Войти в класс и сделать вид, что Беслана не было в их жизни… Не было даже того бесланского опыта, которым владеешь ты. Владеешь опосредованно — через рассказы тех, кто был в том аду.
Тебя, знающую Беслан не понаслышке, то и дело сбивает при чтении любого классического текста: что значат страдания Сонечки Мармеладовой или Анны Карениной, когда семилетняя Фатима спрашивает мать: «Почему папа к нам не идет? Почему мы здесь сидим? Скажи дяде, что нас папа ждет».
— Нельзя. Стрелять будут. Сядь.
— Тогда я сама скажу дяде. Я не боюсь.
Дядя направил автомат на Алену Тедееву, маму Фатимы. Девочка опять встала. Автомат снова направлен на мать. Фатима забилась в истерике, трясла маленькими ручонками: «Мама, я хочу пить… Хочу воды». Фатима погибла.
— Сердце болит, — говорит Алена, — оно плачет и плачет. Я прошу у дочери прощения. Как ты думаешь, она простила меня?
— Простила, — говорю я.
А в душе такая неслыханная пустота, что слово в ней родиться не может.
…Я иду на урок в одиннадцатый класс первой школы. Со мной обращение Льва Толстого к юношеству. В нем говорится о возможности (или невозможности) организовать жизнь по любви. Обидчику за зло ответить добром. Это как? Каким добром ответить дяде, который держит под прицелом мать семилетнего ребенка.
…А у меня с собой мой любимый текст из «Дневника писателя» Достоевского о мужике Марее, заложившем в детскую память такие воспоминания, которые прошли через всю жизнь писателя. Каторга, иссушающая тело и душу, уже не кажется такой невыносимой, как только возникают спасительные воспоминания.
Тут же в моей памяти всплывают обрывки разговора с одной из старшеклассниц. Она тогда была ученицей пятого класса.
— Ну и как ты вышла? — осторожно спрашиваю я.
— Уже все бежали… Спортзал был в трупах. Слышу мужской голос: «Беги, а то убьют». Помню, что я закричала: «Я не умею бежать по трупам!» Потом увидела узенькую скамеечку у стены, по ней и выбежала в столовую.
Такое детское воспоминание перекроет любую художественную драму.
Как спросит мой друг историк: «Означает ли это, что вся прежняя культура умерла, столкнувшись с бесланским опытом?» Не совсем так, как оказалось.
— Ну и где вы были все это время? — учительница восьмой школы Жанна Михайловна повысила голос. Я что-то промямлила про болезнь. Не умерла же…
А речь шла об уроке в шестом классе, который я только что провела. Я повторила задание, которое давала шестиклассникам в 2005 году. Оговорила новые условия. Моя задача заключается в попытке угадать замысел ученика. Арбитром становится сам ученик.
— Со скольких попыток угадаете? — спрашивает ученик.
— Вполне возможно, что вовсе не угадаю.
Учитель в слабой позиции? Да!
Но прежде я решилась на разминку. Читаю сочинение Беллы Губиевой (см. «Новую» № 1 от 10.01.2005, № 8 от 27.01.2010), ученицы первой школы. Ей было 12 лет, когда она оказалась с младшим братом в заложниках. В канун Нового, 2005 года Белла написала сочинение. Я дохожу до строк: «Да, я не могу утешить людей, которые потеряли своих родных в школе, но я скажу»… Вот тут делаю остановку и прошу определить самим, что можно сказать… Молчание.
С предпоследней парты раздается резкое:
— Нечего говорить!
Класс не вздрогнул. Это говорила девочка. Решительно и грозно.
— Хочешь, я попытаюсь понять, почему ты права?
Оттаивала она не сразу. Не без удивления слушала мой монолог, посвященный ее внутренней речи, воплощенной в крике: «Нечего говорить!»
— Что бы и кто бы ни сказал, он все равно не в состоянии постичь твое переживание. Оно всегда будет иное, чем то, которое произносится другим. Даже тем, кто хочет тебе помочь…
Она согласилась не сразу. Было видно, как она мучительно соотносит сказанное мною со своим внутренним бунтом. А может, и не согласилась совсем… Как знать…
Вот так, с крика «Нет!», начался мой урок в шестом классе. Страх для них и сегодня — это школа № 1. Шестиклассники 2005 года склонны были к метафорическому отображению драматических событий. «Метафоризм — это скоропись Духа» — пастернаковское определение метафоры точно объясняет тогдашнее состояние одиннадцатилетнего ребенка.
Нынешние ученики рисуют предельно реалистично. Страх — это девочка и нацеленный на нее автомат. Страх — это школа № 1 и дети, взявшиеся за руки. Но лежат они плашмя на полу.
…Жизнь — это мужчина и женщина. Чуть поодаль ребенок. Новорожденный. Руслан Хачаров рисует девушку и юношу. Сверху надпись: «Выходи за меня замуж».
Изменилось отношение к слову. Чаще, чем прежде, шестиклассники стремятся к словесным описаниям. Давид Багаури знает, что жизнь — это не рай и не счастье. «Жизнь — это испытание». Он поставил точку. Написал свое имя, а потом добавил: «Надо все это вынести и пережить». Если душа и жизнь определялись метафорой, то моего воображения было недостаточно для постижения замысла.
Почему Давид Дзагоев рисует свою душу упокоенной? У креста цветы. Солнце щедро льет свет на могилу и надпись: «Моя душа».
Ацамаз Мисиков: «В моей душе есть два состояния. Свет и темнота. Свет — это нынешнее состояние моей души, а темнота — это воспоминание о чем-то плохом, например, о теракте. Мне хочется забыть про теракт, но я никогда этого не забуду. Для меня самый большой страх — это война. Люди, ни в чем не виновные, погибают. Я против войны!»
Бог ты мой! Плакатный лозунг «Я против войны» наполняется у бесланского ребенка опытом собственной жизни. Они все называют теракт войной. Он и есть война. Ацамаз исписал целую страницу. Подозвал меня. Дал прочесть, но было видно, что есть что-то невыраженное и, возможно, невыразимое. Вот что его мучило: почему то, что возникает в памяти, бывает сильнее сегодняшнего состояния. Это бывает нечасто. Но бывает!
Он сделал приписку к своему сочинению: «Иногда тьма побеждает свет». Воспоминания обретают силу реального действия.
Казбек Едзиев в панораму жизни включает школу, детей, играющих в футбол, дом, в котором допустима грусть. Он прямо словами написал: «Грусть». За пределы картины вынес слово «Трагедия». Я спросила, что он имеет в виду. Он сказал: «Смерть». Я пожала ему руку за то, что вывел смерть за пределы картины. Но не побоялся ее обозначить.
Жанна Михайловна настолько точно поняла мои замыслы, что временами входит в урок на равных. Я всегда любила такие уроки. Ты вступаешь в диалог со взрослым, и ребенок легко подключается к разговору, находясь в зоне ближайшего развития. Но он же, ребенок, может изменить ход диалога, внести свою логику понимания событий.
На стыке разных способов понимания явлений рождается объемное, нелинейное построение жизни. Скажите, что это такое: «Жизнь — это удовольствие, особенно если есть смысл жизни» (Сабина М.).
«Жизнь как испытание.
Жизнь как смысл.
Жизнь, в которой есть медленное старение и только после этого смерть» (Эллина Баликова).
«Жизнь — это моя семья: мама, папа, сестра, два брата и я» (Алихан Дзусоев).
«Жизнь — это радость жить» (Залина Едзиева).
«Жизнь — это горе и радость. Это семья» (Аслан Албеков).
«Жизнь — это красота на свете. Это родители, братья. Ради них нам нужно жить» (Ф. А.).
«Жизнь — это радость. Но не только. Это еще и зло» (Х. Плиев).
«Жизнь — это когда живешь со своей семьей, радуешься ей. Живешь без смерти. Радуешься каждому дню и благодаришь Бога за то, что ты есть» (Милана Кантемирова).
«Жизнь — это постоянный страх» (без подписи).
«Жизнь — это любовь» (Ацамаз Цапагов).
Вот чего лишены дети Беслана — эгоизма и потребительского отношения к жизни. Они не только не центруют мир вокруг себя. Они знают, что решающим условием их собственного бытия является благополучие их близких. Другой есть неотъемлемая часть твоего воплощения. Это то, что Юнг называл духовным предохранителем. Так что с иерархией ценностей у бесланских детей все в полном порядке.
Ему семь лет. Он первоклассник. Возвращается из школы. В полиэтиленовом пакете мама несет школьную форму Тамика. А он идет и канючит. Тамик слезно просит воду. Я включаюсь: «Знаешь, какой сильный был Тамерлан. И он не пил ни кока-колу, ни сладкую воду. Рассказать тебе о победах Тамерлана?» Тамика победы не впечатляют. Он хочет воды.
— Ну дайте ему немножко воды, — канючу уже я. Мама улыбается.
— Он знает, что этим всегда все и кончается. Дети помешаны на воде.
В одной из школ плановые учения. Все прошло отлично, если не считать, что две первоклашки во время учения кричали: «Наталья Николаевна, мы отстали»…
Дали отбой. Время возвращения в школу. Ученицы третьего класса не отходят от фонтанчика во дворе.
Учительница: «Алена, я очень прошу тебя, не возвращайся, пока всю воду не выпьешь!» С тревогой: «Вода — это наше наваждение».
Поддержите
нашу работу!
Нажимая кнопку «Стать соучастником»,
я принимаю условия и подтверждаю свое гражданство РФ
Если у вас есть вопросы, пишите donate@novayagazeta.ru или звоните:
+7 (929) 612-03-68
Директор школы № 1 Людмила Дзуцева: «Я уже знаю, когда ребенку будет плохо. Зеленеют глаза, напрягаются желваки. Жди обморока».
В одной из школ сработала ложная сигнализация.
— Мы диву дались, как вели себя старшие мальчики. Как и должны вести себя настоящие мужчины.
Ученики старших классов вошли в новый роскошный спортзал школы.
Возглас: «Почему так высоко расположены окна? Разве можно выпрыгнуть?»
Милене было год и два дня, когда она стала заложницей. Она рисует душу свою. Обводит нарисованное красным фломастером. Жирно. Ярко. Анета, мама Милены, спрашивает:
— Зачем круг?
— Это защита. Ты не поняла?
Милена знает, что у Бога нет ни папы, ни мамы. Он сам себе папа и мама. А еще есть сатана. Его рисовать нельзя.
— Даже когда только рисуешь, уже плохо может быть.
Я помню Милену годовалой. Сегодня жизнь в ней бьет через край. Жизнь за двоих: за себя и старшую сестру Алану, не вернувшуюся из спортзала.
Мама может совсем не волноваться, что ей в день памяти не приснилась Алана. Она приснилась Милене. Ребенок рассказывает свой сон маме и тете Сусанне, потому что она видела во сне и ее сына, тоже не вернувшегося из спортзала. Мамы могут не волноваться. С ними там все хорошо. Это она видела сама.
Если кто-то считает, что реабилитация закончена, он пребывает в глубоком заблуждении.
Лариса Петровна — учительница русского языка и литературы школы № 1. Это она ввела меня в свой одиннадцатый класс в октябре 2004 года. Первый урок после теракта. Хорошо помню ее первые слова в классе. Слова сдержанной скорби, благородства и достоинства: «…Мы обязаны жить за тех, кто ушел».
Уже в который раз она зовет меня в свой десятый.
— Какая тема? — спрашиваю.
— О любви, — говорит Лариса, — пушкинской любви.
Намаявшись с толстовским текстом о любви, я ринулась в десятый класс. И — не ошиблась! Там-то все мои сомнения и разрешились.
Осторожно ввожу в урок толстовский текст о любви.
«Не каждому дано любить, и это больно. Но только как можно забыть тех, кого ты любил, любишь, будешь всегда любить, тех, кто остался в памяти навечно. Я бы не смогла. Любить тех, кто убил любимых,— нет!» (Альбина Хубулова).
Да, ты знаешь, что «основа жизни — любовь, что без нее нет жизни в этом мире», но любовь оказывается такой привязанностью к тому, кого любишь, что, потеряв его, обрекаешь себя на вечные страдания. Никакие уверения, что все в этой жизни не вечно, не спасут тебя. Страдать будешь вечно. Нельзя ли в любви ослабить привязанность? «Люби, но не привязывайся», — вот о чем размышляет Каролина Кокоева. И все-таки она заканчивает сочинение такими словами: «Любовь необходима, чтобы жить».
На толстовский вопрос они отвечают: «Да, возможно устроить свою жизнь по любви» (Алана Бибоева). Но есть и существенные оговорки. Георгий Цагаров убежден, что люди с давних пор стремились создать внутри земной жизни утопию. Сказ про любовь — из этой серии.
«Есть такие грани морального состояния человечества, когда целью становится захват чужих земель через груды трупов». Пока эгоизм и алчность будут движущей силой, считает Георгий, жизнь по любви, о которой говорит Толстой, «будет словами и только словами». Сочинение заканчивается предложением с многоточием: «Время идет — нравы меняются»… Вкладывал ли в эти слова иронию или писал всерьез — понять трудно.
Подписавшийся БХБ был откровенен: «Лично для меня это невозможно. Но надо стремиться к этому».
«Если бы люди любили друг друга, несмотря ни на что, мир стал бы красочным. Но это только теоретически» (Марина Мсоева).
«Я думаю, что исполнение любви является фундаментом в отношениях с людьми и миром», — пишет Анжелика Какабидзе.
Она уже сдала работу, но потом вернула ее, чтобы дописать «нечто важное», как она сказала. В моих сомнениях это «нечто важное» поставило точку.
«Я думаю, то, что вы прочитали Толстого (именно о любви) у нас, в Беслане, это очень замечательно. Ведь наш народ, было ведь время, когда забыл о какой-либо любви. Но все-таки выйти из этого состояния нам помогли люди. Тем, что дарили нам свою любовь».
Прозвенел звонок, а мы не расходимся. Они спрашивают меня о проведенных и непроведенных уроках. О всех моих сомнениях. Они выпрашивали тексты Толстого, Достоевского, Бродского, тут же бежали ксерокопировать их в школе.
…Встречаю Риту Сидакову. В руках у нее посылка из Армавира. Раскрываем: плюшевый мишка и большая красивая свеча.
Рита пойдет в спортзал. Отнесет игрушку детям, которых нет, и зажжет свечу. Сделает фотографию и отправит по адресу. В Беслане на любовь отвечают. Я спрашиваю Риту, кем приходится ей ученик Сидаков из первой школы, однофамильцем или родственником.
— А как его зовут? — спрашивает Рита.
— Алан, — говорю я.
По лицу Риты понимаю, что это ее племянник. Совсем недавно у Риты в доме мы размышляли, как жить теперь. Муж умер. Дочь погибла. Рита рассказывала о своих братьях, о их детях, любовью которых жива.
В малюсеньком сквере возле кафе «Дидинак» мы читаем сочинение Алана.
Прочтите и вы.
Сидаков Алан, 11-й класс:
«…Событие, произошедшее в городе Беслане, поразившее своей жестокостью весь мир, навсегда останется камнем в душе человека. Те семьи, те люди, которые потеряли своих близких, родственников, друзей, — будут печально смотреть в небо и задавать вечный вопрос: «Почему Господь забрал его (или ее) у меня?» В ответ услышат молчание. Никто не сможет дать ответ, а таинственное небо с большими медленно плывущими по нему облаками доставляет человеку некое успокоение и близость, какую-то невидимую связь с тем человеком, которого так несправедливо отобрали. Я чувствую успокоение, глядя на небо, у меня бывает предчувствие, будто все ушедшие 333 человека смотрят на меня с радостными, счастливыми лицами. Кажется, что мир, где живут они, в большей степени лучше и красивей, чем наш, земной. Порой и мне хочется попасть к ним, ощутить ту атмосферу и быть таким же счастливым, но что-то заставляет спуститься на землю, голос внутри говорит: «Ты нужен здесь». Я не знаю, как это объяснить. Может, вам покажется странным мой рассказ, но я действительно чувствую их присутствие.
Я знаю человека, который потерял единственную дочь. Этот человек имеет такую близость к ней, что может вести беседу с дочерью, находясь в одиночестве. Не подумайте, что это сумасшествие. Есть немало таких людей.
Все это может показаться некоторым людям странным, но ведь сама жизнь полна странностей и несправедливости. Она как дорога с препятствиями. Никому неведомо, что будет завтра, какое препятствие ожидает тебя. Ведь судьба, что вода в тарелке, неизвестно, куда накренится.
Я желаю вам жить в мире и согласии, доверии друг к другу. Берегите то, что вы любите и имеете, а если случится так, что вы потеряли это, надо найти силы жить дальше, веря в лучшее. Как бы ни хотелось вернуть утраченное — это невозможно».
— Это послание мне. Через тебя, — говорит Рита.
Она рассказывает, как Алан все лето работал, чтобы заработать деньги для младших братьев. Собрать их в школу. Вспоминает случаи из жизни Алана и вдруг останавливается, словно обнаруживает в сочинении то, что я не увидела.
У Риты возникла ситуация, которая может что-то изменить в ее жизни. Но она никак не может решиться.
— Теперь мне кажется, что я знаю, как надо поступить.
Она зовет меня к себе домой. А у меня через час чертов самолет.
Ну не бывает в Беслане разговоров, которые можно прервать. Не бывает!
Есть в повседневной жизни Беслана смыслообразующий фактор. Он есть основа и условие того, что Беслан, смятенный и надломленный неслыханной трагедией, выйдет из нее другим… Это чувствовалось уже в октябре 2004 года, когда двенадцатилетняя Белла Губиева призывала бесланцев поднять глаза к небу и увидеть, что с небес на нас кто-то смотрит.
Спустя пять лет Алан, не зная о сочинении Беллы, пишет о том же.
Так все-таки когда мы поднимаем к небу глаза?
«Когда здесь все сковано, когда впереди не видно пути, а позади причин, нет ни «зачем», ни «почему», а рядом — «с кем», мои глаза поднимаются кверху, за утешением в поисках утраченных мной целей, смыслов, кого-то»… — это пишет мой бывший ученик Кирилл Войцель.
А дальше начинаются наши расхождения.
«Я ведь сразу понимаю, что смотреть туда и незачем как-то, и не надо, и что лица я близкого там не увижу, и никто не скажет оттуда ни слова», — продолжит Кирилл.
Да, они, дети Беслана, вопрошали и вопрошают. В ответ — молчание. Ведь не написал же Алан просто «молчание». Он слышит молчание. Молчание как ответ.
Поляки исследовали сочинения узников концлагерей. Они свидетельствуют, что люди стремились не только оставить свой след, но прежде всего передать знания о новом неведомом опыте. Но передавали они этот опыт в понятиях той культуры, которая их сформировала до войны. Отсюда возникал контраст между опытом и языком.
Язык, как говорит Чеслав Милош, не поспевал. Он отступал «в привычные клише, ища в них убежище». Так вот, Белла, как и Алан, ушла от слова как такового. Нового нет, старое не годится.
Нет, не от беспомощности и утраты смыслов здесь, на земле, дети Беслана прорывают то, что Булгаков называет занавесом Бога. Однажды им удается постичь то, что Толстой назвал неизмеримо высоким. Открывается величие чего-то непонятного и важнейшего. Не ждут они ответа от великой и непонятной силы. Они знают, что она есть. Она вошла частью в их жизнь. Стала ее крепью.
Они нашли свое убежище.
Молчание стало их языком.
Поддержите
нашу работу!
Нажимая кнопку «Стать соучастником»,
я принимаю условия и подтверждаю свое гражданство РФ
Если у вас есть вопросы, пишите donate@novayagazeta.ru или звоните:
+7 (929) 612-03-68