Я эту историю, кажется, уже рассказывал, но сейчас у нее другой контекст. Для меня самого неожиданный.

Коротко говоря (хотя без подробностей не обойтись): 60-е годы. Мы с Василием Аксеновым едем в Тулу, в пединститут, на читательскую конференцию по одиозному в ту пору «Звездному билету». Готовится комсомольский погром; заканчивается триумфом. Результат — донос в ЦК ВЛКСМ, каковой и «озвучил» на ихнем пленуме сам первый секретарь Павлов («румяный комсомольский вождь», как припечатал его Евтушенко). «Комсомолка» речь напечатала. Вранье несусветное: и вели-то мы себя развязно, оскорбляя публику даже внешним видом (брехня: щеголь Вася, и тот был в скромном свитере), обзывали студентов первоклассниками (то же самое: я только сказал одному, что он, мол, все наперед знает — как первый ученик); главное, будто мы получили единодушный «партийный» отпор. И так далее.

Мы вместо того, чтобы плюнуть, оскорбились. По совету могучего доброжелателя сдуру накатали письмо Хрущеву насчет «клеветы»; послав, позвонили по им же данному телефону аж самому помощнику генсека Лебедеву (о нем, слава богу, забытом, читай, если хочешь, у Солженицына и Твардовского).

Так и вижу: сидим вдвоем в моем кабинетике в «Юности»; Аксенов дозванивается, сообщает: мы, мол, те-то и те-то, и я вижу, как лицо его багровеет. Тот, не дослушав, начинает орать:

— А-а, молодые люди, обосрались, а теперь забегали?! Радуйтесь, что сейчас не те времена!..

Запнулся и закончил:

— Я имею в виду времена Белинского.

Обхохотаться…

Я эту замену Виссарионыча на Виссариона воспринимаю как маленькую притчу.

Ведь ясно, что подручный Никиты имел в виду: уж при Сталине мы бы вас… И вот, значит, как властью, пусть помягчавшей, но генетически неспособной радикально поменять отношение ко всяким там интеллигентикам, писателишкам, бумагомаракам, — вот как ею воспринимаются не только тиран, но и авторитет. Как тот, кто, хоть по-разному, должен держать во страхе, угрожать, карать.

Неисправимо тоталитарное мышление…

А теперь, в наши нулевые? Вроде бы ни того ни другого. Ни тирана (куда до Сталина нашим авторитаристам), ни, увы, общего, общественного авторитета. Мы с непривычки вроде как голые. Хорошо ли это?

А знаете, хорошо.

В идеале (к несчастью, лишь изредка достижимом) такими и надо быть перед властью — ничем ей не обязанными, не стремящимися в золотую клетку. Вот только…

…Недавно президент вручал награды достойнейшим. Например, орден «За заслуги перед Отечеством» первой степени был вручен Олегу Табакову — во всех смыслах заслуженно, и как замечательному артисту, и как… Ну, в общем, не последнему человеку в служилой, государственной иерархии.

Может быть, являю чрезмерную щекотливость, но, честное слово, был покороблен, когда вслед за руководителем МХТ вышла Юлия Борисова, получая орден того же наименования, но — степени третьей.

Сижу и размышляю досужно: что это — оказание высокой чести или необдуманная пощечина?..

Да нет, я, безусловно, не прав: у государства, у власти должны быть свои критерии и резоны, мне, червяку, недоступные; ордена-то ею учреждены, — если бы речь не шла о такой области, как искусство.

Примерно так же я был — глубоко внутри — оскорблен, когда время назад тот же орден второй степени получила Пугачева, а Рихтер — опять же лишь третью. Не глупо ли с моей стороны? Наградили ведь, а не выпороли; дали, а не отняли, и все же словно бы указали: вот твое место.

Доводя то, о чем говорю, до логической крайности, вспоминаю байку о том, как консерваторский шофер нахамил тому же Рихтеру, и, когда дело дошло до начальства, директор отказался хама уволить: «Рихтеров у нас много, а шофер один». И по-своему был прав: это сфера его приоритетов.

Когда еще Зощенко в гениальном рассказе «Монтер» формулировочно выразил логику гегемона, победителя, хозяина, для кого самый редкий художник — обслуга: «Думает — тенор, так ему и свети все время. Теноров нынче нету». Чем, к слову сказать, предвосхитил лишь погодя сказанное сталинское: у нас незаменимых нет!..

Что-то похожее, в общем, и тут. «Спи спокойно, страна, я у тебя всего одна», — а этих фортепьянщиков навалом. Предпочтения сохраняются, и, не посягая ни на чей вкус, спрошу: на чьем концерте вам легче представить того же Путина — на концерте Киркорова или, допустим, Николая Петрова?

Впрочем, речь не о том.

Вдруг понимаю: начав эти счеты, радуясь или оскорбляясь по таким поводам, не вступаю ли я в навязанные мне игры, оспаривая не мои резоны, которых в идеале вообще не должно существовать?

Как в анекдоте про английскую королеву: «Правда, что любая женщина пойдет с мужчиной за деньги? — Правда, ваше величество, зависит от суммы. — Да? И сколько же он предложит, ну, скажем, мне? — Сто фунтов, ваше величество. — Как? Так мало? — Вот, видите, ваше величество, вы уже торгуетесь».

Вот и я, выходит, торгуюсь. Выторговываю у власти поблажки для моих любимцев.

Ну и что же делать? Уж не отказаться ли и власти, и самим «деятелям искусств» от государственных наград и званий — как способа манипулирования, как инструмента управления искусством, как мягкого способа давления? (Переиначивая поговорку: «Не таской, а лаской».) Оно хорошо бы, но — утопия. Мой покойный товарищ Анатолий Гребнев, замечательный кинодраматург, на «революционном» V съезде кинематографистов избранный одним из секретарей, на волне эйфории предложил коллегам разом отказаться от разделяющих сообщество званий, от всех этих «заслуженных» и «народных» — куда там! Был, как говорится, не понят.

(А там, ежели приглядеться, такие бюрократические тонкости-хитрости! Например, знакомый режиссер мне как-то поведал, что, получив «заслуженного артиста», нельзя ни в коем случае соглашаться на «заслуженного деятеля искусств» (не путать с «засраком» — «заслуженным работником культуры».) Ступенька вроде повыше, но опасно рвется преемственность: «заслуженный артист РСФСР» — «народный артист РСФСР» — «народный артист СССР». Какое богатство нюансов, заставляющее Парнас, обиталище Аполлона и муз, жить по законам правительственного олимпа.)

Сеть, в которую, иронизируя над ней, стремятся почти все. И о какой независимости в этом случае приходится говорить?

…Как вспоминает артист Евгений Миронов, уникальный Зиновий Гердт, умирая и зная, что умирает, позвал его в свою спальню (к гостям, которые пришли поздравить его с юбилеем, выйти уже был не в состоянии), как бы сыграл перед ним свой последний спектакль. Оставаясь «веселым и легким до неприличия: «Ребята, вы не видели мой орден? Нет? — шарит рукой по столику. — Таня! Катя! Б…и, где орден? — Приносят. Положил на грудь. — Вот, Женя, орден «За заслуги перед Отечеством» третьей степени. — Помолчал и добавил: — То ли заслуги мои третьей степени, то ли Отечество!»…

Заслуги-то все же вряд ли…