Иcполнился год со дня смерти Льва Лосева. Поэт, филолог, профессор американского колледжа, знаток русской и западной поэзии и прозы, «бродскист в очках и с реденькой бородкой», как он сказал о себе в стихах, написавший лучшую биографию Бродского для ЖЗЛ и подготовивший его двухтомное собрание сочинений для «Новой библиотеки поэта». Ни одному русскому гению не повезло с толкователем так, как Бродскому, 70-летие которого 24 мая отмечает весь мир. Лосев помнил, понимал и объяснил в своих комментариях буквально каждое его слово. Они дружили больше тридцати лет, Бродский однажды сказал, что как к старшему в жизни относился только к Лифшицу, то есть ко Льву Лосеву. О Льве Лосеве сегодня вспоминает его товарищ и коллега Алексей Самойлов.

«Судьба — игра»

Русский поэт, американский ученый-славист, эссеист, мемуарист, он был по устройству мыслительной оптики, по ощущению мира человеком игры: «После изгнания из Рая / Человек живет играя». Игровое начало сближало, объединяло нас, его сокурсников 1959 года выпуска, в один круг. Те, кто писал стихи, вошли в историю литературы как поэты «филологической школы», хотя сам Лев Лифшиц, сын известного детского писателя и поэта Владимира Лифшица (после переезда в Америку в 1976-м он сделал придуманный ему отцом псевдоним Лосев своим паспортным именем — Lev Lifschitz Loseff), полагал, что входивших в этот круг футуристов и абсурдистов новой волны точнее было бы называть кругом Михаила Красильникова.

Лосев, родители которого — и отец, и мать, писательница Ася Генкина, были знакомы с Хармсом, Введенским, Олейниковым, по его собственным словам, «очень многое из обэриутчины ввел в обиход моего поколения просто технически — сидел в Публичной библиотеке, читал старые издания, переписывал их от руки, пропагандировал их, распространял». В мировой истории литературы они — Лев Лосев, Владимир Уфлянд, Михаил Еремин, Леонид Виноградов, Сергей Кулле, Александр Кондратов, Юрий Михайлов, Александр Шарымов — будут названы (это уже мое предположение) поэтами круга Иосифа Бродского.

Иосиф, о котором его друг написал лучшую из известных мне биографий (она вышла в России в 2006 году в молодогвардейской серии «Жизнь замечательных людей»), тоже был человеком игры. «Я всегда твердил, что судьба — игра. / Что зачем нам рыба, раз есть икра. / Что готический стиль победит как школа, / как способность торчать, избежав укола. / Я сижу у окна. За окном осина. / Я любил немногих. Однако — сильно». Это стихотворение, датированное 71-м, посвящено поэтом Л.В. Лифшицу.

«Брат Бродского по Музе, по судьбам»

После смерти Иосифа Лосев стал первым русским поэтом Америки. Лешу, так мы его называли, боюсь, покоробили бы эти слова: трудно представить себе человека менее кичливого и самовлюбленного. Блистательно умный, ироничный, распространяющий иронию и на самого себя, он не страдал и другим грехом — самоуничижения, и, если в его рассуждениях о себе и прорываются иногда нотки самоумаления, это вызвано одним — великим даром его друга, высоко ценившего вкус, ум и талант Лосева. «Бродский был гением, то есть от природы человеком очень крупного масштаба; даже когда писал сугубо лирическое стихотворение, оно приобретало у него космический размах просто в силу масштаба его личности, — говорил Лосев в интервью «Литгазете» в 1997-м, в год своего 60-летия. — Я — человек заурядный, и моя лирика — это лирика заурядного человека: не бог весть какого довольно типичного русского эмигранта. Другое дело, я совершенно в том уверен, что любое жизненное явление, в том числе и заурядное бытие, может быть выражено на высоком лирическом уровне. А лирика Бродского — это лирика гения par excellence».

Всем бы друзьям и выдающим себя за друзей врагам-завистникам Иосифа Бродского так понимать, так ощущать свой масштаб, находясь в присутствии гения — и тогда, когда он был жив, и теперь, когда мы живем в освещенной его гением поэтической вселенной.

«Полагаю, Лев Лосев написал свою книгу из чувства долга: чтобы не отдать облик ушедшего друга на волю пошлости, в полное распоряжение лжи, — говорилось в рецензии Самуила Лурье на лосевский опыт литературной биографии Иосифа Бродского. — Поскольку вся надежда была только на него. На американского профессора и русского поэта. Почти брата Бродского по Музе, по судьбам».

Лосев был первым, кто напечатал стихи Бродского (Баллада о маленьком буксире // Костер. 1962. № 11). В «Костре» Лосев 13 лет — с 1962-го по 1975-й — заведовал уникальным отделом — юмора и спорта, как тогда говорили, совершенно несочетаемых материй. Отдел был действительно уникальный. Здесь дебютировали своими стихами и поэмами Иосиф Бродский, Евгений Рейн, Лев Лосев, Михаил Еремин, Владимир Уфлянд, Александр Шарымов.

Что же до несочетаемости юмора и спорта, то это глупость несусветная. То и другое (как и любовь, и футбол, и поэзия) — это игра, а что интереснее ребенку, чем игра?! Так что вполне естественно, что в детском журнале «Костер» в отделе юмора и спорта, в отделе игры, работал великий выдумщик, человек добрейшей души Лев Лосев, как и его друг Иосиф Бродский, большой ценитель футбола, великой игры, объединяющей людей в человечество.

Как и Бродский, Лосев не отличался отменным физическим здоровьем, у него было больное сердце, он перенес несколько инфарктов.

Homo liber — Человек свободный

Проживший жизнь между игрой и смертью, Лосев прежде всего был Homo liber — Человек свободный, как определяет в «Этике» этот вид человека Спиноза: «Свободный человек менее всего думает о смерти, а мудрость его основана на размышлении о жизни, а не о смерти».

Он отвергал ложь, которой была пропитана наша жизнь, требующая для ее адекватного описания эзопова языка. Недаром Борис Спасский, ставший через десять лет после окончания ЛГУ (Ленинградского государственного университета) десятым в истории шахмат чемпионом мира, в телефонных разговорах из разных точек планеты, многозначительно похмыкав, предуведомлял собеседника: «Перехожу на Эзопа». Уехав в Америку и окончив аспирантуру Мичиганского университета, Лосев защитил диссертацию и написал книгу об эзоповом языке в советской литературе. Собственно, все мы были в той или иной степени эзопами, а Леша еще и эзоповедом. Как он сам написал в элегии «Двенадцать коллегий», посвященной Ленинградскому университету.

Дом, именуемый глаголом — «лгу»,пустынных волн стоял на берегуи вдаль глядел. Пред ним неслись «победы»,троллейбусы, профессоры, народ,красавицы и наоборот,и будущие эзоповеды.

За чтенье на картошке «Also sprach…»Ах, некогда мне было там sehr schwach.Я там узнал, что комсомол неистов,что, что бы я им там ни плел, козел,из этих алкашей и онанистовсо мной никто б в разведку не пошел,что я — змея, побег дурной травы,что должен быть растоптан и раздавлен.

Но тут примчался папа из Москвы,просил, и я был, так и быть, оставлен».

Негодующее (впрочем, довольно вяло) комсомольское курсовое собрание — его приказали провести нашим комсомолистам университетские комитет комсомола и партком — прорабатывало Льва Лифшица за чтение на картошке в самом начале первого курса, в сентябре-октябре 54-го книги Фридриха Ницше Also sprach Zarathustra («Так говорил Заратустра»). Читал библию Ницше не один Леша, мы с его помощью приобщились тогда к философии героического, управляющего собой человека, растущего ввысь. Обличители Леши, привезшего на картошку книгу Ницше из отцовской библиотеки, шили ему, страшно сказать, пропаганду фашизма!.. Коммунистическая идеология связывала сверхчеловека Ницше с Адольфом Гитлером, считая фюрера Третьего рейха чуть ли не наследником по прямой гениального философа, бесстрашного автора бессмертных трудов — «Человеческое, слишком человеческое», «Веселая наука», «По ту сторону добра и зла»…

Полутора годами раньше, пока еще был жив Сталин, за чтение (и пропаганду!) Ницше Леша мог бы загреметь в те самые лагеря, про которые писал: «Где конвоиры скалят рты и ставят нас на все четыре». Но времена менялись, и будущий эзоповед отделался легким испугом, чему немало способствовал не только папа, но и Боря Моисеев, чья реплика на собрании: «Много шума из Ницшего», вызвала безудержное веселье аудитории, оторопь комитетчиков и окончательно превратила судилище в балаган, что не позволило расправиться с нашим однокурсником, пережившим, правда, несколько неприятных часов, иначе бы он не написал, что ему тогда было «зер швах», т. е. очень плохо.

Чудо сознания

Из-за скрутившей его тяжелой болезни Лев Лосев не успел ответить на мои вопросы для раздела «Судьбы. Современники», который я вел в петербургском еженедельнике «Дело». Теперь нет ни «Дела», ни Лосева, диалог с которым, не сомневаюсь, украсил бы и страницы «Дела», и готовящуюся к печати в издательстве «Геликон плюс» книгу разговоров со знаменитыми современниками.

Я не знаю, как ответил бы Леша на вопросы, но почти наверняка уверен только в ответе на вопрос: «Какое самое большое чудо в вашем представлении?» Об этом незадолго до смерти спросили Владимира Набокова. И Набоков ответил: «Конечно, чудо сознания. Это как открываешь окно и видишь панораму, залитую солнцем, посреди ночи небытия». Лосев тоже сказал бы, скорее всего, о чуде сознания, разве что не столь одически-торжественно.

О чуде сознания, о вибрирующем в картине Вермеера «Девушка с письмом» свете он писал «В амстердамской галерее».

Что там в письме, не memento ли mori?Все там будем. Но серым светомкарты Европы бормочет море:будем не все там, будем не все там.

Да, все там будем. И все же — не все. Лосев и Бродский всегда будут с живущими на земле здесь, сейчас, в это мгновение.