенции, выражающей надежду, что рано или поздно некий очистительный поток омоет Россию — эти единственные в своем роде авгиевы конюшни. Я только не вижу Геракла, способного выполнить необходимые канализационные мероприятия». Много лет прошло с тех пор. Что вы теперь скажете?

— Мне трудно ответить однозначно на этот вопрос, потому что я давно не живу в России, и мои суждения могут показаться нелепыми, смешными, устаревшими. Конечно, многое улучшилось Хотя особых иллюзий относительно ближайшего будущего России я не питаю.

— Да, у нас все никак не разберутся с прошлым… А как вы попали в лагерь? На дворе 49-й год, вы — студент 5-го курса классического отделения филфака МГУ, вам 21 год… Вы могли представить, что вас это коснется?

— Представьте себе, да. Дело в том, что за полтора года до того, как арестовали меня и моего товарища, посадили нашего друга. Он жив сейчас, слава богу, Сема Виленский.

После него мы с другом ждали, что и до нас доберутся. Поэтому я уничтожил свой дневник, а там были такие вещи, за которые… Что у нас фашистский режим… Над Сталиным смеялись.

А потом шли месяцы, о нас вроде бы забыли, поэтому арест был неожиданностью.

А то, что мой товарищ арестован, — это я узнал в первую же ночь. Потому что я сидел в подвале на Лубянке и вдруг слышу — в соседний бокс кого-то привели. Слух, знаете, был обострен. Надзиратель что-то спросил, и он одно слово ответил слабым голосом. А я сразу узнал его, и чтобы дать понять, что я тут сижу, стал насвистывать одну, надо сказать, довольно похабную песенку…

— Известную в вашей компании…

— Ну да. (Улыбается.) Может быть, вы знаете… Начинается замечательной фразой: «Или рыбку съесть… » Не знаете?

— Ну что- то такое…

— На мотив польки Рахманинова. Так вот, засвистел эту песенку, надеясь, что он поймет. Он понял… Все это был фарс. Я просидел сначала во внутренней тюрьме, потом в Бутырке (хорошая тюрьма, порядок и все такое) почти полгода. И простая мысль приходила в голову: все решено заранее. Понимаете?

В моем случае я не могу жаловаться: с точки зрения этого государства я был виновен. Органы не ошибаются. А коли все так, а главная цель — послать человека в лагерь, то зачем вообще нужна вся эта канитель, это мнимое следствие, особое совещание, когорта этих самых следователей, начальников, начальников начальников, высокая иерархия, до самых заоблачных высот…

Но им тоже надо было работать. Великие традиции ВЧК, ОГПУ, НКВД, МГБ и т.д. Как видите, тайная полиция оказалась бессмертной. Она пережила всё и всех. (Смеется.)

— Мне почему-то кажется, что несмотря на все пережитое, вы никогда никого не ненавидели.

— Да нет, я думаю, вы идеализируете. Я по своей природе меланхолик и пессимист. Мы видели так много зла и так много носителей зла. Мы жили в государстве, где зло было повседневностью, мы были подданными омерзительнейших людей во главе с Усом Великим. Как можно было обойтись без ненависти?

В России, в отличие от Германии, не произведено расчета с прошлым. Никто не подумал арестовать верхушку тайной полиции, распустить эту организацию, устроить что-то вроде Нюрнбергского суда над ними, открыть архивы: не только следственные дела, но и оперативные. В которых доносы регулярных сексотов, работавших за плату, за страх, по зову сердца… Надо назвать их.

Ведь названы коллаборационисты во Франции и нацисты в Германии. Это не значит, что надо всех этих людей покарать, но необходимо создать атмосферу морального осуждения. А так ведь растет целое поколение, уже второе поколение, которое видит, что зло остается ненаказанным. Решился ли кто-нибудь когда-нибудь сказать вслух о том, что представлял собой такой человек как Сергей Михалков. За ним, конечно, числились и добрые дела, он многим помогал, но тем не менее была и другая сторона…

— С кем вы дружите?

— У меня в лагере были друзья, которых не забуду. У меня есть немецкие друзья. В России многих уже нет. Умер писатель Борис Володин. Мы были очень близкими друзьями, он меня привел в журнал «Пионер», для них я сочинял рассказы о медицине. Нет на свете Плотникова Николая Николаевича, моего учителя, профессора в институте паразитологии и тропической медицины, одного из самых светлых людей, каких я вообще встречал в жизни. Он взял меня в аспирантуру (это с моим-то лагерным прошлым). Его как-то подкупило, что я при сдаче экзамена поставил латинское название толстого кишечника в нужном падеже. Бывают такие вещи…

Веду переписку с Марком Харитоновым, очень хорошим писателем, первым русским лауреатом премии Букера. Особым вниманием российской критики он, правда, не пользуется. Что говорит о высоком качестве его прозы. И с Беном Сарновым. Бен многому меня научил. Например, как выколачивать гонорар. (Смеется.) Но это ерунда. Главное, он мне преподал — как писать для детей. А работа в детской литературе — это величайшая школа для писателя.

— А Юз Алешковский?

— Мы дружим лет сорок, наверное. Юз — большая умница, человек своеобразный, обладающий совершенно особым шармом. Он совершил литературную революцию. Герои Юза заговорили на подлинном языке, который он художественно обработал. Сделал обсценную речь элементом литературы.

Я когда-то написал такую полусерьезную статью. «Экология мата». О том, что мат как особый языковый фонд русского языка нужно охранять. Потому что на наших глазах он теряет выразительность. Матерные выражения превращаются в паразитические ничего не значащие словечки. А помните, в «Дневнике писателя» Достоевский пишет, что такой язык, обходясь небольшим количеством вокабул, может выразить любые чувства и мысли.

Я и сам слышал такое в лагере. Я все на свете, естественно, слышал. Я знал таких мастеров архитектурного, изысканного, изощренного мата… Златоусты! Их ценили! Я сам умел хорошо ругаться. Но где там, я дилетант. А это были люди!

— А кто вам ближе: Солженицын, пишущий о лагерной закалке, лагерном опыте, или Шаламов, считающий, что лагерь уничтожает человека как личность?

— С одной стороны — это погубленные годы. Лучшие годы. В моем случае — молодость. А с другой стороны, вы приобретаете опыт. Начинаете видеть изнанку этого лживого, раскрашенного фанерного мира, советского. Такой режим не мог существовать без лагерей с чисто экономической точки зрения. А уж Россия с ее огромными пространствами, с возможностью держать все в глухой тайне была просто создана для лагерной системы. Вот была бы новая Мухина, тогда мог быть и другой памятник: не рабочий и колхозница, а следователь и заключенный. Вот кто построил социализм.

— Может быть, литература, искусство могли бы как-то повлиять, изменить…

— К сожалению, я плохо верю в миссию литературы. Если не считать того, что хорошая книга утоляет горечь жизни. Великая литература дарит наслаждение красотой и мудростью языка, возвращает чувство человеческого достоинства, помогает понять, что личность — высшая ценность.

— В одном интервью вы говорите: «Литература вносит в мое существование то, чего в нем нет: делает его осмысленным». Меня как-то печалит средняя часть этой фразы — «то, чего в нем нет».

— Внезапно настигающее — как прозрение — чувство тупика, бессмысленности существования, бесплодности всех усилий, думаю, присуще не одному мне. Литературные занятия, при их очевидной тщете, — лекарство от тоски. Но существует то, что можно назвать истинным содержанием жизни. Это любовь, брак, дети, книги, музыка.

P.S. _Поразительно, но в России Хазанова почти не знают, хотя его произведения печатались в наших журналах, выходили в издательстве «Вагриус». _

Просто человек такой. И пиар не его стихия.

Но тех, кто любит настоящую литературу, я очень прошу: прочитайте роман Хазанова «Вчерашняя вечность», его рассказ «Страх», его последнюю повесть «Ксения», его эссе о жизни и литературе: «Ветер изгнания», «Творческий путь Геббельса», «Понедельник роз», чудную книгу, написанную им вместе с американским славистом Джоном Глэдом, «Допрос с пристрастием».

Посмотрите составленную им антологию «Абсолютное стихотворение».

Откройте любой его текст — и вы утвердитесь в необходимости быть сильным и достойным. Утолите горечь жизни.

А главное — получите истинное наслаждение.

Под текст

Хазанов — о роли художника

Художник — существо женственное.

Идеология хочет лечь с ним в постель. Хочет поселиться в его доме, чтобы его поработить. Так, чтобы от него в конце концов ничего не осталось. Здесь уместна не только метафора сожительства, но и метафора болезни. Можно жить с болезнью, однако здесь мы имеем дело с болезнью, от которой неровен час и помереть можно. Изнасилованное искусство мстит за себя, умирая.

И еще…

Это старая коллизия: в писателе привыкли видеть замаскированного проповедника. Тогда его можно записать в союзники или враги… Если же непонятно, «куда он клонит», у читателя и критика возникает чувство неуверенности, кажется, что такой писатель нигилист, аморалист, холодный эстет, антипатриот, с таким писателем опасно иметь дело… Самое же печальное то, что русский писатель привык себя чувствовать представителем кого-то или чего-то надличного — голосом общества, слугой народа, подданным государства; привык говорить «мы», вместо того чтобы ощущать себя… самим собой и больше никем».