Недавно актер Алексей Девотченко объявил меня руконеподаваемым человеком. Не то чтобы персонально мне влепил оплеуху, но по смыслу выходит именно так. Приходится разбираться.

Утверждение Девотченко (разделяемое многими, в том числе и мной) таково: нас не устраивает сегодняшняя Россия. Здесь правит не закон, а должность или кошелек, здесь не добиться справедливости, здесь унижена правда. Девотченко это называет «преступным, глубоко порочным и циничным режимом, установившимся в нашей стране 10 лет назад». (Тут я не согласен. Я считаю, что режиму лет 1000.) Вопрос Девотченко таков: «А мы-то что можем сделать?.. Выйти на улицу, что ли?» А уточнение следующее: «Что могут делать люди, связавшие свои судьбы с искусством и культурой?»

То есть, говоря математическим языком, актер Девотченко создал систему уравнений с несколькими неизвестными для близкого ему (и мне) социального круга и, надо отдать должное, предложил решение.

Вот оно. Не участвовать в съемках шовинистских и просталинских программ; не участвовать в озвучке агиток власти; не участвовать в корпоративах «таких монстров, как ФСБ, МВД, ЛУКОЙЛ, «Газпром» и т.д.», «не давать интервью путинско-медведевским печатным СМИ», «не принимать участия в передачах лживых и тенденциозных телеканалов — Первого, «России», НТВ, ТВЦ».

Всего у Девотченко восемь позиций, начинающихся с «не», подробности — на aldevot.livejournal.com.

В своем манифесте Девотченко заявляет, что от выполнения восьми «не» никто не умрет с голоду, что заработать «люди культуры и искусства» могут и другим (честным) способом, но что вот деньги, полученные хотя бы от перечисленных телеканалов, (цитирую) «пахнут нечистотами тюремных камер, смрадом неухоженных больниц и приютов для бездомных, прогорклым дымом сгоревших памятников архитектуры… И пОтом омоновских сапог…»

После чего, собственно, мои друзья и стали интересоваться, как я себя чувствую в качестве руконеподаваемого человека, от которого несет дымом пепелищ и омоновскими сапогами. Ведь я веду несколько телепрограмм, причем одна, «Временно доступен», выходит как раз на ТВЦ, а другая, «Большая семья», выходила на «России».

Тут я мог бы, конечно, снисходительно похлопать по плечу Алексея Девотченко. Дело в том, что я программы свои записываю на телекомпании АТВ — той самой, на которой делалось «Времечко». В этих программах я ни разу против убеждений не шел, напротив: пытал Александра Гордона, на кой черт он подписал письмо против Ходорковского, а Михаила Боярского — отчего он поддерживает газоскреб в Петербурге. Так что я отвечаю за вдохновение, а уж кому АТВ рукопись продаст — тут отстаньте вы от Пушкина и от меня.

И вообще, в отличие от актера Девотченко, я не снимался в сериале про ментов, идея которого сводится к тому, что на ментах держится Россия (в то время как мой опыт убеждает меня, что на ментах держится начальство).

Однако отвечать подобным образом мне не хочется. Потому что Алексей Девотченко, если судить по гамбургскому счету, прав.

Наша сегодняшняя страна, которая нас так пугает, которая так несправедлива и в которой нам не слишком уютно жить, создана нашими общими усилиями и мелкими предательствами. Предательствами не ради жизненно потребных денег, а ради денег дополнительных, которые, нам мнилось, смогут обеспечить отдельно взятый комфорт — но которые оказались потрачены зря, потому что невозможен персональный комфорт среди общего дискомфорта.

То есть мы можем себя утешать тем, что сами по себе мы профессионалы высокой пробы, к которым не может быть никаких претензий, — но все равно чувствуем себя, как машинистка из полицейского участка, которая тоже вот печатала быстро, без ошибок, — однако ж расстрельные списки партизан.

И уж если по гамбургскому счету, — а его Девотченко нам предлагает, — то в сегодняшней России вообще нельзя жить, из нее надо или бежать, или идти ради истины на муки, как шли сотни.

Однако большинство, как мне кажется (и я среди них), покамест не готово отъезжать ни в Лондон, ни в Краснокаменск. Не только по причине внутренней слабости. А потому, что Алексей Девотченко в призыве тотального отказа от участия хоть в чем-то, имеющем отношение к власти, невольно исходит из довольно популярной теории оккупированной страны. Суть в том, что власть в России захвачена оккупантами, с которыми не может быть никакого сотрудничества как минимум и должна быть война как максимум.

О ментальности «оккупированной страны» говорил в начале 2008 года Михаил Ходорковский, о бесконечной самооккупации России написан еще в 2006-м Дмитрием Быковым роман «ЖД».

Однако эта теория ужасающе безысходна, поскольку не позволяет ничего менять и не позволяет ни на что надеяться. Более того, она представляет «власть» как некую единую, монолитную, чуждую силу.

Между тем я в свое время жил в одной довольно преступной, изрядно порочной и весьма двулично-циничной стране. Называлась страна СССР. И, как я теперь понимаю, рухнул СССР не потому, что его подточили западные голоса или мученики ГУЛАГа: большинство о них и знать не знало, и воздействовали эти голоса и мученики лишь на сознание кучки людей, бывших, условно, тогдашней «культурной элитой». Но вот эти люди из тогдашней «Литературной газеты», тогдашней «Комсомолки» или тогдашних «Известий» (и даже из советского телевидения, по которому шли КВН, «Что? Где? Когда?» или «Клуб кинопутешественников»; и даже люди из советского кинематографа, не говоря уж про театр; и даже из Института марксизма-ленинизма, не говоря уж про Академию наук) воздействовали и влияли весьма ощутимо на все остальное общество. Потому что советские газеты не были монолитны. И не было монолитно телевидение. И Госкино с Минкультом. И даже ЦК КПСС вместе с Политбюро, как мы теперь знаем, не были монолитными. Поэтому и случилась перестройка, чему я несказанно рад, хотя и ужасно разочарован тем, что в результате перестройки построили.

И мне теперь, что — надежду вторично терять?

Или, ладно, надежду я еще готов потерять, а вот отношения с людьми — как мне их рвать по-живому? Вон, на Первом канале ведет свою знаменитую программу о здоровье Елена Малышева, которую я нежнейше люблю, — мне как теперь, плюнуть в нее из-за того, что она на Первом? Или в Сашу Половцева, который стал другом семьи еще до того, как сыграл майора Соловца в «Ментах», — мне как, тоже плюнуть? Или Андрей Бильжо в «Известиях» — мне что, и ему руки не подавать, хотя «Известия» я давно в руки не беру, а если и беру, то затем мою руки с мылом?

Такое руконеподавание есть, с учетом размеров страны, поступок совершенно детский — то есть в нем больше обиды, чем ответственности.

Да, сегодня во всем и всюду — от политики до экономики — больше мерзкого и несправедливого, чем уважительного и разумного. Да, силовые структуры охраняют не народ, а власть. Да, информационная машина во многом перестроена в пропагандистскую. Но это не значит, что у тебя на рычаги этой машины нет прав.

То есть нельзя делать вид, что у тебя нет конфликта интересов с машинистом (он есть), нужно обозначать для себя границы допустимого компромисса, нельзя ни за какие деньги эти границы переходить (а будут заставлять!) — и нужно быть готовым к тому, что в результате на время останешься безработным.

И меня, в отличие от Девотченко, пугает не столько добровольное участие в работе госмашины, сколько добровольная самоцензура, самооскопление, основанное на ложном априорном представлении, что «иначе никак».

Блистательный журналист времен СССР Валерий Аграновский — автор «Остановите Малахова!» — учил меня в 1980-х так: «Не режьте себя, Димочка, сами — предоставьте это им. Если они у вас кусок вырежут, куска не будет, но останется чистая совесть. А если вы сами себя порежете, не останется ни текста, ни совести. А потом, может, и не вырежут — может, там один клан пойдет войной на другой, и вы в эту щель проскочите».

Мне эта формула кажется более разумной, чем формула полного неучастия в работе системы. В смысле — более эффективной. Для меня водоразделом является то, идет ли человек в своей профессиональной деятельности ради денег против своей совести — а не то, где именно он этой деятельностью занимается. Иначе булгаковскому Максудову тоже придется поставить в вину сотрудничество с «Вестником пароходства», ибо пароходство наверняка было то самое, что обеспечило пароход для высылки из страны интеллектуалов в 1922-м — всех тех, кого, по определению Троцкого, «расстрелять не было повода, а терпеть было невозможно».

Чья формула поведения — моя или Девотченко — окажется вернее, покажет не просто время, а ближайшее время. Границы между «мы» и «они», рукоподатными и руконеподатными, устанавливаются и отвердевают на наших глазах.

Если прав я — то мне (вместе с Девотченко) предстоит пережить вторую перестройку.

А если Девотченко — то ему (вместе со мной) придется спуститься по сходням на пароход.

В любом случае мы не отвертимся.