(Продолжение. Начало — в № 60 от 7 июня 2010 года)
Шлюз
213 км от Москвы, 437 км от Санкт-Петербурга
Станция Шлюз — это четыре одноэтажных кирпичных дома и перрон. Все. Деревня Лисьи Горы в двух километрах от станции не видна за пролеском, и кажется, что Шлюз абсолютно отрезан от мира. Впрочем, так оно и есть.
Теперь на станции Шлюз останавливается ровно одна электричка в сутки. 8.26, Бологое—Тверь, стоянка — 1 минута. А в сторону Бологое не останавливается вообще ничего. Но мимо ежедневно пролетает 22 электрички, 16 «Сапсанов» и десяток скорых.
— Мы действительно живем на обочине, — говорит Анна Чеславовна.
Анна Чеславовна Матижева (в девичестве — Сенкевич) похожа на барыню с картин Кустодиева. Полная, дородная, руками не машет — водит. Чистокровная полька, в молодости и представить не могла, что ее занесет в такую глушь.
Она родилась в Белоруссии, в городе Лада. Вышла замуж за военного, в Феодосию — «обольстилась морем и звездами на погонах». Когда ее старшему сыну исполнилось 3, а младшему — год, ее «окончательно заела гордость». Забрала детей, поехала в Москву. Но до Москвы не доехала, осела в Шлюзе.
Эти четыре кирпичных строения называют «казармами». Что это такое на самом деле, не помнят даже старожилы. Когда Анна Чеславовна въехала в свою «казарму» — «самозахватом, узаконила потом», в крыше была дыра, а печку топили по-черному. «Первое время такими слезами тут выла. А сейчас ничего».
Сейчас действительно ничего. В доме Анны Чеславовны — пластиковые окна, три телевизора, стиральная машина, попугай, который говорит «одно ругательное и одно матерное слово». А еще есть баня, три кошки, две собаки, 12 кур, «из которых три петуха», сливовые деревья, грядки со свеклой, бобами и горохом и выкопанный прудик с карасями. Есть даже совсем роскошь — кирпичный туалет.
Анна Чеславовна работала обходчицей и «монтером путей обыкновенным». Отвечала за участок в три километра, но обходила и 15. «Шпалы меняла, рельсы меняла». Летом следила, чтобы не было «выброса пути»: на жаре рельсы расширяются, расходятся, и поезд может «слететь». В 2005-м вышел закон, «чтоб всех баб убрали с самой железки», и Анна Чеславовна перебралась на перрон. Работала на перронном контроле в Твери и контролером в поездах, но не хватало «жесткости». И Анна Чеславовна устроилась в 4-ю горбольницу Твери — развозила еду по хирургическому отделению…
А потом электрички перестали замечать станцию Шлюз. Можно было ходить пешком до Локотцов — следующей станции — 3 километра по шпалам. Но вдруг оказалось, что с межпозвонковой грыжей и давлением 260 на 140 по шпалам ходить не получается, хотя полжизни она только этим и занималась. Так Анна Чеславовна стала безработной.
Она считает, что дело все-таки в давлении, потому что у ее нынешнего мужа, Владимира, та же самая «профессиональная» грыжа, а он эти 6 километров по шпалам ходить может. Выходит в 3.50 и успевает на тверскую электричку в 4.38. И до сих пор работает на своем вагоностроительном заводе. Жители Лисьих Гор пересели на велосипеды и 8 километров пилят до Лихославля — тоже вариант. Есть и такси. Но дорого — 80 рублей, да и подъезжает оно только к повороту на Шлюз, а это 2 километра от станции. Дальше дороги нет. Так что лучше уж пешком или велосипед.
«Здесь вообще нужен физический труд, — говорит Анна Чеславовна. — Как потопаешь, так и полопаешь».
Сейчас домашняя Лада и даже Феодосия кажется Анне Чеславовне «навроде утренних снов» — очень добрыми, но невозвратимыми. Вся ее жизнь оказалась завязана на железку.
«Я раньше думала, что железная дорога — самая безопасная в мире вещь. Не самолет же, не машина — две железяки и поезд, — говорит Анна Чеславовна. — А все очень страшно на самом деле».
Перечисляя свои прежние обязанности на железке, Анна Чеславовна говорит через запятую: «Людей, на куски разрезанных, собирала».
За 20 лет работы на железке она «собрала» их добрую сотню. «Люди засыпают в электричках. Проезжают свой Лихославль, выскакивают на Шлюзе. Следующей «собаки» не ждут, возвращаются прямо по путям. А с моего опыта: если человек выпил немножко и по путям — 50 процентов, что не дойдет. Зимой больше: по откосам сугробы, и люди идут ровно по рельсам. Не каждый успеет отскочить».
«А иногда и на моих глазах. Мальчик бежит мимо моего дома. «Тебе куда?» — кричу. «Мне в Лихославль». Я говорю: «Стой, электричка проедет сейчас, на ней доберешься». А он: «Тетенька, я дальше побежал». И спрыгнул на пути. И тут 24-ка, «Юность». Радуга красная такая. Он лежит — мешок фарша. Пока ментов вызывали, то-се, чайки, вороны спустились. Сидят, поклевывают уже. Я мужу говорю: «Давай простынкой накроем его». Потом говорили, что был обкуренный. Ни документов, ничего, захоронили как неизвестного. А мама и бабушка его через фото в газете нашли».
«Запомните: когда поезд сбивает человека, он не останавливается, — говорит Анна Чеславовна. — Нет смысла. И если кто-то выскакивает на пути прямо перед паровозом, машинист чаще всего не притормаживает даже. Потому что тормозной путь у скорых обычно за тысячу. А если включать экстренное, вагоны через голову полетят. Просто звонят дежурному: «На таком-то километре человек попал под поезд». Не «мы сбили», а просто — «под поезд». И все, рейс продолжается».
В 2000 году Муромский 182-й искалечил ее сына Гену. Тоже на ее глазах. «Генка спешил на электричку, перебегал пути. Думал, что навстречу электричка ползет, а оказался скорый. Выломана височная кость, правый глаз выпал на щеку. Трепанация черепа, пластика, три года по больницам. «Поэтому и не взяли в армию, и специальности не получил», — вздыхает Анна Чеславовна. Генка халтурит в Москве на стройках, «но что заработает, то и пропьет».
А четыре года назад у Анны Чеславовны погиб старший сын Петя. Разбился в Москве на машине: отказали тормоза. «Полгода пытались выходить, а он все равно умер, — тянет Анна Чеславовна как-то растерянно. — Я думала, тоже сдохну, а надо же, живу еще». И теперь, когда Анне Чеславовне звонят по вечерам, она то и дело говорит: «Петя, здравствуй». А потом вспоминает.
Анна Чеславовна с мужем и сыном занимает только половину первого со стороны Москвы дома. А во второй живет местная сумасшедшая — Нинка, Нина Ивановна Смирнова. Ее родители тоже были путейцами, а потом умерли. И сейчас Нина одна.
То ли серое пальто, то ли плащ, то ли халат, и розовый платок вокруг головы. В детстве Нина тяжело переболела менингитом. И теперь она орет на проходящие поезда: «Чего хотят?! Зачем ездиют?! Рельсы разгромить! Бомбу кинуть! Повесить и осудить!»
— Нинка, а че там наши соседи-цыгане делают? — подмигивая нам, спрашивает Анна Чеславовна.
— Известно чего! Жарят-парят! Обуваются-одеваются! — орет Нина.
— Нинка у нас — прокурор! — смеется Чеславовна.
— У меня камера есть! — вопит Нинка. — Видно, что тащат! Все цыгане тащат!
Половина Нины кажется другим домом. Спертый запах, груды тряпок по углам, пол устелен обрывками газет. Батареи банок: Нина их собирает и отмывает. Потолок в серых разводах — когда-то тут топилась печь. Сейчас не топится: нет дров, и Нина спит в одежде. На столе, на шкафу, под кроватью — стопки газет. Когда Нина получает свою пенсию 6200, она едет в Лихославль и покупает все газеты, которые найдет в киоске. «На 700 рублей где-то. Знакомая в том киоске работает, на Нинку не нарадуется, — рассказывает Анна Чеславовна. — Кроссворды, спорт — все гребет».
Еще на столе стоят три свежих, очень красивых, с умом составленных букета. Все свободное время Нина собирает цветы.
Анна Чеславовна отдает Нине старые вещи и раз в две недели пускает ее помыться в свою баню. Хотя соседство, конечно, некомфортное: «Нинка ж не топит. Зимой стенка в спальне моей, что с ее половиной граничит, инеем схватывается».
— А дров вы ей не подбрасываете?
— Так все равно у нее дымоход забит!
Ложится Нина не раньше двух: «Хожу! Брожу! За каждым слежу!» — «Иногда спишь, а она стучит в окно бутылкой, — жалуется Анна Чеславовна. — Я ей: «Б…ь, Нина, от…сь, голова болит». А она: «Пусти меня, поговорить хочу». Пускаю. А то совсем одичает».
А еще Нина часами следит за другими обитателями Шлюза — цыганскими детьми. Своих детей у Нины нет. И никогда не будет. Анна Чеславовна шепотом рассказывает, что «Нинка встречалась с одним и понесла, так мать ее в больницу в Тверь, а там все выскоблили и перевязали, чтобы ничего и никого больше».
Второй дом в Шлюзе нежилой. Здесь останавливаются рабочие, когда ремонтируют рельсы. Цыгане живут в двух домах с другого края платформы. Один дом занимают дед Николай и его русская жена Надя. В другом — большая семья: цыганка Лена, ее муж Саша и семеро детей — от года и девяти месяцев до семнадцати лет.
— Саша, Маша, Коля, Света, — начинает перечислять Лена. — Тьфу ты, много их больно!
Она, подбоченясь, стоит в дверях дома. А ее чумазые дети невероятной красоты виснут на перилах, раскачиваются на заборах, бегают в высокой траве. У Русаковых нет ни огорода, ни сада, ни скотины. Заросшая полынью и крапивой земля.
— Чем кормимся? Халтурим. Муж по строительству, я кому огороды копаю. Да 4 тысячи детского пособия. Вот и весь наш бизнес.
Дети собирают грибы и валежник, ягоды и металлолом. В школу никто из них не ходит. «Какая им школа, если одна электричка в день!» — восклицает Лена. Лукавит: Русаковы только год назад переехали из Новгородской области, и школа там была. Просто «у нас это как-то не очень принято. Я сама только 4 класса имею. Учу их сама немножко». Читать и писать маленькие Русаковы не умеет. Кроме старшей, Маши, — она может написать свою фамилию. Вся стена дома исписана мелом: Маша тренировалась.
В доме есть телевизор, и все знания о мире за границей станции Шлюз дети черпают оттуда. Старшие, правда, бывали в Лихославле. В Москве не бывал никто. «Некогда мне с ними кататься!» — смеется Лена.
А вот телефона в доме нет. Был мобильный, но потеряли. И поэтому, когда две недели назад у маленького поднялась температура, вызывать «скорую» бегали к Чеславовне. «Скорая» согласилась доехать «до поворота». И Лена «летела» сначала через рельсы, а потом 2 километра с маленьким на руках.
Анна Чеславовна с цыганами старается не общаться. Во-первых, «грязные». Во-вторых, выкапывали ее картошку. В-третьих: «Зарезала я поросеночка, а мяско засолила в банках. Так они у меня банку-то и с…и!» А было так. Чеславовна оставила подвал открытым… Не подвал — сокровищницу с многолетними запасами. «Раньше с южных поездов покупала персики, вишню, черешню, да и свое закатывала — лечо какое, грибы. Банок 200 за лето получалось». И вот возвращается Анна Чеславовна с работы, а муж ей говорит: «Сиганул кто-то из подвала, прямо мимо меня, и с банкой». — «Ну я сразу к цыганам. — Дверь открываю, а они вокруг банки сидят. Мяса там было — килограмма 4,5, так на донышке только и осталось. Хлеба у них, видимо, не было, еды вообще никакой не было, так они мясо так и ели! Без гарнира!!! — возмущению Анны Чеславовны, кажется, просто нет предела. — Я орать, а папка их, Саша, схватил лопату и чуть мне голову не размозжил. Я психанула, вызвала ментов, благо друзья надежные имеются. И теперь эти ко мне больше не суются. Только так иногда: дай, мол, грибочков».
Вечернее развлечение на станции Шлюз — смотреть на «Сапсаны». На перрон выходят за полчаса. Все — Анна Чеславовна, Нинка, Лена с детьми, Николай с женой Надей. И сразу же обрывают одичалую сирень — сделать веники от комаров: «Ядовитые скотины».
Но вместо «Сапсанов» по рельсам ползет какое-то чудище с красной мордой.
— Маневровый, что ли? — бросает семилетний Коля.
— Нет, ты че, дурак, это обкатной вагон, — поправляет его Света.
Дед Николай — колоритнейший цыган с беломориной в зубах — хвастается: «Богатый я внуками. 30 их у меня. Четыре сына было еще, выжило, правда, два. И дочка. Хорошая семья. Настоящая. Большая». Николай 16 лет проработал обходчиком. Теперь следит за детьми: «Хех, усмотришь разве! По рельсам бесы так и скачут!» «Бесы» довольно смеются.
Два вечерних «Сапсана» обитатели станции Шлюз пропускают молча. Только Маша теребит веревочку на шее — с крестиком и одинокой золотой серьгой.
Потом еще курили и смотрели вслед последней «птичке». Там была Москва.
— Вот ни за какие деньги в этой Москве не стала бы жить, — вдруг сказала Лена. — Каждый день там такая… это… тусовка.
— И не наша это судьба, — сказал Николай.
— И не судьба, — согласилась Лена.
Потом все пошли спать. Только Анна Чеславовна еще немного посмотрела перед сном два свои любимых канала — «Охотник и рыболов» и «Телемагазин». А «прокурор» Нинка ушла гулять, и не было ее до двух ночи пятнадцати минут, как она нам потом и доложилась.
До станции Локотцы нас провожает сын Чеславовны Гена. 3 километра идем по плитам, которыми выложена колея вдоль рельсов. Вроде по расписанию поездов быть не должно.
Гена рассказывает нам, что скоро у него начнется совершенно другая жизнь. Гена собирается устроиться в центральную больницу Твери работать охранником. «Только учиться на охранника надо целых 10 дней, — объясняет Гена. — А потом все — работа. Можно даже выбить график два через два. Не могу я существовать на этом Шлюзе».
Плиты шатаются и гремят. Шпалы зарастают мхом, лишайником и тонкой травой с белыми цветами.
Электричка Тверь — Бологое
Проезжая Муташелиху
222 км от Москвы, 423 км от Санкт-Петербурга
В электричке весело, даже, пожалуй, слишком. В середине вагона — гогочущая компания.
Женя, Серега, Юра, Антон и его девушка Валя.
Шашлык, пиво, чебуреки, очень паленая водка.
Ребятам жарко, сидят в одних шортах, футболки валяются рядом. Валя обмахивается рукой.
В Твери они дернули стоп-кран. Потому что «не все девушки успели до поезда добежать».
— Рука, бл…ть, затекла его держать. Онемела! — кричит Женя на весь вагон. — Я ору: «Быстрей, быстрей!» А они девушек затаскивают. Эй, девчонки, ну че, спасли мы вас? А? Че молчим?
Судя по кислому выражению лиц, три спасенные «девчонки» уже и сами не рады, что успели на эту электричку.
Женя, Юра, Серега, Антон и Валя вместе ездят на электричке каждый день. Кроме Сереги (он обычно выходит на станцию раньше), они все живут в Калашникове и вместе возвращаются с работы домой.
Женя и Серега — кладовщики. Юра про себя ничего не рассказывает. Антон — «мент поганый», сержант, сейчас учится, как доучится — пойдет на повышение. Валя — тоже пока что учится.
Антон и Валя встречаются уже три года. «На платформе и познакомились, — рассказывает Антон. — Только она в одну сторону стояла, а я — в другую. Так я прямо на рельсы прыгнул, чтобы у нее взять телефон! И закрутилось-завертелось! Давай целоваться, э!» Валя краснеет и отбивается.
«Ментом работать нестрашно, — говорит захмелевший Антон. — Нас же много, и у нас — оружие. Это нас люди боятся! И всякие чмыри нас боятся! Да и какие в Твери преступники? Наркоманы удолбанные одни!»
По проходу пробирается дед, трясет газетами. Газет не берет никто.
Женя вдруг хватается за газету, пытается вырвать. Но дед, оказывается, готов: товар держит крепко. Орет:
— Руки убрал живо!
— Да я посмотреть! — оправдывается Женя под общий смех ребят. — Я б денег тебе дал! Много!
— Денег я не видел, — строго говорит дед. — Только руки твои видел.
— Ладно, дед, замолк уже! — говорит Антон. — Пошел-пошел!
Дед уходит. Ребята продолжают пить. Серега подходит к девушке на соседней скамье и начинает перебирать ее волосы. Девушка сначала огрызается, потом жалобно уговаривает его перестать.
Вместе выходим в Калашникове.
В тамбуре за руку Жени цепляется какой-то мужик в джинсовой куртке:
— Парни, где милиция?
— Вот милиция, — Женя показывает на совершенно пьяного Антона. — Чего тебе?
— Багратян раздел меня. Снял все, часы, деньги. Фамилия: Ба-гра-тян. Там! — мужик машет рукой в сторону соседнего вагона.
— Иди проспись! — орет на него Антон, выпучив глаза. Парни хохочут, ссыпаются со ступенек. Платформы в Калашниково нет, и Антон помогает Вале спуститься: на 10-сантиметровых шпильках самой с электрички не слезть. Электричка дергается, отъезжает.
Станция Калашниково
231 км от Москвы, 419 км от Санкт-Петербурга
«21.03. «Сапсан» прошел», — говорит Ваня в рацию. «Еще парочка, и можно идти спать», — говорит он нам.
Ваня — «цербер». То есть человек, который охраняет «Сапсан».
«Цербером» быть непросто. «Церберов» все ненавидят. Не за то, что они охраняют «птичку». А за то, что их зарплата вопиюще не соответствует уровню дохода местных жителей. «Цербер» получает 1300 в сутки. «То есть я работаю 15 на 15 и за две недели спокойно делаю 20 штук, — говорит Ваня. — Ну где бы я еще такие деньги заработал?»
Ваня родом из Тамбова. Армия, потом работал охранником за 10 тысяч в месяц, потом повезло: завербовался в Москву, а оттуда его и отправили в Калашниково — охранять «Сапсан».
«Работа не то чтобы сильно сложная, но муторная, — рассказывает Ваня. — Пропускаешь каждую «птичку», передаешь время ее прохождения по рации следующему посту. И наблюдаешь за обстановкой до и во время прохода. Камни у нас не кидали пока, а вот бегать перед поездом пытались. Нужно задержать силой или убедить подождать, пока поезд пройдет».
Живут «церберы» тут же, на станции — в вагоне на запасных путях. Электричества в вагоне нет, воды тоже. К комарам «вроде привыкли». Мыться «церберы» ходят в калашниковскую баню. Кипяточек — «ролтон развести» — им наливают девочки-кассиры на станции.
Но это еще ничего. Завтра Ивану предстоит дежурить в Левошинке: «Вот там вообще п…ц. Не то что спать — присесть негде». Вообще-то в Левошинке Ваня дежурить не должен. Но «мы с ребятами станциями меняемся, чтоб им не так тяжело». Всего на Калашниково и Левошинку приходится пять «церберов». Двое из них местные, и график у них 2 на 2, «как у нормальных».
— А мне пятнадцать дней помучиться — и домой, — улыбается Ваня.
Дома его, впрочем, никто не ждет. Жены и детей у него нет.
— Я еще сам не решил, зачем мне эти деньги, — признается Ваня. — Работа — роскошь, от нее не отказываются. Может, потом путешественником буду. Вот в прошлом году я ездил в Украину, к морю. Понравилось, можно и еще. И Питер я ни разу не видел. Там, что ли, правда в белые ночи девушки в солнечных очках ходят?
Из станции выходит кассирша Ульяна. Молча отсыпает «церберу» семечек. Становятся рядом, начинают щелкать.
— Что, жалуешься? — спрашивает Ульяна «цербера». — Грех тебе жаловаться, морда ты наетая!
Оба смеются.
Ульяна живет в деревне Гриствянка, которой нет ни на одной карте, кроме военных. И каждый день она «топает» 11 километров до станции и 11 километров обратно. «Зато какой фитнес, девочки, — щурится Уля. — Зимой еще весила 104, а сейчас уже 73, красота».
Вообще-то у Ули есть целых два образования. Среднее — «Экономический работник лесной отрасли» и высшее — «Социально-культурный работник». Но оказалось, что кассиршей работать выгоднее.
— Искала и в Твери, и в Калашникове, и в Лихославле. ТЮЗы, ДК, концертные залы. Потолок моей специальности — 5 тысяч, — говорит Уля насмешливо и зло. — Была открыта вакансия режиссера в Тверском драматическом. 4300 в месяц. В Калашникове в ДК мне говорят: «Больше 5 не поднимешься ни при каком раскладе». Я спрашиваю: «Совмещать можно?» Ах нет? Ну и до свидания!
Работая кассиром, Уля получает «почти 12». И хотя пытается убедить себя, что работа хорошая и «необидно», чего там — обидно, конечно.
«Я ведь осознано шла на эту специальность — «Социально-культурный работник». Шесть лет учебы, хороший диплом. Книг сколько прочитала. А оказалось, кассиры стране нужнее, — смеется Уля. — А вообще на следующий год я попробую во ВГИК на сценарный пробиться».
Еще из вариантов трудоустройства в радиусе 11 километров от Улиного дома есть лесопилка и электроламповый завод. «Его долго финансировало Минобороны, потому что оборудование под изготовление лампочек легко переделать под изготовление гранат. Но недавно завод выкупил один человек. И творит там теперь, что хочет. Себя не уважать — там работать».
Кассир Ульяна. Станция Калашниково
В Калашникове живет 4700 человек. «Вообще местные живут огородами, — объясняет Ваня. — Еще лес валят — кто по лицензии, кто на сторону. Ну и браконьерствуют, то есть охотятся. Вы не думайте, они не для понтов, ни шкуру на стену, ни тушку на рынок. Просто один лось — это 100 килограммов мяса. Это типа на зиму семью обеспечить».
Еще в лесах вокруг Калашникова водятся кабаны, медведи и даже рыси. «Бабка из Федоськина два года назад пошла по грибы. И пропала, — пугает нас Уля. — Нашли объеденную. А головы так и не нашли». А зимой — редко, но бывает — пролетают полярные совы.
Еще реже, чем сов, здесь можно увидеть только местных милиционеров. «Сегодня двое по перрону шли, — рассказывает Уля. — Так девчонки все из касс выбежали — посмотреть».
До главной площади от станции доходим за пять минут. Пара лавочек, травяной газон.
И точно такой же Ленин, как в Редкине.
Местные объясняют, что не точно такой же. На груди у калашниковского виднеется шрам от сварки. Месяц назад местный парень решил сдать вождя на цветмет.
— Отпилил верхнюю часть, а она и грохнулась на него, — рассказывает поддатая Алена, держа на руках двухлетнюю племянницу-именинницу (празднуется ее день рождения). — Так Ленин порвал ему живот и селезенку. До сих пор в больнице в Твери мальчик лежит. А Ленина только пару дней назад как приварили и серебрянкой подкрасили.
До этого нижняя часть вождя три недели стояла, прикрытая простынкой.
Главная площадь Калашникова
Дальше — Дворец культуры имени того же Ленина. У каждой колонны угнездилась компания. Густо накрашенные девочки обмахиваются березовыми вениками: комары. Подходы к ДК густо усыпаны уже пустыми бутылками. У калашниковской молодежи есть еще одно развлечение — «горящие карты». Это когда проигравший в «дурака» должен поджечь какой-нибудь дом.
«Зато теперь пожарная часть Калашникова чуть ли не самая профессиональная в области», — говорит Уля.
Дальше — школа (зданию 120 лет), затем — училище, «поновее» — 75. И — пожарище от сгоревшей больницы, заросшее фиолетовыми цветами. Уля рассказывает, что каждые выборы здесь начинаются с того, что больницу обещают отстроить заново. Но дальше фундамента дело пока не продвинулось. И из Калашникова едут лечиться в Тверь — за 64 километра.
Напротив руин больницы — амбулатория. Здесь можно получить скорую медицинскую помощь. Перегнувшись через забор, смеются две нянечки в белых платочках. Тут же топчется бабушка — Галина Михайловна, 73 года. Галина Михайловна услышала, что в амбулатории скоро откроют дом престарелых, и пришла «встать в очередь»: «Одинокая я, немощная, заботиться обо мне некому, так я к вам пойду. Вот только картошку докопаю и сразу пойду».
Поселковая амбулатория. 73-летняя Галина Михайловна уговаривает няничек поставить ее на очередь в дом престарелых
Калашниково заканчивается. Начинается лесная дорога, которая, по словам Ули, вскоре перейдет в «непролазное месиво». Уле пора обратно на станцию, а нам предстоит пройти семь километров до деревни Бухалово.
Пытаемся дать Уле наши телефоны: чтобы было где остановиться, когда приедет поступать во ВГИК. Уля телефоны брать не хочет:
— Обойдусь. И знаете, мне нечего делать в вашей Москве. Там надо просить, заискивать, быть обязанной. По телевизору: «связи, связи, связи…» Я, наверное, слишком гордая. Я хочу здесь хозяйкой, в своем хуторе. Чтобы и дом на солнечных батареях, и канализация, лошади, и собаки, и машина-внедорожник. Я знаю, что для этого нужно много работать.
— Я много работаю. Мне 26, и я все время работаю, — говорит Уля. — Но, наверное, чтобы сбылось, надо жить в другой стране.
Затем Уля подробно объясняет, что, если встретим медведя, надо «взять палку побольше, поднять руки и махать ими над головой — тогда он подумает, что перед ним большой зверь, и, наверное, уйдет». «Не кричите только, — говорит Уля. — зверей это очень раздражает». Уходит.
В следующем номере читайте:
— Станция Бухаловский переезд. Что такое абсолютное бездорожье. Как инсульты лечат по телефону, а покойников вывозят на электричках.
— Станция Леонтьево. Кто на самом деле кидает камни в «Сапсан». Что было бы, если б местным дали танк.
