Говорят в Париже главным образом по-французски. Возможно, поэтому все люди там кажутся аристократами. От клошаров и попрошаек до байкеров в черной коже и подростков, перепрыгивающих в метро через турникеты с самокрутками за ухом: недавних клиентов нашего друга Миши Ароныча.

В прошлом — воспитатель малолетних преступников, сейчас — куратор заключенных французских евреев. «Я, — говорит, — несу ответственность за каждого еврея в тюрьме». «И за Ходорковского?» — спросили мы. «Моральную — безусловно…» Если бы Ароныч мог, призывал бы милость к падшим на всем белом свете. Но он всего лишь человек, хоть и святой с тремя высшими образованиями. Поэтому приходится ограничиться французскими евреями.

В нерабочее время при нем всегда — фляжка с кальвадосом. От этого святости не убывает, а теплу зато очень способствует. В Люксембургском саду, где мы грелись из маленьких серебряных стопочек, Миша обнялся с человеком в ермолке. Они долго и горячо говорили (по-французски), еврейский человек хватался за голову и вскрикивал.

— Главный раввин Парижа, — объяснил нам ответственный за евреев. — Завтра суд над одним дядькой, которого обвиняют в убийстве, а он не виноват.

— А ты откуда знаешь?

— Знаю, и все.

У Миши Новикова, в сущности, нет никаких полномочий. Он, как у нас это называется, правозащитник. Одна моральная ответственность за душой, плюс фляжка с яблочным самогоном…

Может быть, потому он так дружит с Натальей Горбаневской и в любое время заходит к ней без звонка на борщ. Кто не знает, поясню: Горбаневская — одна из восьми безумцев, которые в день ввода танков в Прагу вышли на Красную площадь с протестом. Наташа была с трехмесячным сыном в коляске, поэтому ее не посадили, а заперли в психушку.

Такие друзья у Ароныча. Собственно, его знает весь русский Париж.

Русский Париж. Нет, наверное, другого города за пределами России, где в этой «русскости» заключена была бы такая слава и такая боль.

Как Вергилий, вел нас Миша по кладбищу Сент-Женевьев-де-Буа, где лежит цвет русского Парижа, и надгробия открывали страшную историю, которую все мы знаем, но здесь она представлена наглядным камнем и выбитыми на нем именами. Мне казалось, наш друг и тут несет ответственность за все эти прекрасные имена, за всю русскую аристократию — крови и духа, что покинула Россию и всю долгую жизнь во Франции искупала своей жертвой кровавую вину родины.

Изгнанники. Виновны лишь в том, что слишком любили Россию и не хотели отдавать ее на заклание. Иван Бунин. Алексей Ремизов. Сергий Булгаков, философ, и другой Булгаков — Николай Афанасьевич, Николка Турбин, доктор, избежавший судьбы своего гениального брата. Гайто Газданов, которого только недавно узнали на родине, огромный писатель, всю эмиграцию прослуживший в Париже таксистом. Князь Феликс Юсупов, организатор заговора против Распутина (до старости, как говорят, плейбой), с женой Ириной, великой княжной, племянницей государя. Князья Оболенские, Гагарины, Долгоруковы. Сергей Лифарь, выдающийся танцовщик и умнейший мемуарист. Матильда Кшесинская, великая балерина (в России известна своим балконом, с которого ораторствовал Ленин).

Две дуры-туристки плелись след в след за нами и зависли у надгробия «неистовой Матильды», потрясенные годами жизни: 1872—1971. «Надо же! — воскликнула рыжая в очках. — Столько лет прожила, да еще в неволе!» Вот как, оказывается, трактует русский обыватель эмиграцию… А там, за холмом, он же бугор, осталась, значит, воля неоглядная. И сколько ни пиши, Иван Алексеевич, всякие «Окаянные дни» — ничто нам не наука!

А военные захоронения… Целыми полками уплывали царские офицеры в Константинополь, чтобы перебраться в благословенную «неволю», в сказочный Париж, чтобы… Что? Пить шампанское и отбивать у Газданова пассажиров? Вот лежит кавалер многих орденов, полковник Гудим-Левкович, предок моих школьных друзей, брата и сестры. Никто не знает, где похоронен отважный полковник; теперь 65-летний Лешка-монархист будет гордиться…

Дроздовцы, алексеевцы, символические могилы Деникина, Колчака, Врангеля, казаки, есаул Трикоза, что ж ты бросил коня… Корнет Оболенский, надеть ордена! Всегда ненавидела эту песенную баланду, сладкоголосых усачей с косичками, в декоративных шинелях с шевронами. Сама не знала, почему. Теперь знаю. Потому что увидела эти некрополи с маленькими синими маковками на белых плитах. Потому что прошла по узким дорожкам между могил, куда полегли старые есаулы, возможно, не забывшие своих коней, возможно, единственное, чего они не забыли к своим восьмидесяти… Что они говорили перед смертью? «Ихь штрабе», как Чехов, слава богу, не доживший до великого позора великой родины? Или звали девушку, умершую от тифа в Джанкое? Не надо нам вашего вранья, сладкоголосые короли эстрады. Не на Сиваше — в Париже, в своей постели умерли ваши корнеты. И это куда страшнее, больнее, бесславней и честнее, чем все ваши шевроны из пошивочных мастерских Большого театра.

Миша, покровитель заблудших евреев, знает, что жизнь проще и мистичней литературы.

Вот что случилось со мной напоследок.

У меня есть рассказ, где старая аристократка обретает перед смертью облик белой кошки и, подхваченная знаменитым московским ураганом, летит в Париж, прямо на кладбище Сент-Женевьев, где на могиле деда-белогвардейца находит свой конец.

Я, как и все, пришла увидеть самое красивое надгробие Сент-Женевьев-де-Буа, не раз описанную могилу Рудольфа Нуреева, покрытую мозаичным ковром. И что же я вижу? На скамеечке сидит абсолютно белая кошка с голубыми глазами, и когда я сажусь рядом, прыгает мне на колени. Жива, значит, Елена-то моя…

Да, как ни крути, а все мы в ответе за тех, кого приручили, в том числе и кого сочинили… И Миша Ароныч понимает это как никто. Ну, за упокой, а заодно и за здравие.